- Это - Нина, - сказала Валя. - Итальянец был без ума от нее. Конечно, сейчас она не такая ослепительная. Переживала: итальянца убили под Сталинградом. Но очень–очень привлекательная. А Маша в ином роде - пышка, огромные черные глаза, ямочки на щеках. Вот это уж настоящий поросенок. К тому же прекрасно поет. Сюда удобно их привести? Правда, могут испугаться - гестапо.
- Где они живут?
- При больнице, там во флигеле изолятор, где я лежала, а рядом их комната.
Глаза Ганса повеселели. Он прикидывал, как получше организовать встречу. Тащить девчонок сюда в кабинет он не хотел, так как знал, что оберштурмфюрер Белинберг не упустит случая нагадить ему и завтра же позвонит Борцелю.
- А если нагрянуть туда к ним?
- Сейчас?
- Конечно. Зачем откладывать?
- Но вы скажете главврачу, чтобы он не ругал их? Это такой несносный тип. Старая польская карга…
- Хо–хо! Заткну глотку одним словечком. Поехали?
- Нужно взять что‑нибудь из провизии. Девочки получают жалкий паек. У них даже угостить вас нечем будет. И, Казимир Карлович, вы конечно, возьмете охрану? На всякий случай. Я без охраны с вами не поеду.
Ганс приказал Филинчуку разбудить второго охранника и запрягать лошадей, сам уложил в чемоданчик две литровые бутылки самогона, провизию, сунул в карманы гранаты и, окинув взглядом кабинет, видимо, хотел уже сказать: "Готово, поехали!", но какая‑то тревожная мысль задержала его. Он задумался, а затем решительно вытащил из‑за пазухи небольшой кожаный портфельчик, спрятал его в сейф и, повернув ключ, дважды попробовал, хорошо ли закрыта стальная дверь.
- Посошок? - сказала Валя, показывая на оставшуюся на столе недопитую бутылку.
- Да, да, - охотно и весело согласился Ганс, хватая бутылку.
- Дайте, я сама, - прикрыла свой стакан ладонью Валя. - Я не хочу напиваться сразу, я люблю растягивать удовольствие, - Овладев бутылкой, она налила себе на донышко.
- Ну, ну, - Ганс хотел добавить. Завязалась шутливая борьба. Валя, смеясь, с силой вырвала бутылку, не удержала ее, бутылка трахнулась о пол, разбилась.
- Ну вот… - огорченно сказала она.
- Ничего, это к счастью, - успокоил ее Ганс и уже хотел было открыть чемоданчик.
- Подождите, у меня же есть…
Она вынула из сумочки плоскую бутылку и, отвинтив металлическую пробку, наполнила стакан Ганса наполовину.
Ганс замер, глядя бегающими глазами на стоящие рядом стаканы: в одном жидкость была светлой, в другом― мутноватой. На его лице начало появляться загадочное выражение.
Валя торопливо подняла стакан. Она улыбалась, но улыбка была какой‑то вымученной.
- За ваше здоровье!
От внимания Ганса, кажется, не ускользнули ни эта поспешность, ни напряженность улыбки девушки. Он поднял стакан, посмотрел жидкость на свет, понюхал, осторожно пригубил.
Валя с веселым недоумением глядела на него.
- Отрава… - тихо и зловеще произнес Ганс, ставя стакан на стол. Он был во власти внезапно нахлынувшей на него подозрительности. - Тебя купили? Подослали доченьку покойного друга… Так ведь?
Не отрывая от нее взгляда, он, словно готовясь к прыжку, пригнулся, втянул голову в плечи.
- Вы с ума сошли, Казимир Карлович!
- Знаю, - злорадно произнес Ганс. - Повторяете прием… Отравить хочешь? Не вышло. Пошлю водку на анализ. А тебя…
- Боже! - брезгливо скривилась девушка. - Что у вас с нервами? Зачем анализ, я сама выпью с вами эту отраву. Первая!
Она сердито выплеснула самогон из своего стакана и налила из плоской бутылки.
Ганс, все так же пригнувшись, следил за каждым ее движением. Злорадная улыбка медленно сходила с его лица. Пристыженный, он обмяк, смутился, но тут же воспрянул духом, решил обернуть все в шутку, оглушительно загоготал.
