Обстановка в доме генерала от инфантерии Ивенского была дорогой, но выглядела немного казённо - не хватало женской руки, чтобы создать уют. Впрочем, обще впечатление скрашивало обилие зелени - генерал любил комнатные цветы и отдавал этому увлечению всё свободное время, что ему порой выдавалось. Имелись в его хозяйстве финиковые пальмы в кадках - высокие, с листьями, собранными веером, и пальмы банановые с листьями широкими, как язык крылатого змея, и гладкими, как шёлк, и цитрусовые деревца, сплошь увешанные маленькими оранжевыми плодами. В гостиной цвели магнолии и древовидные камелии, перила парадной лестницы оплёл исландский плющ. Вдоль стен были расставлены жардиньерки с фиалками всех расцветок, на холодных подоконниках красовались белые, розовые и алые цикламены и уже начинали распускаться душистые гиацинты. На одном из окон в широкой плошке зрела настоящая земляника. По стенам чудесными бабочками порхали орхидеи - это было неземное зрелище. Тит Ардалионович не стал скрывать, да и не смог бы скрыть искреннего своего восхищения, чем сразу же снискал благорасположение хозяина дома и заслужил экскурсию в оранжерею, полную таких диковинок, каким не искушённый в ботанике Удальцев и названия не знал - все они цвели и пахли, по скептическому, но от этого не менее точному выражению Романа Григорьевича "совершенно одуряюще". Кроме того, в оранжерее жили певчие жабы, ящерицы, черепахи, настоящие живые бабочки, несколько крошечных заморских птиц в ярком оперении и - чудо из чудес - пара крупных, как утки, китайских бииняо! Тело этих удивительных птиц покрывали красные и зелёные перья, и у каждой было по одному глазу, по одному крылу и одной ноге. Видя удивление гостя, генерал охотно пояснил, что обе птицы вовсе не увечны - таким их создала магия, они могут жить только парой, поддерживая друг друга, за это в Поднебесной их почитают как символ счастливого супружества… Увы, самому Григорию Романовичу обладание этим символом семейного счастья пока не принесло…
Кроме описанного выше собрания растительных и животных диковин, имелась в доме генерала Ивенского обширная коллекция картин батального жанра. Принадлежали он кисти известнейших живописцев России и Европы, стоили, вероятно, целое состояние, но выглядели довольно кроваво.
- Папенька их не любит, - пояснил Роман Григорьевич, - но держит для приличия. А то как же - дом боевого генерала, и вдруг без батальных сцен?
За осмотром дома последовал обещанный ужин, оказавшийся восхитительным. Удальцев, выросший в семье скромного достатка, ни одного их поданных блюд прежде не едал, и даже названий им не знал, но, опасаясь показаться диковатым, не решился спросить, тем более, что кроме него самого, за столом оказалось ещё несколько визитёров, все из числа больших военных чинов. Тит Ардалионович поначалу чувствовал себя очень стеснёно в их обществе, но ему стало чуть легче после того, как полковник Маринский весьма лестно отозвался о его отце, советнике Удальцеве. (В годы войны Ардалион Данилович ведал поставками продовольствия для бессарабского фронта, и, по словам полковника, снабжение было налажено как никогда безупречно и честно, тогда как на других фронтах разворовывали едва не половину, заставляя солдат голодать.)
Когда же трапеза была окончена, обнаружилось, что за окнами тёмная ночь, и Удальцеву даже думать нечего возвращаться домой на Капища, если только он не желает угостить тамошних оборотней французскими деликатесами, содержащимися внутри его желудка. Его оставили ночевать в комнате для гостей, и если честно, он недолго отнекивался, исключительно приличия ради - меньше всего на свете ему хотелось в тот час выходить из тёплой гостиной на мороз, а собственное съёмное жилище представлялось теперь особенно убогим и безобразным. "Тоже, что ли, пальму завести?" - подумал он перед сном, но, не отыскав места, чтобы пристроить кадку, остановился на фиалке в горшке.
