Вопрос мой, кажется, мужика удивил.
- Как кто? Как и ты, беглый. Поймали нас Церберы на Гнилой Развилке…
Я никакой Гнилой Развилки не помнил в упор. Не помнил почти ничего с того момента, как отошел от озера с утопленницей. Кажется, от кого‑то бежал. Где‑то сидел. Пить хотелось зверски.
- Вода есть?
Мужик порылся где‑то под ногами и вытянул пластиковую бутылку с водой. Я попробовал приподняться и обнаружил, что руки у меня связаны - или скованы - за спиной. Мужик понимающе хмыкнул.
- Это потому, что ты сопротивление оказал при задержании.
- А что, не надо было?
- Вообще не стоит. Поймали - сдавайся.
Добрый попутчик открутил пробку и сунул мне в рот бутылочное горлышко. Потекла теплая, с горьковатым привкусом вода. Я жадно глотал, и тут грузовик тряхнуло опять. Вода хлынула не в то горло. Я закашлялся. Попутчик треснул меня по спине.
Между бортом грузовика и брезентовым верхом было порядочное расстояние. В дыру пробивался оранжево‑ржавый свет. Сейчас, когда я попривык, он уже не казался таким резким.
- Сколько мы уже едем?
- В смысле?
- Сколько времени?
- С тех пор, как в грузовик нас засадили.
- Сколько часов?
- Часов?
Мужик, кажется, не понимал. У них тут что, время не считают?
- Ну, когда загрузили нас - полдень был? Утро? Вечер?
- Ты о чем говоришь?
Та‑ак. Приехали. Я снова вгляделся в оранжевый свет. Это был не закат. А если не закат, то что?
Устав таращиться на кислотного оттенка сияние, я оглядел своего спутника. На нем была примерно такая же униформа, как на тех, от кого я убегал. Как их там? Церберы? На груди пришит номер. К‑72563.
- Тебя как зовут, друг?
Мужик ткнул пальцем в бирку.
- Имя у тебя какое?
Бородатый снова заморгал. Хорошенькое дело.
Итак, что мы имеем: какая‑то тюрьма. Лагерь. Зона. Заключенные, у которых нет имен, только номера. Охранники‑Псоглавцы. На границе зоны, откуда нас, судя по всему, везут - Гнилая Развилка. Тоже пригодится на случай повторного побега. Вечно‑оранжевый цвет неба. Негусто.
Задрав голову к верху грузовика, я ухмыльнулся и сказал:
- Без воображения работаете, господин Черный Эрлик.
Бородатый уставился на меня, как на психа:
- Ты с кем сейчас говорил?
- Так. Молюсь местным богам. Куда нас транспортируют, знаешь?
- Как куда. Обратно.
- Обратно - это куда?
Мужик открыл было рот, но тут меня снова саданули по затылку чем‑то тяжелым.
От боли раскалывалась голова. Очнувшись, я обнаружил, что валяюсь на бетонном полу в небольшой комнатке или камере. Стены покрыты серой штукатуркой. Железная дверь. Под потолком - маловаттная лампочка. Напротив стены - деревянный канцелярский стол с ящиками и одинокий стул. Еще зачем‑то водосток в полу. Ничего больше.
На сей раз руки были не связаны, и я со стоном ощупал затылок, ожидая обнаружить по меньшей мере кровь, по большей - нехилых размеров дыру. Ни крови, ни дыры, ни даже захудалой шишки не наблюдалось.
Тут в замке заскребло ключом. Я приподнялся. Дверь распахнулась, и в комнату вошли двое в серой форме и, почему‑то, противогазах. Один из них тащил здоровенный шланг, второй - какой‑то мешок. Третий был Цербером. Двое в противогазах остались у порога. Цербер прошел к столу. Отодвинув стул, уселся. Кроме собачьей башки, имелся у него и лохматый хвост. Собакоголовый бросил на стол принесенную им папку. Порывшись в кармане, извлек очки и водрузил их на переносицу. Выглядело это забавно, и я засмеялся.
Цербер поднял морду и оглядел меня с брюзгливым выражением брыластой хари.
- Номер? - отчетливо спросил он.