- Ага, испугалась? Нервы шалят?
- Перестаньте! - сердито сказала Валя. - Вы меня обидели. Это калганивка. Советую всегда употреблять. Давайте выпьем и поедем.
Она выпила первой, все до единой капли. И вслед за ней осушил свой стакан Ганс.
На нижнем этаже возле часового находился оберштурмфюрер Белинберг. Конечно, вышел специально, чтобы понаблюдать за своим недругом.
- Я на операцию, - сухо бросил в его сторону Ганс и, придерживая Валю за руку, вышел на крыльцо.
Через две минуты бричка выехала на улицу. На козлах сидели два полицая, позади ― шеф и его гостья. Часовой закрыл ворота.
Не прошло и пятнадцати минут, как снова послышалось цоканье копыт на мостовой.
Часовой выглянул в калитку ― у ворот стояла бричка. На заднем сидении виднелась фигура девушки. Ганс сидел рядом, уронив голову ей на колени. К калитке смело подошли трое. Шедшего впереди часовой узнал ― охранник Ганса, полицай Филинчук.
- Только поскорее, господа, - раздраженно сказал один по–русски и, обращаясь к часовому, добавил на чистейшем немецком языке: - Эта свинья опять напилась. Забыл письмо. Что‑то немыслимое… Скоро я с ним потеряю голову.
Филинчук и тот, что говорил по–немецки, направились к дому, а другой остановился у калитки.
- Что, Ганс назюзюкался с барышней? - насмешлива спросил часовой по–немецки.
- Ничего, проспится, - с сильным акцентом ответил по–немецки мнимый полицай.
В эту минуту из дома вышли те двое. Они уже приближались к калитке, как со стороны крыльца раздался голос оберштурмфюрера Белинберга:
- Часовой, задержать! Белинберг подбежал к калитке.
- Что здесь происходит?
- Оберштурмфюрер Белинберг? - досадливо спросил тот, что хорошо говорил по–немецки. -Мы с Гансом. Очень спешим…
- А где Ганс?
- Черт бы его побрал, вашего Ганса. Он напился и сейчас дрыхнет в бричке, не добудишься.
- Кто вы такой?
- Лейтенант Брюнер. Господин оберштурмфюрер, каждая минута дорога. Мы и так опаздываем.
- Документы?
- Черт возьми! - в бешенстве зашептал назвавший себя лейтенантом Брюнером. - Через полтора часа я должен встретиться с Бородачом как представитель Армии Людовой. Неужели вы думаете, что я собираюсь явиться к нему с немецкими документами в кармане?
- Я вас должен задержать…
- Да? Пожалуйста. Но прежде попрошу выдать мне письменное подтверждение о том, что вы мною предупреждены и полностью берете на себя ответственность за срыв операции.
- Отвечаю не я, а Ганс,
- Ага, Ганс… Я не виноват, что вы подсунули мне эту пьяную свинью. Через полчаса он проснется, но будет поздно.
- Что вы взяли в сейфе?
- Не в сейфе, а на столе. Документы, которые он подготовил для операции и забыл. Решайте, господин оберштурмфюрер.
Ситуация была необычной. "Ну что ж, ― подумал Белинберг, ― если Ганс сломает себе шею, это даже лучше. Вся ответственность на нем, у него особые полномочия".
- Пропусти, -сквозь зубы сказал Белинберг часовому. Он вышел за ворота и проводил взглядом скрывшуюся в темноте бричку.
Лошадьми правил Филинчук. Эрнст Брюнер сидел рядом на козлах. Петрович ― это был он ― стоял на коленях и поддерживал голову спящей Вали. При толчках из глотки Ганса вырывалось сердитое клокотание. Он еще ворочался, бормотал что‑то.
Их останавливали патрули, но одного слова "Ганс" было достаточно, оно действовало на полицаев, как пароль.
За Княжполем бричка, миновав последний пост, свернула к лесу. Там ждали партизаны. Валю осторожно перенесли на стоявшую у кустов подводу, уложили на сено.
Через минуту небольшой отряд молча тронулся в путь.
18. Расплата
Валя открыла глаза, увидела яблоневую ветвь, увешанную плодами, лицо склонившегося над ней Петровича и снова сомкнула веки. Тихо спросила:
- Ваня?
