Мы с Алёшей тоже были малюки и тоже не сходили с "красной доски". Нам чаще других приходилось выдерживать этот не совсем безопасный искус. Выйдешь, бывало, с хрестоматией в руке, отшаркаешь с бойкостью гвардейца, вытянешься перед кафедрой, как солдатик во фронте, и по первому сигналу Лихана начнёшь рапортовать без запинки все злоухищренья этимологии и синтаксиса, обличать сокровенные корни слов, перекликать падежи и времена, распутывать всякие сложные, слитные, вставочные и придаточные предложения. Лихан только посматривает с ехидною самодовольною улыбкою на осовелые физиономии исполинских сынов Енака, одобрительно кивая голым лобатым черепом.
- Переводи теперь! - резко скомандует он.
Перевода только мы и ждём; мы отбарабаниваем его как на курьерских, бойко производя расстановку слов, красиво округляя фразы, делая попутные вылазки в исторические и археологические комментарии, подслушанные в своё время у многоучёного Лихана. Его сердитые чёрные глаза сверкают торжествующими огоньками. Он доволен нами, он нами горд, мы это чувствуем, сами захлёбываясь от гордости и внутреннего торжества.
- Вот видишь ты, ослица Силоамская! - обращает Лихан гневно-ироническую речь к громадине Тугошееву, бессмысленно выпучившему на него свои апатические голубые буркалы. - Ты вот на коленях стоишь, и то он тебе по ухо! Ты ему в отцы годишься! Ведь тебя, бугая, женить давно пора… А ведь его тебе в профессоры можно дать… Ну-тка, стань, стань с ним рядом, Шарапов. Так и есть, ниже! На целый вершок. Подвинься ещё. Ну и выросла дубинушка, на осину глядючи! - ядовито хохочет Лихан, поддерживаемый дружным хохотом целого класса.
Тугошеев, конечно, после класса первым долгом вздует меня с Алёшей, хотя мы были виноваты перед ним столько же, сколько Христос перед жидами. Этот жребий вечного коленопреклонения до того стал обычен великанам нашего класса, что они вчастую сами заранее отправлялись к доске, пока ещё не пришёл в класс Лихан, и добродушно ухмыляясь перед хохочущим классом, устанавливались по возможности комфортнее на своих терпких, как у верблюда, коленках где-нибудь в уютном уголку, подкладывая под них то книжку помягче, то опрятно сложенные носовые платки. Они предпринимали этот акт кажущегося самопожертвования вовсе не из платонического сознания своей греховности перед латинскою грамматикою, а с самою практическою и благоразумною целью, так как этим добровольным предрешением грядущих событий избегали не только ядовитых насмешек, которыми сопровождал их Лихан к месту казни, но и весьма невкусных затрещин, которыми учёный латинист тоже любил угощать по пути мимо идущие партии осуждённых. В "горячие дни", когда выставлялись отметки за целый месяц, партиям этим счёт потеряешь. Задняя скамья недоступных "гор Ливанских" опустошалась подряд, не оставляя ни одного экземпляра даже на семя. Одним за одним, как бурлаки на бечеве, неохотно тянулись они из спасительной тесноты родных парт на бесприютный простор класса, где ожидал их насмешливый окрик Лихана и его меткие подзатыльники. Мрачные, пропитанные табаком, они проходили бесконечною чередою в угол к доске, и мало-помалу застанавливали своими неуклюжими фигурами все свободные пространства класса, заслоняя собою даже передние скамьи.
- Ну, двигайтесь, двигайтесь попроворнее, слышите, вы, лангобарды! Да становитесь потеснее, - смеясь, покрикивал на них Лихан. - Настоящее переселение народов! Настоящее нашествие варваров! - утешался он, мотая лобатою головою. Когда Лихан заставал лангобардов уже на местах, осудивших самих себя на неизбежную казнь, он был ещё больше доволен и хохотал самым добродушным образом. - Знают свои стойла бычища, сами лезут… - шутил он с ними. - Ну и торчите себе, как идолы на кургане, коли вам лень учиться.