- Какой номер? Телефона? Я вам не девушка по вызову.
Если Цербер и не ожидал такого ответа, то виду не подал. Перелистнув содержимое папки, он сказал:
- К‑72563.
- К‑72563 - это не я, а бородатый мужик в кузове.
- Второе предупреждение, - непонятно высказался Собакоголовый.
И продолжил:
- К‑72563, вам инкриминируется вторичная попытка побега, что, соответственно статье УК 23, параграф 15а…
- Кончайте чушь молоть, - перебил я. - Мне надо видеть вашего начальника.
- Третье предупреждение, - вздохнул Цербер и кивнул обряженному в противогаз охраннику со шлангом. Тот обернулся и гавкнул что‑то в коридор. Шланг зашипел. Прежде, чем я успел сообразить, что происходит, в лицо мне ударила тугая струя холодной воды.
Меня никогда не била копытом лошадь, но подозреваю, что ощущения схожие. Силой водяного напора меня отнесло к стене. Я закрыл лицо руками, но вода, казалось, просачивается и сквозь них, заливается в глаза, в горло - я не мог дышать. Я сжался в комок, пряча голову - и тут светопреставление кончилось. Хрипло кашляя, я остался лежать у стены. Из шланга тянулась тонкая струйка.
- К‑72563, сдайте одежду и личные вещи.
- Пошел ты на хуй.
Хлестнула вода. На сей раз меня поливали дольше. Неожиданно посреди экзекуции я вспомнил о листке со стихами у меня в кармане и отчаянно подумал: размыло! Я выставил вперед руки и попытался прокричать "Хватит", но дыхательное горло тут же залило водой. Я захлебнулся и снова закашлялся. Вода схлынула.
- Пройдите на санитарную обработку, - как ни в чем не бывало, продолжал Цербер.
Я сунул руку в карман и сжал мокрый листок в кулаке - будто была это невесть какая ценность.
Дальнейшее скучно описывать. Меня раздели. Поставили рожей к стене. Велели раздвинуть ноги. Обыскали - так что пришлось ловко жонглировать смятым в комок листком. Залезли в задницу, как будто я там храню золотые запасы Форта Нокс. Я попробовал дернуться, и снова меня полили водичкой. Просушили струей воздуха из того же шланга. Потом морда в противогазе высыпала на меня какой‑то едкий белый порошок, от которого я долго чихал и кашлял, и зудела кожа. Бросили мне серый комбинезон с номером К‑72563 на груди. Я его натянул. Защелкнули на запястьях наручники, зачитали что‑то еще из папки - я уже не стал слушать - и, вытолкнув из камеры, передали другим охранникам. У этих собачьих голов не имелось, зато имелись заплетенные в косы черные бороды. Охранники были свартальвами. Я решился обратиться к ним на родном языке, огреб дубинкой в живот и заткнулся. Меня провели по длинным коридорам, где из‑за решетчатых дверей пялились морды разной степени урковатости. Спустили на нижний уровень. И втолкнули в мою камеру.
Когда засов с лязгом опустился у меня за спиной, я поднял голову. И встретился взглядом с восседающим на нижних нарах Нили.
- Нили! - заорал я и кинулся к нему.
Меня перехватили сзади за руки. Я оглянулся. В камере, оказывается, было еще семь обитателей, все свартальвы. Двое самых здоровых заломили мне локти за спину. Нили медленно поднялся и вразвалочку подошел ко мне. Взял мое лицо в горсть.
- Какой я тебе Нили, суч‑чара?
Говоря это, он всадил мне под дых кулак. Я согнулся и захрипел.
- Я тебе, - продолжал Нили, вздернув вверх мое лицо и комкая в жестких пальцах, - я тебе отец, я тебе мать, я тебе и гражданин начальник.
Через каждое слово он бил меня кулаком в живот. Державшие меня за локти не давали упасть.
- Я тебе и господь бог, - завершил свою речь Нили и без замаха съездил мне кулаком в челюсть. Руки отпустили, и я ничком грохнулся на пол. Сплюнул кровь. Вокруг заржало. Обитатели соседних камер сопровождали экзекуцию радостным уханьем и ударами о решетку.
