Нили потянул за хвост. Лисица забилась. Когда она слегка успокоилась, я мягко сказал:
- Сейчас ты мне, милая, расскажешь все, что о нем знаешь. А именно: как вы познакомились? Как он тебе представился? Какие дела вы вместе проворачивали? Что ты вообще о нем слышала? И еще…
Я собирался спросить ее о любовном зелье - но, взглянув на Нили, почему‑то передумал. Не хотелось ему напоминать. Да и мне вспоминать было неловко.
- Ладно, пока все. Говори.
Ли Чин молчала. Нили оттянул ее хвост и провел по основанию ножом. И зажал ей рот ладонью. Девушку так скорчило, что мне захотелось отвернуться - но я не отвернулся. На пол закапала кровь. Очень красная на белой плитке под мрамор.
Спустя минуту девица сникла. Она бы упала, если бы Нили ее не удержал. Подождав еще немного, он убрал руку.
- Ну? Мы ждем.
Ли Чин подняла на меня глаза, злые, как два уголька.
- Мы называем его Учителем. И он меня спас. Вытащил из лап охотников, когда я была еще глупым лисенком.
- Охотников?
- Да!
Похоже, к девице возвращались силы.
- Охотников! Таких же козлов, как вы! И он вас найдет, ублюдки. Вот тебя, - она дернула в мою сторону подбородком, - тебя найдет и убьет! Зарежет, как курицу…
- Ты с ним спишь?
Лиса зашипела.
- Да я бы подстилкой его была! Я бы ноги ему мыла… Я бы все что угодно для него сделала, понимаешь, ты, чурбан бесчувственный? Только ему не надо. Ему ничего не надо, и он всегда один. Один против всех, против таких как вы, а вы же всегда ходите стаей, шакалы, псы, волчары позорные, ищете, кого бы загрызть…
Тут Нили надоело слушать ее вопли, и он снова дернул лису за хвост. Обвинительная тирада прервалась стоном. Опять потекла кровь. Ли Чин, висевшая на руках у Нили мешком, прошептала:
- Что тебе еще от меня надо? Я рассказала все, что знаю.
- Негусто. Ладно, вот тебе последний вопрос: что на самом деле было в том предсказании? Вспомни хорошенько, это важно.
Ли Чин не отвечала.
- Нили?
Новый рывок, новые, приглушенные пятерней вопли.
- Вспомнила?
Ли Чин замотала головой:
- Там была какая‑то чепуха про ларец на дереве, зайца и утку и яйцо и Кощееву смерть. Я даже не знаю, кто такой Кощей.
Я хмыкнул.
- Кто‑то навроде твоего Учителя.
- Не смей его оскорблять, ты, сволочь! Ты недостоин целовать следы от его ног в пыли! Он великий человек, он святой…
- Ага. И махатма и живое воплощение Будды. Это я уже слышал. Не тебе первой, милая, он башку заморочил. Ладно, Нили, бросай ее и пойдем - все равно больше ничего полезного не услышим.
Нили медленно покачал головой.
- Вы идите себе, Мастер Ингве. А я с ней еще погуторю.
Я взглянул на Ли Чин. Девушка ничего не сказала, но огромные глазища ее умоляли… Я отвернулся.
- Не задерживайся.
Встал, вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
На обратном пути в Москву мы молчали. Тогда, в номере, я больше всего опасался, что Нили заявится к утру с обрубком хвоста. Обошлось. И все же…
В московской квартире было непривычно пусто. В раковине на кухне валялась гора грязной посуды. У кресла догнивал огрызок большой желтой груши.
- Ну, Ингри, гадина, - зловеще протянул Нили. - Попадется мне этот пидор носатый - жопу на уши натяну.
Он засучил рукава и проковылял на кухню, где с грохотом принялся перекладывать тарелки из раковины в посудомойку. Я прошел в ванную. Перевязь с мечом оставил у порога. Наглинг я брал с собой и в Таиланд, по примеру некроманта добросовестно отводя глаза таможенникам.
Ванну я принимать не стал - не было у меня настроения общаться сейчас с Ганной. Залез под душ. Стоя под прохладными струями, я снова вспоминал бледное личико Ли Чин. Ее последний взгляд. Кровь на белой мраморной плитке… Жаль, что не всякую грязь можно смыть водой.