- Я, я, Валюша, - Петрович поцеловал ее в щеку. - Все в порядке, ты у своих.
- Ганс?
- Привезли. Еще не проснулся, но уже ругается… Губы девушки задрожали в улыбке, из закрытых глаз
потекли слезы.
- Поцелуй меня еще раз. И еще… Присядь, дай руку. Вот так. Никто не погиб?
- Нет. Все обошлось. Спасибо, родная. Ты выиграла и этот бой.
Валя открыла глаза. Петрович вытирал платочком слезы на ее щеках.
- Я плачу?
- Ничего, ничего…
- Мне пришлось выпить… Почти полстакана. Иначе ничего не вышло бы…
- Я понял. Я этого боялся.
- Это не отразится на ребенке?..
- Нет. Я спрашивал у врача.
- Хочу, чтобы он был здоровым.
- Он будет у нас молодчиной. В мать! Отправим тебя в тыл, поедешь к моей маме. Твоя война кончена.
- Буду скучать, переживать.
- Глупости. Ничего со мной не случится… Тебе дать молока? Свежее…
- Пожалуйста. Все пересохло внутри.
Петрович помог Вале сесть, она огляделась вокруг, поняла, что находится в саду возле знакомой хаты. Жадно припала к горлышку поднесенного Петровичем глиняного кувшина, долго пила.
- Хорошо… - сказала Валя, отрываясь от кувшина и вытирая капли молока с подбородка. - Теперь я понимаю Хлебникова. У него есть строчки: "Мне ничего не надо, лишь кружку молока да эти облака".
Петрович засмеялся.
- Ну, если пошли стихи, значит, дела наши хороши. К ним подбежал Василий Долгих.
- Просыпается…
- Иду! - торопливо отозвался Петрович и повернулся к жене. - Ты побудь тут на воздухе, прогуляйся. - И добавил с улыбкой: -А может, хочешь взглянуть?
- Никакого желания. Насмотрелась… Еще стошнит. Ты не беспокойся, я чувствую себя хорошо.
Ганс просыпался долго, трудно. Он сидел на скамье, опершись спиной о стенку, разбросав тяжелые руки, и то дергал, мотал головой, то мычал, бормотал ругательства. Возле него стояли врач Прокопенко и бывший полицай Филинчук.
Серовол, просматривавший захваченные документы, то и дело отрывался и поглядывал на "гостя".
Наконец Ганс кашлянул, чихнул, поднял руку, как бы пытаясь что‑то схватить в воздухе, и открыл правый глаз.
- Воды… - Глаз закрылся. Ганс всхрапнул, шевеля толстыми губами, пробормотал жалобно: - Я пить хочу. Неужели не соображаете?
В хату вошел Петрович. Увидев его, Прокопенко сказал:
- Этому буйволу моя помощь не нужна. Пойду к Вале.
- Воды!! - рявкнул Ганс и открыл оба глаза. - Филин… - Он осекся, увидев незнакомого усатого человека. - Что такое? Кто такой?
Петрович молчал, смотрел на Ганса как на попавшего в капкан волка.
Ганс с силой зажмурил глаза, встряхнул головой, словно отгоняя от себя бесовское наваждение, но это не помогло ― он снова увидел перед собой безбоязненно глядевшего на него в упор усатого человека.
- Почему без спроса?! Филинчук, холера, бога душу… Шкуру сниму!!
Но "телохранитель" не шелохнулся. Ганс торопливо сунул руку за пояс и не нащупал пистолета. Карманы также были пусты. Стиснув зубы, он оглядел незнакомую хату, пробежал взглядом по лицам Петровича, Филинчука, вставшего из‑за стола Серовола и, кажется, понял, что он у чужих. В глазах у Ганса появилась ярость, готовясь к рывку, он подобрался, втягивая голову в плечи.
- Сташевский, не делайте глупостей, -спокойно предупредил не спускавший с него глаз Петрович. - Иначе свяжем. Ведь вы не такой дурак, чтобы не понять, что ваша игра проиграна.
Бросив на Петровича полный ненависти взгляд, Ганс обмяк, бурно задышал, на его лбу выступили капельки пота.
- Еще раз предупреждаю, Сташевский, - сидеть спокойно!