Раз, однако, Лихан попался в большой просак с этими переселениями лангобардов. В гимназию нашу назначен был новый почётный попечитель, какой-то очень важный и очень богатый барин из древней отрасли князей Курицыных, никогда не живший в России, всю жизнь пробывший в Лондоне, Риме, Париже, воспитанный дома дорогим швейцарским гувернёром и иностранцами-учителями, и совсем не знакомый ни с какими учебными заведениями, тем паче с доморощенными российскими.
Никто не подозревал, что он вдруг ощутит желание посетить "вверенную его попечениям" крутогорскую гимназию, так как все бывшие до сих пор попечители её ограничивали своё участие в судьбах гимназии тем, что вносили ежегодно по шестисот рублей и являлись на торжественные акты в белых панталонах с серебряными лампасами. Директор прискакал из своей квартиры только тогда, когда нечаянный посетитель уже успел побывать в двух классах.
В тогдашние наивные времена на почётных попечителей ещё смотрели, как на начальников, и церемонились с ними почти так же, как с столичными ревизорами. В наш класс попечитель вошёл уже в сопровождении всего генерального штаба гимназии, директора, инспектора, старшего надзирателя. Кроме того, с ним для чего-то были в качестве ассистентов "два просвещённых дворянина", которым князь-попечитель, очевидно, игравший роль хозяина, постоянно что-то объяснял по-французски.
Дверь широко распахнулась на обе половинки, и важные гости наши появились на пороге. Мы все дружно вскочили на ноги. Почётный попечитель остановился в неописанном изумлении и попятился назад. Целые толпы коленопреклонённого юношества обложили со всех сторон кафедру учителя, не оставив проходу даже для одного человека. Застигнутый врасплох, Лихан вскочил со стула и растерянно оглядывал эти полчища козлищ, облегавшие его, как мирное стадо доброго пастыря.
- Что это? Молитва? - недоумевающе обратился к директору сконфуженный попечитель.
Это было действительно нечто вроде торжественного молебствия с коленопреклонением об изгнании галлов и с ними двунадесяти языков. Трогательная минута, вроде той, когда умилённые крестоносцы, впервые узревшие кресты Святого Града, всею толпою преклонились долу вокруг смиренного вождя своего - Петра Пустынника.
- Это латинский класс! - так же сконфуженно ответил директор.
- А-а! Латинский класс… - поправился попечитель, с растерянно заискивающею улыбкою обращая свой взор на слишком уж внушительную педагогическую фигуру Лихана. Он, кажется, сам немножко смутился перед этой незнакомой ему сердитой черномазой рожей, вселявшей панический страх в самых отчаянных драчунов нашего класса. - Позволите войти? - деликатно спросил он Лихана.
- Садитесь на места! Встаньте! - скомандовал лангобардам оправившийся Лихан.
- Нет, зачем же… Пожалуйста, не беспокойтесь… Мы не будем вам мешать… - деликатничал князь, насильственно улыбаясь. - Вероятно, они вели себя дурно?
- Нет, они не знали Gerundium из правильных глаголов 4-го спряжения. Я поставил их ближе, чтобы лучше слышали, - слукавил Лихан. - Мы теперь Gerundium проходим.
- А-а! Gerundium! Это, должно быть, очень интересно… - многозначительно повторил князь, ничего не понимавший в латинском языке. - Как же это вы Gerundium не знаете, молодые люди? Это нехорошо… Всякий образованный человек должен знать Gerundium. - Он, очевидно, совсем недоумевал, что это за птица такая Gerundium, но самоё слово ему понравилось своею звучностью, и он рассчитывал, что в той общей форме, в какой он восхвалял его, не рискует ничем особенно. - Да… Gerundium, помню, помню, - вяло улыбался он директору, не зная, что сказать. - Знаете, эти детские впечатления никогда не забываются… Вся эта Histoire Romaine… Это так любопытно… - Директор, раздосадованный неказистою сценою, на которую наткнулся почётный гость, рассеянно поддакивал ему головою. - Скажите, а эти знают Gerundium? - вдруг с серьёзною миною обратился князь к Лиханову, указывая на стоявших за партами.