Зеркало запотело. Я протер стекло и уставился на свое отражение.
- И правда, - сказал я сам себе, - совсем ты, брат, волчиной заделался. У Гармового хоть оправдание имеется: детство у него было тяжелое. А у тебя что?
Отражение молчало. Из зеркала, поджав губы, смотрел смуглый мужик лет тридцати. Мокрая шевелюра. По‑северному холодные глаза. Теперь‑то я знал, от кого их унаследовал - только от этого было не легче.
Выходя из ванны, я потянулся за халатом - но плечи все еще ныли, так что в коридор я выбрался голышом. Подобрав Наглинг, еще успел подумать, что надо бы отвести мечу достойное место - нечего его по всему полу валять, и так клинок на меня обижен. И тут услышал:
- Ингве, бросьте меч и сделайте два шага вперед.
Я поднял голову. В лицо мне смотрел пистолетный ствол с аккуратно прикрученным глушителем.
- Здравствуйте, Иамен.
Наставивший на меня пистолет некромант сухо улыбнулся.
- Мне жаль, Ингве, что я не могу пожелать вам того же.
Я сделал два шага вперед, не выпуская при этом рукояти меча, и вошел в комнату. Из комнаты открывался вид на кухню. Квартира с открытой планировкой. Нили лежал на полу, лицом к раковине, и под головой у него растекалась здоровенная красная лужа. Кругом валялись разбитые тарелки. Как же я не услышал? Ах да, душ.
- Его‑то за что?
Ответа я не ждал, но некромант ответил.
- Я, Ингве, довольно злопамятен. Когда издеваются надо мной, еще могу простить, хотя и не забыть. Но вот когда мучают моих друзей… Нили‑то ладно, но от вас, Ингве, я не ожидал.
- И поэтому вы собираетесь меня пристрелить?
Иамен вздохнул.
- Поверьте, я был бы рад, если бы дело разрешилось иначе. Я искренне надеялся, что вы успокоитесь на Наглинге. По всему, вам следовало бы решить, что Тирфинг утерян навсегда, вернуться домой и мирно править дедовским королевством. Но вы упрямы, Ингве. Вы не оставляете мне другого выбора.
Я сделал еще шаг вперед, сжимая рукоять меча.
- Не двигайтесь, Ингве. Еще шаг - и я выстрелю.
Я скривил губы в невеселой улыбке.
- Что же вы, Иамен, так, по‑касьяновски. Пистолет… Может, вытащите свою катану?
Некромант помолчал, как будто обдумывая мое предложение. Надумав, покачал головой.
- Не доросли вы, Ингве, до того, чтобы нам с вами клинки скрещивать. И, боюсь, уже не дорастете.
Вот значит как. Собаке - собачья смерть.
- Бросьте меч.
Наглинг брякнул о паркет. Странно, как я успел привязаться к мечу - вот без него я и вправду почувствовал себя голым. Стоять босиком на полу было холодно. От балконной двери тянуло сквозняком.
- Иамен, может, поговорим? Вы мне расскажите все, что знаете о Тирфинге и об этой истории с Рагнареком. Я ведь так и не разобрался, что к чему. Может быть, я пойму, что вы правы…
Я сообразил, что в голосе моем прорезались просящие нотки, и заткнулся. Иамен подумал еще немного и покачал головой.
- Нет, Ингве, поздно нам говорить. Как там у вас: норны спряли нить судьбы. Мне‑то казалось, что можно спутать их пряжу, но, как видите, я ошибался. Жаль. Вы были мне симпатичны.
Был. Трусливое мое сердце…
- Можно один вопрос перед смертью?
- Да?
- Зачем вам понадобилось поить меня любовным зельем?
Иамен посмотрел на меня как‑то странно.
- Какое любовное зелье, Ингве? Я же просто решил подшутить над вашим медведем‑охранником. Мне казалось, вы так здорово подыгрываете…
- Ясно. Паршивые у вас шутки, Иамен.