- Капитан Серовол? - криво усмехнулся Ганс.
- Это не имеет значения.
- Нет, не Серовол, - догадался Ганс. - Парашютист. Специально прислали капкан для меня поставить. А второй? Неужели эта стерва, Валька. Она, она… Отца родного, значит, тоже она… Комсомолка, верность социалистической родине, пролетарии всех стран… Сколько я их своими руками…
- Все ваши преступления нам известны, - сказал Петрович. - Может быть, перейдем к делу?
- Дайте воды.
По знаку Серовола Филинчук принес большую медную кружку с водой.
Ганс со злобой посмотрел на своего бывшего телохранителя.
- Что ты тычешь наперсток? Ведро принеси, сволочь!
- Достаточно, - сказал Серовол, - Употреблять слишком много жидкости вредно,
Отдышавшись, Ганс вдруг рывком вскочил на ноги, видимо, надеясь выхватить автомат из рук Филинчука, но Петрович сильным ударом в челюсть отбросил его на скамью.
- Разрешите связать этого бугая, - попросил Филинчук, вытирая кровь на разбитой губе Ганса. - Хотя бы ноги. Неровен час…
- Не надо. Теперь он не будет делать глупостей. Правда, Сташевский?
Ганс, кивая головой, что‑то промычал в ответ. Он сидел с закрытыми глазами, поддерживая рукой ушибленную челюсть.
Добрую минуту продолжалось молчание. Наконец Ганс пришел в себя и начал говорить. Голос его звучал грубовато, но рассудительно, с легким оттенком иронии.
Это был прежний Ганс ― хитрый, циничный, уверенный в себе.
- Ну что ж, господа чекисты, сработано чисто, ничего не скажешь. Ваша взяла, признаю себя побежденным. Но только наполовину. Полной победы надо мной вам, не одержать, даже если вы через полчаса расстреляете меня. А между тем такая победа возможна. Да, да. Не буду употреблять всякие жалостливые слова вроде: чистосердечное признание, раскаяние, снисхождение и прочие. Это поможет мне как мертвому припарка. Это не для меня, я прекрасно понимаю. Но давайте посмотрим на ситуацию с деловой точки зрения: что дает вам моя смерть и что может дать вам моя жизнь?
Ганс, как бы сам изумившись такому повороту, ухмыльнулся и насмешливо взглянул на Петровича и Серовола.
- Только так может стоять для вас вопрос, господа. Ведь вы же умные люди, а ваши начальники еще умнее. Могут быть неприятности по службе, если вы ухлопаете меня сгоряча. Какая польза делу? Одним Гансом у немцев меньше… Только и всего! А вот другой вариант: я вам даю любые подписки, выкладываю все, что мне известно, и вы отпускаете меня с богом. Зачем? Чтобы я работал на вас. Времени с момента моего исчезновения прошло немного, немцы мне доверяют, я вернусь на свое место. Мало ли куда ездил. По своим делам… Все будет шито–крыто. Иметь в своем распоряжении такого агента! Поняли мою мысль? Начальство ваше будет довольно. Как говорится: и детям, хорошо, и родителям приятно. Заманчивое предложение, не правда ли? Что? Как слышимость? Перехожу на прием…
Глаза Ганса лукаво блестели. Он торжествовал, он поверил, что и на этот раз сумеет вывернуться, сохранить себе жизнь.
Петрович отрицательно покачал головой.
- Не выйдет, Сташевский. Советская разведка на такие грязные сделки не идет. Слишком много крови на вас, и ее никакими услугами не смыть.
- Кровь… - насмешливо фыркнул Ганс. - Войны без крови не бывает. Можно подумать, что вы воюете в белых перчаточках.
- Вы знаете, о чем идет речь - о крови мирных, беззащитных советских людей, женщин, детей, у которых вы отняли жизнь.
- Если вы уничтожите меня, они воскреснут?
- Нет, не воскреснут, к сожалению. Но сознание того, что преступник не ушел от возмездия, этого тоже немало.
- Моральная удовлетворенность, - кивнул головой Ганс. - Допустим… Но что вам мешает дать сообщение в газетах, что бывший начальник полиции, этот изверг, немецкий холуй Сташевский, убит партизанами и таким образом приговор, вынесенный ему двумя советскими судами, приведен в исполнение?