Он, кажется, безнадёжно запутался в этом непонятном ему слове и не мог высвободиться из него.
- Эти знают, ваше сиятельство, эти хорошо знают! - уверил его Лихан, уже совсем оправившийся от первой неожиданности.
В эту минуту вставшие на ноги лангобарды шумною вереницею двинулись к своим скамьям.
- Однако как много не знают Gerundium! И какие они большие! - удивился князь, совсем подавленный тяжёлым впечатлением этой сцены. - Скажите, это дворяне всё? - нерешительно добавил он, нагнувшись к директору.
Он, видимо, чувствовал необходимость в своей роли почётного попечителя, избранника дворянства, как-нибудь вникнуть и вмешаться в это дело, затрогивавшее, как ему казалось, дворянскую честь. Но он не знал, как, и внутренно мучился.
- Нет-с, ваше сиятельство! Это всё разночинцы, мещане больше и поповичи! - поспешил доложить инспектор Василий Иванович тем своим мягким, вкрадчивым голосом, которым он всегда говорил с начальством, и который ни на волос не был похож на слишком нам знакомый его осадистый и внушительный инспекторский голос. Он, разумеется, соврал с невозмутимой храбростью.
- Это народ грубый! - пояснил вполголоса директор. - А дворяне учатся гораздо лучше; сами посудите, обстановка совсем не та, родители образованные, хороших домов.
- Это хорошо… Конечно, конечно, - успокоенно согласился князь, и стал что-то передавать по-французски сопровождавшим его двум просвещённым дворянам. Те тоже довольно горячо отвечали ему. - А… Вот что я хотел вас попросить… - нерешительно обратился князь к Лиханову. - Я бы желал, чтобы при мне спросили дворян.
- Спросите кого-нибудь из своекоштных, Тарас Григорьич! - поспешно поддержал инспектор.
- Да кого вам угодно, ваше сиятельство? У меня все одинаково знают! - развязно сказал Лиханов. - Ну вот, пожалуй, хоть ты, Шарапов 1-й, равно из маленьких, - обратился он, словно совершенно случайно, к Алёше, который по латинскому языку был первым в классе, и которого он только что спрашивал за четверть часа. - Открой где-нибудь наудачу, ну хоть на тридцать восьмой странице, переводи!
Это был именно нынешний урок из Корнелия Непота.
- Дворянин? - с серьёзною важностью спросил директора князь, и два спутника его безмолвно повторили тот же вопрос глазами и помахиваньями головы.
- Потомственный дворянин… Очень почтенного помещика сын… - тем же важным тоном сообщил директор.
Алёша был большой бестия насчёт почётных посетителей. Он вышел и поклонился так скромно и почтительно, он стал перед начальством таким благовоспитанным мальчиком, с таким чувством продекламировал сначала латинский текст, потом без запинки, словно по книжке, читал его русский перевод, что попечитель и два его ассистента пришли в искренний восторг. Они не сомневались, что это-то и было таинственное Gerundium.
- Прекрасно, прекрасно, молодой человек, - благосклонно улыбнулся ему князь. - Это очень хорошо, что вы так прекрасно знаете Gerundium… Я непременно пришлю вам конфет, душенька, если ваш директор, конечно, разрешит, - вежливо улыбнулся он в сторону директора. Директор поклонился с такою же любезно-шутливою улыбкой. - Однако мы злоупотребляем любезностью господ педагогов, господа, - спохватился князь, искренно желавший поскорее ретироваться. - Очень благодарен вам, господа… Учитесь и впредь хорошо… Я пришлю вам конфет подсластить горечь ваших трудов. Так вы говорите, это не дворяне? - озабоченно спрашивал он опять директора при выходе из двери. - Натурально, не дворяне… Вероятно… Дворян же нельзя так наказывать… Всё-таки некоторые droits de noblesse. Традиции, наконец… - в нерешимости путался он.
Директор не пропустил Лихану этой истории. Не успел он проводить на лестницу попечителя, как вбежал разъярённый в наш класс.