И снова прежнее, почти неощутимое промелькнуло в его лице, будто что‑то живое пробежало под маской. Показалось - или рука с пистолетом чуть дрогнула? Понять я этого не успел, потому что Иамен надавил на спуск. Хлопнул выстрел. Левый глаз мой пронзило острой болью. В затылок садануло чем‑то твердым. Это, наверное, я грохнулся на пол - еще успело подуматься. Вырубился свет. И я умер.
Первое, что я почувствовал, был пронизывающий до костей ветер. Ветер дышал равномерно и свирепо над этой равниной, покрытой сухой травой. Я опустил глаза. Все такой же голый, я стоял на жесткой, как шкура ящера, земле. В правой руке я сжимал меч Наглинг. Я поднес пальцы к лицу. Крови не было, но на месте левого глаза обнаружилась дыра. Края дыры были гладкими, обтянутыми шрамом - как будто некромант стрелял в меня по меньшей мере год назад.
- Я мертв, - сказал я.
И повторил, роняя слова на ветер, пробуя их на вкус:
- Я - мертвый.
Ответом мне было молчание и свист вихря.
Я обернулся. Он был привязан к дереву - хотя никаких веревок или гвоздей я не заметил. Ветки образовывали поперечник, вдоль котрого тянулись его руки. Ступни прижимались к морщинистому стволу. Из левого бока торчало копье. Древко копья упиралось в землю. По выступающим из‑под сухой кожи ребрам тянулись черные потеки. Грудь вздымалась медленно, так медленно, что, казалось - он давно должен был задохнуться. Однако Повешенный дышал. Дыхание пошевеливало волоски его усов и длинной седой бороды. Левого глаза у Повешенного не было - на месте его зиял черный провал.
Заметив, что я обратил на него внимание, Повешенный раздвинул темные губы и сипло произнес:
- Хорошо же тебя отделал Книжник.
Я подошел к дереву. Листвы на ветках почти не осталось - то ли ее сдуло ветром, то ли осыпалась сама. Дерево умирало. Ни одной зеленой веточки. Оставшиеся листья ясеня, бурые и сморщенные, шелестели неуверенно и печально.
- Это все, что ты можешь мне сказать? Негусто, папа. Почему "Книжник"?
Повешенный издал хриплый смешок.
- Потому что много читает. Почему бы еще? Вот мы с тобой, сын - какие из нас читатели?
Я почти обиделся: прочел на своем веку я не то чтобы слишком много, но и не мало.
- Что ты тут делаешь?
- Вроде бы правый глаз у тебя, сынок, зрячий? Не видишь, что ли - вишу.
- Зачем?
- Затем, что копье, пронзившее мой бок, подпирает готовый обрушиться Ясень. Затем, что жизнь моя поит его корни. Затем, что руки мои - его ветки, кожа моя - его кора, из раны моей сочится древесный сок.
Я присмотрелся. Он и вправду врос в дерево - вот почему я не заметил веревок.
- Чего ты от меня хочешь?
- Сруби старое дерево. Освободи меня.
- Но ведь ты умрешь вместе с ним?
- Я не боюсь смерти. Я боюсь гнили.
Я подошел еще ближе. По темной коре тянулись мокрые склизкие пятна. В ране Повешенного копошились черви.
- Что будет дальше? После того, как я срублю Ясень?
- Ага, значит, ты согласен?
- А что, тебе нужно мое согласие?
Повешенный попробовал кивнуть, но его затылок так плотно прирос к стволу, что кивка не получилось. Я хмыкнул.
- Ты тоже никому не приказываешь? Как Книжник?
- Время приказов прошло.
- Так все‑таки - что будет потом?
- Разве Однорукий не говорил тебе? Мы не знаем. Спроси меч Тирфинг, он древнее нас. Он пережил не один закат и рассвет.
Я пнул ногой пучок сухой травы.
- У меня нет меча.
- Ты знаешь, где его найти.
- Нет, не знаю. Не предлагаешь же ты мне разыскивать его в ларце, зайце и утке, как старине Евгению?
Это я сказал уже со злости. Ну почему, Хель их забери, почему они все ведут себя так, как будто мне и вправду открыты какие‑то тайны? И дед, и Однорукий, и Книжник‑Иамен, а теперь еще и этот Повешенный.