- Не выдумывайте. Вы осуждены одним судом.
- Значит, вы отказываетесь гарантировать мне жизнь? - Лицо Ганса потемнело. - На что же вы рассчитываете? Думаете, все выложу вам на блюдечке, открою все свои тайны? А дулю с маком не хотите? Документы остались в сейфе. Ничего не скажу, все унесу в могилу…
Мы все знаем.
- Дешевый прием, - рассмеялся Ганс.
- Нас интересует одно: почему вы дали приказ некоторым своим агентам свернуть работу, затаиться?
- Каким агентам?
- Ну хотя бы Комахе, Иголке…
Ганс вздрогнул, изменился в лице, глаза его беспокойно забегали.
- Таких у меня нет, таких я не знаю…
- Короткая у вас память. Забыли, как тщательно готовили легенду для Комахи, как прострелили ему руку, как нарекли его именем убитого на улице святой Терезы Андрея Когута? Привести Комаху для очной ставки?
- Не надо, я вспомнил… - потер рукой лоб Ганс. - Каким чертовым зельем напоила эта ваша… Да, я знаю Комаху, готовил, посылал. Это третьестепенный по значению агент. Ему поручался всего лишь сбор информации.
- Комаха говорит другое… Вы намеревались использовать его не сейчас, а в будущем, через год–два, а может быть, и больше.
- Врет, оправдывается, - возмутился Ганс. - Рассудите сами: какой здравомыслящий человек может рассчитывать, что война продлится так долго? Германия обречена, я знаю это не хуже вас. Свою задачу я понимал так - оттянуть развязку. Агентура нужна нам сейчас.
- Вы думали не о судьбе Германии, а о своей собственной судьбе.
- А разве для меня это не было одним и тем же?
- Нет. Вы надеялись выжить, найти новых покровителей. И вы прекрасно понимали, что явиться к новым хозяевам - англичанам или американцам - с пустыми руками нельзя. Другое дело, если бы вы смогли предложить им несколько хорошо законсервированных агентов.
- Это все ваши предположения, - небрежно махнул рукой Ганс.
- А Иголку вы помните?
- Помню… Что из того? Он попался, убит… Между прочим, хороший, прямо‑таки отличный агент был. Поводил он вас за нос.
- Он живой, ваш Иголка. Агент, действительно, ловкий… На него вы возлагали большие надежды.
- Жив? - удивился Ганс. - У меня другие сведения… Ну, вот Комаха, Иголка - и все? А другие?
- Других не было. Вы только начали работу по консервации агентуры.
- Предположения, догадки, версии… Вы говорите: Иголка жив. Как его имя?
Петрович взглянул на Серовола.
- Петр Давидяк, - сказал капитан.
- Продолжайте: откуда он родом, сколько ему лет, под какой кличкой известен вам? А все‑таки, какое имя носит сейчас Иголка? Не знаете, по глазам вижу.
В хату вошел Долгих, отозвал Петровича и что‑то прошептал ему на ухо.
- Побудь здесь, - сказал Петрович. - Товарищ капитан, я отлучусь на минуточку.
Ганс сумрачно оглядел ставшего рядом с Филинчуком рослого партизана. Он уже понял, что ему не вырваться, отбросил мысль о побеге.
Поднял глаза на Серовола.
- Значит, это вы будете капитан Серовол? Встретились все‑таки…
Начальник разведки отряда молчал. Ганс огорченно вздохнул и признался:
- Об иной встрече я мечтал. В другой обстановочке… Да, так кто же Иголка? Если он жив…
- Мы вам покажем его.
- Ннет! Иголку вы не найдете. И не ищите. Напрасный труд. Но Иголка еще кольнет вас не раз. В самое больное место. Это будет моя месть.
- Значит, вы признаете, что он жив?
- Не знаю, не помню… Забыл!
- Вы все вспомните.
- Только при одном условии. Вы дадите гарантию, что сохраните мне жизнь.
Вернулся Петрович.
- Поздравляю, капитан, - весело сказал он. - Все вышло по–твоему. Валя видела Иголку.
- Внешность совпадает? Может опознать?
- Да, говорит, через пять лет и то узнала бы.
Ганс захохотал, но смех его был каким‑то театральным.