- Что это вы, на смех, что ли? - кричал он на Лихана. - Могли бы, кажется, свои молебны до другого дня отложить. Целый табун гладырей набрал… Бурса чистая… Просто сквозь землю было провалиться… Ведь князь церемониться не станет, вы знаете их обычаи. Бухнет прямо к министру, да и поминай, как звали! Это вот чем пахнет.
- Не бойтесь, не бойтесь, почтеннейший Кирилл Петрович, не будет ничего, - нисколько не смущаясь, защищался Лихан. - Это ему в первый раз в диковинку, обойдётся, привыкнет… Разве первый такой-то? В чужой монастырь с своим уставом не ходят… Да и что ж мне с ними прикажете делать, с этим дубьём тупоголовым?
- Ну уж вы начнёте… Можно бы и другими мерами… Нельзя же так, - уже гораздо уступчивее настаивал директор.
Так и кончились ничем его увещевания. На следующий урок коленопреклонённая толпа кругом кафедры стояла ещё гуще, и затрещины неисправимого Лихана раздавались ещё громче в пустынном коридоре, по которому, заложив руки в карманы панталон, с философским спокойствием шагал ничему не удивлявшийся Василий Иванович.
Князь и генерал
…Но вот и он познал величия предел:
По стогнам города уж он в отваге дикой
На дрожках не сидит, как некогда сидел
Несомый бурею на лодке Пётр Великий!..
(Из неизданной поэмы)
Нежданное посещение нашего латинского молебна сиятельным попечителем не осталось втуне. В первую же субботу, когда мы лениво строились в коридоре, чтобы идти в церковь к всенощной, и наше нестроенное мальчишечье стадо шумело и галдело, как распущенная отара овец, с трудом приводимое в какой-нибудь порядок раздражёнными окликами поляка Нотовича и немца Гольца, в просторечии известных у нас под более краткими кличками "пшика" и "штрика", - в прихожей неожиданно появилась высокая лысая фигура директора.
Видеть директора в неурочный день и час, да и вообще видеть директора была такая редкость для нас, что не только мы, даже наши надзиратели пришли в удивление и беспокойство. Директор Румшевич, угрюмый, необщительный серб, не имел никаких, даже отдалённых, связей с педагогикой, занимался и интересовался ею так же мало, как китайским языком. В то блаженное время директорами посылали всякого мало-мальски образованного человека в известном чине, с известною суровостью взгляда, особенно если он хотя косвенно был помазан учёностью или словесностью. Наш Румшевич, как гласила пансионская хроника, раза три напечатал в каких-то "альманахах" стишки в антологическом духе, и считался поэтому и учёным, и литератором, и eo ipso, конечно, педагогом.
Какие это стихи, теперь уж я твёрдо не помню, хотя в своё время вся гимназия знала их на память. Мерещится мне только первая строфа, очень нас интриговавшая своим таинственным смыслом:
Минвана, Минвана, дни быстро бегут,
Они улетают, они унесут
И резвую радость весёлых харит,
И яркую младость румяных ланит…
Нас совсем сбивало с толку, кто такая эта Минвана. Шестиклассник Кумани, коротенький плечистый трубокур с преждевременным басом в горле, с вечными угрями на лице, тоном непогрешимости сообщил мне в интимной беседе снисходительного мужа с глупым ребёнком, что Минвана была просто кухарка, возлюбленная директора, что он это наверное знает, что он её даже несколько раз видел.
Но так как я твёрдо знал, что такого христианского имени не существует, и так как, в противуположность грубому реализму Кумани, я был гораздо более склонен ко поэтическим объяснениям всего происходящего в мире, то в глубине души разделял убеждение пансионного большинства, что Минвана была красавица далёкой неведомой Сербии, предмет юного увлечения нашего лысого Юпитера. Насчёт харит тоже был сделан подобающий розыск и, при всей туманности наших мифологических сведений, всё-таки всем стало ясно, что хариты, воспеваемые нашим директором, как ни верти, были тоже юные девы, да ещё совсем голые, как добавляли специалисты, почему-то думавшие, что на Олимпе не полагается бренных одежд.