Висящий на дереве скосил глаза вниз. Я проследил направление его взгляда. У корней дерева виднелось огромное дупло. Из дупла тянуло мертвецкой гнилью.
- Там?..
Повешенный снова прикрыл глаза.
- Что меня там ожидает?
- Этого я сказать не могу, - ответил Повешенный. - Я туда не заглядывал. Но на твоем месте я бы покрепче держался за рукоять меча.
Я вздохнул. Ну что ж, наконец‑то проверю свой Наглинг в деле. Надеюсь, в дупле обнаружится все же не заяц и не гигантская зубастая утка, а дракон. Перед тем, как нырнуть в зловонную черноту, я поднял голову и спросил отца:
- Почему сейчас?
- Мы ждали, - ответил он. - Мы ждали, пока ты вырастешь. Жаль, что наши дети взрослеют так медленно.
Да уж. Точно, что жаль.
В дупле было гадко. Ход уходил куда‑то под землю. Свод нависал над головой, и я и то и дело трескался макушкой о торчащие корни. Под ногами чавкала древесная гниль. Гнилушки бледно фосфоресцировали, так что хотя бы света хватало.
Впервые я чувствовал себя неуверенно под землей. Больше всего, если честно, мне хотелось побежать назад, выскочить вон из мерзкой норы. Но я шел вперед, давя босыми ступнями изобильных червяков и мокриц. Сияние гнилого дерева становилось все слабее, и вскоре я уже не был уверен, что не врежусь башкой в противоположную стенку дупла или хода - чем бы эта гнилая дыра не оказалась. Как раз тогда, когда я уже решился остановиться и осмотреться - точнее, хотя бы ощупать стенки - впереди что‑то заворочалось. Что‑то огромное, что‑то склизко блестящее, что‑то живое. "Дракон?", подумал я. Но извивающаяся во мраке тварь не была драконом. Гигантский бледный червяк, вяло крутящий кольца - вот что точило корни ясеня, испражняясь дрянью и гнилью. Я бы не удивился, если бы у червяка оказалось навозное лицо с картины Де Ре или бледные глаза некроманта, но червяк был просто червяком. Разинув пасть пошире туннеля подземки, червяк пополз на меня. Я поднял меч Наглинг, и руническая надпись на лезвии вспыхнула своенравным золотом.
- В конце‑то концов, - сказал я себе, или, может, мечу, - драконы - те же земляные черви.
Меч зазвенел согласно. И тут навалилось.
К чему описывать нашу схватку - в ней не было никакой чести и никакого геройства. Червяк пытался меня проглотить. Я рубил и рубил мерзкие кольца, сочащиеся желтоватым гноем, рубил податливую плоть, а на смену отрубленному являлись новые сегменты бесконечного тела. У меня устала рука. Глаза заливал пот. В подземной дыре было трудно дышать - и от недостатка воздуха, и от червячьей вони. Это была долгая, нудная, мясницкая работа. Когда я уже почти отчаялся, червяк перестал извиваться. Огромная белесая туша валялась передо мной, перегораживая проход. Я подумал, что надо прорубаться дальше, и изо всей силы вспорол эту вязкую мякоть. Из червяка хлынули какие‑то внутренности, то ли кишки, то ли яичники, все в желтоватой пленке. И там, среди сыро вонявшего мяса, вдруг что‑то блеснуло золотом. Я протянул левую руку - и пальцы мои сомкнулись на рукоятке меча. Я дернул. Внутренности червяка раздались с чавканьем, и на свет выполз огромный клинок. Он был больше любого из виденных мной мечей, больше двуручных эспадонов, которыми орудовали наемники в те лета, когда первый крик мой прозвучал под сводами Нидавеллира. Больше и тяжелее. По крайней мере, я понял теперь, почему господа Высокие не сумели бы взять на роль древоруба человека, свартальва или даже сына Богини Дану. Им было бы просто не поднять меча.
- Ну здравствуй, Тирфинг, - сказал я.