Я приподнялся с пола. Один из свартальвов, здоровенный детина, несильно пихнул меня ботинком в лицо и сказал:
- Ползи под нары. Места тут на вас, гопота сраная, нет уже совсем.
Я откатился к двери. Камера была забита. Кто‑то сидел на верхних нарах. На нижних расположились картежники. Нили, закончив меня избивать, вернулся на свое место и вступил в игру. Один пацан, лет на двести, наверное, меня младше, скорчился у умывальника. Второй сидел рядом с парашей. Места, и вправду, не хватало. Играющие в карты беззлобно переругивались и ботали на такой страшной фене, что я не понимал ни слова.
Часа через два вырубили свет. Я кое‑как скорчился у решетки и задремал.
Отдыхать мне пришлось недолго. Проснулся я оттого, что по мне шарили чьи‑то руки. Спросонок я не стал разбираться что к чему и лягнул в темноту. Лодыжку перехватили. Чья‑то волосатая лапа зажала мне рот. Я забился. Меня швырнули на пол лицом вниз, прижали. Затрещали застежки комбинезона.
"Если со мной это сделают, я умру", - подумал я.
"Если со мной это сделают…"
"Если…"
Однако, не умер. Хотя задница болела изрядно.
Когда в камере все затихло, я сел у решетки. Зубами оторвал лямку комбинезона. Смотал петельку. Я помнил, где были нары Нили. Поднялся. Тихо подошел. Мне кажется, с верхних левых нар меня проводили внимательным взглядом. Блестело там что‑то… Не обращая внимания, я закинул петлю Нили под бороду, откинулся и потянул. Тот вздернулся, попытался сесть - но у меня была лучше точка упора. Захрипел, заклокотал, протянул руки к горлу, заскреб ногтями удавку. Я держал. С трудом держал, потому что он все‑таки здоровый был кабан, но ноги мои упирались в нары - а он не мог ни за что ухватиться. Через несколько десятков конвульсий Нили наконец обмяк. Я сдернул с его горла петлю, обернулся и сказал во внимательную темноту:
- Если еще хоть раз одна сука…
И получил чем‑то тяжелым по затылку.
Распорядок дня был такой:
- Побудка.
- Полчаса на туалет.
- Полчаса на завтрак.
- Трудотерапия.
- Перерыв на час на обед.
- Трудотерапия.
- Полчаса на ужин.
- Полчаса свободного времени.
- Отбой.
- Четыре часа на сон.
- Побудка…
После инцидента с Нили меня перевели в одиночную камеру. То есть нары там были двухъярусные, но соседей пока не имелось. Уже роскошь. Собственный умывальник, собственная параша - это же настоящее буржуйство! В столовке я тоже сидел один. Похоже, убийство пахана в первую же ночь заслужило мне мрачную репутацию. На одиночество я не жаловался, тем более что в цеху народу хватало.
Если честно, я удивился, когда наказания за душегубство не последовало. Впрочем, в здешней колонии "особо строгого" это оказалось не единственной странностью. К примеру, цех. Меня поставили в длинную цепочку зека, передающую по конвейеру то, что здесь именовали металлоломом. На самом деле это были шлемы, щиты, кубки и браслеты дивной кузнечной работы. Мы забирали их из огромной кучи в конце цеха. Передавали вперед по цепочке. Больше всего рисковал последний в ряду, потому что посреди цеха стоял здоровенный горн, мехи и наковальня. Изделия сваливали у наковальни в симметричную кучу. Возвышающийся там чернобородый великан, вдобавок совершенно слепой, протягивал трехпалую клешню, хватал что попадется из кучи (а иногда и последнего в цепи) и швырял в огонь. Потом подмастерья доставали раскалившийся металл огромными щипцами, и великан лупил молотом, сплющивая все в бесформенную массу. Молотобойца звали Больверк, и был он одним из славнейших мастеров племени огненных турсов. Как бедняга угодил сюда, я понятия не имел. Расплющенные щиты и кубки передавали дальше по цепочке в другой цех, где искусные кузнецы‑свартальвы возвращали им прежний вид. Охлаждали. И, опять с помощью того же живого конвейера, сваливали в кучу на полу нашего цеха.