Всё вместе - все эти Минваны, Хариты, ланиты, - невольно заставляли нас приходить к не совсем выгодным заключениям насчёт направления мыслей нашего верховного воспитателя, и с помощью апокрифических анекдотов Кумани и ему подобных про не вполне мифическую кухарку сложили в наших головах довольно скандальное представление о таинственном образе жизни нашего молчаливого и грозного начальника.
Впрочем, это не мешало нам трепетать одного его взгляда, точно так же, как не мешало ему самому безмятежно проводить своё время с Харитами ли, с Минванами ли, с кем только ему хотелось, - в казённом доме старой гимназии, где он важно расчёркивался по утрам под циркулярами штатным смотрителям уездных училищ, составленным правителем его канцелярии, и откуда он являлся к нам в гимназию, как deus ex machina, один раз в два месяца, и то только при каких-нибудь чрезвычайных происшествиях.
Мы все застыли в ожидании чего-то необыкновенного.
Новый наш инспектор Густав Густавович Шлемм, извещённый опрометью кинувшимся солдатом, уже сбегал с лестницы, красный от волнения, застёгивая на ходу вицмундир, смущённый тем, что начальство захватило его врасплох, не у своего дела.
Директор был этот раз особенно торжествен.
- Здравствуйте, дети, - сказал он густым басом, не проясняя обычных морщин грозного чела. - Его сиятельство господин почётный попечитель наш, который посетил недавно нашу гимназию, поручил мне пригласить лучших воспитанников пансиона к нему в гости на завтрашний вечер. Я вас прошу, Густав Густавович, назначить по три хороших ученика из каждого класса, прежде всего тех, которые на красной доске. Я надеюсь, дети, что вы покажете себя достойными той чести, которой его сиятельство удостоивает наше заведение, и не уроните его репутации. Вы должны вести себя вежливо и прилично… Кланяться, как следует… Отвечать, не конфузясь… Это ваш же попечитель. Вам нечего его смущаться.
Густав Густавович назвал лучших учеников. Директор вызывал к себе и оглядывал каждого.
- Экой мешок! Что тебя, сеном, что ли, набили? Чего горбишься, как старуха? - недовольным голосом ворчал он, бесцеремонно повёртывая во все стороны каждого из нас. - И какие это вы им куртки понашили! Хомуты хомутами, никакого вкуса и приличия… Оборванные все! Ведь всё-таки дети дворянские, а не бурсаки.
Он, казалось, в первый раз увидел, какое платье носят воспитанники его гимназии.
- Мы их завтра в новые мундирчики оденем, Кирилл Петрович, - успокоивал его Густав Густавович. - У меня есть двадцать штук ещё ненадёванных, с иголочки, и сукно очень тонкое.
- Да ведь и вправду, - спохватился директор. - Но всё-таки этих увальней невозможно посылать… Медвежата чистые… Ну что ты в землю уставился? Украл, что ли, у кого, что глаз поднять не смеешь? - сердито крикнул он на Порунова, который вместе с Дубовицким, Калиновским и некоторыми другими неуклюжими хохлами был отставлен им в сторону от других "хороших учеников". - Выберите, по крайней мере, кого-нибудь поразвязнее! - недовольно обратился он к инспектору. Что вы мне всё хомяков каких-то под нос суёте… Осрамить заведение хотите? Ведь это не школа кантонистов!
Директор наш держался мудрого правила распекать и взыскивать без всякой церемонии, как только он являлся зачем-нибудь в гимназию. Хотя эти визиты были и очень редки, но зато спасительный страх его появления постоянно висел в воздухе нашей гимназии и неотлучно пребывал в сердцах инспектора, учителей, надзирателей, эконома, служителей, как страх суда Божьего.
В конце-концов отобрали под титулом "лучших учеников" самых бойких и чистеньких, которые умели войти и поклониться прилично, и говорили не тем ворочающим камни пырятинским наречием, которого держалось большинство наших гимназических запорожцев. Вечный единичник Гадалей, с своей беспечно розовой мордочкой, и лентяй-третьегодник Арбузов, опытный ухаживатель за губернскими барышнями, понравились директору больше всех и стали во главе счастливых избранников.