Меч отозвался далеким подземным гулом. Наглинг задрожал в моей правой руке - казалось, он хотел отодвинуться как можно дальше от нового пришлеца. Я взвалил Тирфинг на плечо, придерживая ладонью, и развернулся, чтобы идти обратно - потому что вперед ходу не было. Но меч тянул меня назад. Я сделал покачивающийся шаг, поскользнулся на червиных потрохах, грохнулся наземь и здорово треснулся затылком о выступающий, твердый, как кость, корень. Левый глаз мой пронзило болью…
…и я очнулся. Я лежал на полу солнцевской квартиры, залитой желтым электрическим светом. Надо мной нависала перевернутая дверь ванной. На зеркале все еще виднелись разводы там, где я протер его - пять минут назад? Десять? Левая сторона головы болела так, что, казалось, я сейчас вновь потеряю сознание. Простреленный глаз ничего не видел. Я облизнул губы, соленые и мокрые от крови. И - дурак, дурак! - попытался развернуть голову, чтобы увидеть меч Тирфинг в моей левой руке. За это я чуть не поплатился новым приступом беспамятства, но что надо было увидеть - увидел. Никакого меча, конечно же, там не оказалось. В пяти вершках от моих вытянутых пальцев лежал добрый старый Наглинг в ножнах, а больше - ничего, ничего. Со стоном - даже меня поразило, насколько жалобным - я поднял левую ладонь. В центре ее виднелось черное пятно размером с пятикопеечную монету. Стиснув зубы, я уперся левым локтем и медленно, медленно потянул непослушное тело по полу к стоявшему на тумбочке телефону.
Интерлюдия N1
Всеволод Петрович Гармовой
В больничной палате нестерпимо воняло цветами. Почему‑то каждый из навестивших меня считал своим долгом оставить букет. Мне бы радоваться, что не булыжник - на могилы свартальфар обычно приносили камни. Но я страдал. Доктор объяснил, что это временное нарушение обонятельных центров, поврежденных пулей, и что повышенная чувствительность к запахам со временем пойдет на убыль. Хотелось ему верить.
В остальном, как ни странно, я был в порядке. Ну, скажем так, в относительном порядке. Как выразился Ингри: если мне когда‑нибудь приспичит провозить на себе пакетики с героином, появилась дополнительная емкость. Спасибо, господин некромант.
Сейчас Ингри сидел на стуле рядом с моей кроватью и покачивался, как правоверный во время намаза. Или, вернее, как Шалтай‑Болтай на стене. Ножки стула скрипели. Я с нетерпением ждал, когда они вместе со стулом грохнутся, но не случилось мне такой радости.
- Ну, что ты ерзаешь, как еж на игле? Я же вижу, ты уже два дня пытаешься мне что‑то сказать. Говори.
Ингри сморщил нос.
- Ты больной. Тебя волновать нельзя.
- Все меня можно.
Ингри с грохотом опустил стул на все четыре ноги, и физиономия у него сделалась торжественной.
- Ну что ты пыжишься? Бумажку с речью забыл?
Ингри задрал палец, и пошло, и пошло.
- Ингве, тебе тут не раз будут говорить, как тебе повезло. Но я скажу, что таки да, Белый Христос хранит детей и пьяных, и еще дураков, а ты как раз ужасный дурак. Ты вообще представляешь, с кем связался?
- Это ты про мистера Иамена, что ли? Да уж представляю.
Для большей наглядности я ткнул пальцем в окутывающие мой череп бинты.
- Глаз‑то твой? Так это хуйня.
- Хуйня? Давай тебе глазик выковыряем и посмотрим, как ты тогда запоешь.
Ингри привстал, порылся под своей жопой и вытащил большой бумажный конверт. Открыв его, он высыпал на одеяло передо мной стопку фотографий. Большая часть фоток была старше самого господина Люмьера и пожелтела от времени, но попадались и сравнительно новые. Я тут же припомнил файл Гармового. Взяв в руку пару снимков, я вяло спросил:
- Это что?
Ингри возбужденно почесал нос.
- Это, господин мой Ингве, evidence. Наши ребята наконец‑то запустили программу, позволяющую распознавать человека по фотографии. Я скормил поисковику гигантскую выборку из интернета и кучу сканов. И смотри, что мы накопали.
Ингри подхватил одну из самых ранних карточек и торжественно помахал ею перед моим забинтованным лицом.