На потолке бесновались отблески огня. От грохота молотов гудело в ушах. Бессмысленность работы завораживала. И отупляла. Стоило ли бегать из дедовской кузни, думал я, чтобы оказаться в конце‑концов частью этого идиотского конвейера, высмеивающего самую сущность работы кузнеца?
Так прошло две недели - или чуть больше. По истечении двух недель у меня завелся сосед.
Как раз истекало полчаса свободного времени до отбоя. Я лежал на верхних нарах, ближе к тускло светящей лампочке, и в который уже раз перечитывал спасенный мной стих. Как его не размыло, как не потерял я бумажку в сутолоке мордобоя и всего, что за этим последовало - непонятно. Вцепился я так в стихотворение потому, что за прошедшее время убедился: я напрочь забыл все, что когда‑то читал, или читали мне, или даже рассказывали. Более того, каждый день я забывал и что‑то новое: когда празднуется День Первого Горна? Сколько лет моему деду? Что подарила мне мать на совершеннолетие? Какого цвета зимний рассвет над Москвой? В тупом оцепенении я ожидал, когда, наконец, я забуду и то, зачем я здесь, и единственное, что мне останется - эти пять четверостиший.
Разделяет нас неглубокий брод.
Слушай, козопас, как луна поет.
Слушай волчий вой, причитанья вдов.
Разбирай слова, пусть не слыша слов.
Путь не слыша фраз, мерь на свой аршин.
Сам я, козопас, с тех пришел вершин
Где снега лежат. Каждый год за два.
Разбирай слова, разбирай слова.
И в травы дыханье, и в песий скок -
Здесь во все вложил свои речи бог.
Так развесь же уши, считай на три,
За науку после благодари.
Я попытался вспомнить, как выглядел снег на вершинах за деревней Тенгши - и не смог. Зато песий, а, точнее, псоглавий скок помнился прекрасно… Тут в коридоре застучали шаги. Зэки в соседних камерах возбужденно загомонили: либо шмон, либо прибавление нашего уркаганского состава. Любое событие, выбивающее из привычного распорядка, здесь приветствовали, как евреи в пустыне - дождь из манны.
Это было не шмоном. Деврь моей камеры распахнулась, и кого‑то впихнули внутрь. Я свесил голову с нар.
Новичок был свартальвом, и лет ему стукнуло три сотни от силы: то есть, по человеческому счету, около пятнадцати. Таких молодых я тут еще не видел. Он стоял, прижимая к груди тощий бумажный пакет, и с испугом смотрел на меня. Я пошевелился, и шкет со всхлипом кинулся в угол. Понятно. Кому‑то пришлось несладко.
- Тебя‑то за что, мошка? - спросил я как можно мягче.
Новый сосед снова всхлипнул и закрыл пакетом голову. Вопрос мой был чисто риторическим. Ответ - не за что. Я спрыгнул с нар и вытащил пацана из угла. От ужаса он застонал. Что‑то знакомое почудилось мне в круглом черноглазом лице, а вот что?
- Слушай сюда, шпендрик. Бить я тебя не буду. Насиловать, не поверишь, тоже. Так что перестань пускать сопли и устраивайся.
Кажется, он не слова не понял из сказанного, а отреагировал, скорее, на тон голоса. Подняв испуганные глазища, круглолицый прошептал:
- Я ботинки чистить умею. Хотите, вам почищу?
Я пожал плечами.
- Ну, чисть.
Он лихорадочно зарылся в свой пакет, вытащил коробку с ваксой и основательно грязную тряпицу и приступил к делу.
Забраться на нары мой новый сосед в первую ночь так и не решился и вздремнул в обнимку с умывальником.
Когда я вернулся из цеха следующим вечером - или днем, или утром, не поймешь - сосед уже скорчился на нижних нарах. Увидев меня, он мигом слетел с тощего матраса.
- Извините, я только на минуту прилег.
- Да лежи себе, - ответил я и полез наверх. Бедняга облегченно вздохнул и завозился внизу.
- Зовут тебя как? - спросил я спустя минуту.
Он снова вскочил и вытянулся, как на параде.
- К‑45378.
"К" - номер нашего блока.
- Настоящее имя помнишь?
Он замотал башкой.
- А что помнишь?
Пацан вздохнул.
- Понятно. Истории какие‑нибудь рассказывать можешь?
Он закивал. Я удивился. Перевернувшись на бок, я подпер щеку кулаком и предложил:
- Тогда рассказывай.
Пацан помнил, как ни странно, многое. Помнил балладу о Двалине, которую из меня выдуло в первый же день. Помнил о похождениях Однорукого. Помнил Песнь Хьорда, Сказание о Рисе Маге, Плач Девы Сигюн, помнил имена родоначальников всех Двенадцати Кланов Свартальфхейма. Теперь у меня было развлечение. Каждый вечер я, вместо того, чтобы читать опостылевшие вирши, заставлял малолетнего соседа потчевать себя байками. По‑моему, не так уж и жестоко - особенно по сравнению с тем, что творилось в камерах слева и справа. Неуверенным глуховатым голосом пацан рассказывал о деяниях моих и чужих предков, и я по‑новому удивлялся, ждал продолжения и нетерпеливо предвкушал развязку. Все рассказанное я забывал на следующее же утро, так что мальчишка повторял одни и те же истории раз по пять‑шесть подряд. Мне не надоедало. Моя личная Шахерезада, кажется, наконец‑то осознала, что мордовать ее здесь не будут, и рассказы сделались еще более обстоятельными и внятными.
А однажды вечером… В тот день я стоял последним в цепочке и три раза чуть не попал под клешню Больверка. В четвертый раз я наконец взъярился настолько, что подхватил переданный мне щит и здорово съездил бедного слепца по пальцам. Делать этого не стоило. Великан обиженно завопил. Ко мне подскочили два охранника‑Цербера с дубинками и электрошокерами. Тут бы мне и бросить гребаную железяку, однако я уже вошел в раж и, заорав:
- Мочи легавых! - или еще какой‑то идиотизм в том же духе, снова поднял щит.
И огреб чем‑то тяжелым по затылку.
Очухался я уже в камере. Круглолицый поливал меня водой из раковины и хлопал по щекам. Увидев, что я зашевелился, пацан просиял от радости.
- Я думал, вы уже все…
- А тебе‑то что?
- Как - что? А если бы вы умерли и кого‑нибудь другого сюда подселили…
Я понял причину заботливости малолетки и грустно усмехнулся. Обмотал ноющую черепушку мокрым полотенцем. И улегся на нижние нары, потому как башка кружилась довольно сильно. Пацан, сопя, полез наверх. Спросил оттуда:
- Рассказывать?
Я подумал. Затылок ныл. И все же…
- Давай.
- Хочите, я вам сегодня из жизни расскажу?
- Это смотря из чьей жизни.
- Из своей.
Жизнь малолетки вряд ли была особенно интересной - и уж точно короткой - но я сказал:
- Ну давай.
Парнишка наверху завозился., устраиваясь поудобней. Мне представилось, как он лежит там, закинув руки за голову, мечтательно прикрыв глаза.
- На Празднике Первого Горна… Давно, дома еще… Я встретил девчонку одну.
Я обреченно вздохнул. Вот только еще пубертатных влюбленностей мне не хватало.
- Там было много гостей из клана Альвингов. У старшей дочери их конунга помолвка была назначена с наследником Вульфингов, и все знакомились, понимаешь, это так принято - чтобы высокорожденные нареченные впервые встретились в Нидавеллире…
- И что?
- А эта девочка, она была из свиты княжны… Альвингов у нас считают вроде как не совсем нормальными, потому что они в родстве с верхними альвами, и во время осады Туманного Берега нейтралитет держали, и вообще. А мне так девчонка эта понравилась…
Что‑то меня настораживало в его рассказе, только вот что?
- Она, представляете, вышла плясать первый танец, такая смелая, а меня не старше. И потом шутила с сыном конунга и даже выпила вина из его кубка…
- Потаскуха малолетняя, - мрачно завершил я.
- Нет, Инфвальт гордая, просто она умеет радоваться празднику…