Ночью случилось долгожданное - выпал снег, завалил всё кругом белыми шапками. Москов-град проснулся свежим и праздничным, ушла осенняя тоска. Даже торговки горячими бубликами кричали на углах особенно лихо, даже вороны каркали весело. На службу ехали уже в санях - и-эх, с ветерком! Сани не занесло, не перевернуло, из чего Роман Григорьевич утвердился во мнении, что чёрная полоса его жизни осталась-таки позади.
У входа в Отделение привычно толпился народ - значит, вышел кто-то из хворавших, раз дежурный не разогнал. От толпы пахло странно и приятно - не то свежей зеленью, не то душистым сеном.
- Что это за запах? - удивился Удальцев.
- Истод! - ответил Роман Григорьевич весело.
- Истод? - не понял юный, не знающий жизни надзиратель.
- Истод. Травка такая. Мелкие лавочники любят натирать ею ладони, чтобы, как они выражаются "деньги липли". Примитивная городская магия… Не знаете, отчего доносчики чаще всего встречаются среди мелких лавочников?
Этого Удальцев не знал, да Роман Григорьевич и не ждал ответа, для него вопрос был чисто риторическим.
Едва они вошли в кабинет, за Романом Григорьевичем явился дежурный:
- Извольте к господину первому приставу, ваше высокоблагородие!
- Максим Семёнович поправился? - обрадовался Ивенский, и вместе с тем ощутил укол совести: не догадался лично навестить болящего, ограничился тем, что отправил письменный доклад по новому делу!
- Так точно-с, здоровы, бодры и желают видеть вас незамедлительно!
Начальника своего, первого сыскного пристава Окаймленного - такая вот хитрая фамилия досталась любезнейшему Максиму Семёновичу - в управлении уважали за спокойный нрав, пусть не блестящий, но цепкий ум и воистину отеческую заботу о подчинённых. Роман Григорьевич особенно ощутил её на себе в тот памятный день, когда возвращался он с облавы на шайку Чудина Белоглазого с пером, как говорят уголовные, в боку. Он полулежал в пролётке, то и дело сползая куда-то набок, было ему больно и тошно, очень хотелось помереть, а Максим Семёнович сидел рядом, придерживал его за плечи и какими то пустыми, ничего не значащими разговорами помереть мешал. Так это было на самом деле, или нет, но второй пристав Ивенский был убеждён: не случись тогда рядом с ним Максима Семёновича - не было бы его теперь в живых. С тех пор он считал себя его должником.
…- Роман Григорьевич! - не оставив подчинённому времени доложиться по форме, воскликнул первый пристав при виде вошедшего. - Рад вас видеть! Вы, я смотрю, в партикулярном? Взяли дело убиенного мага… как бишь его… - у Максима Семеновича была плоховатая память на имена, чтобы это не мешало работе, он всегда носил с собой особый блокнот, - Понурова! - он нашёл нужную запись прежде, чем Ивенский успел подсказать.
- Да, ваше высокоблагородие, взял, - отчего-то насторожился второй пристав, тон начальника показался ему необычно напряжённым. И точно!
- Напрасно! - вдруг от души выпалил Максим Семёнович.
- Отчего же, Максим Семенович?! - Ивенский от такого заявления даже опешил; собственно, он обязан был это дело взять, и иначе поступить никак не мог. Чем же начальство недовольно?
- Ах, да я не о том, что напрасно взяли, а о том, что напрасно оно случилось, и нам досталось, напрасно! Пусть бы кто другой им занимался! Дурно пахнет это дело, вот что я вам скажу, милый мой Роман Григорьевич. Большой бедой может обернуться. Уж поверьте, я такие вещи нюхом чую!
Да, действительно, было у первого пристава Окаймлённого необычное свойство предвидеть служебные неприятности, это все знали, и в его способностях не сомневались. Поэтому и Роман Григорьевич не стал отговариваться, дескать, пустое, дело как дело. Спросил только:
- Да кому же ещё им заниматься, как не нам? Тут целиком наша юрисдикция.
Но у начальника уж наготове был ответ.
- Особой Канцелярии, вот кому! Вот помяните моё слово, мы с ними ещё столкнёмся, не обойдётся без них. Непростое это дело, ох, непростое. Уж меня вчера, не взирая на простуду, по нему вызывали… - он многозначительно указал пальцем в потолок, что должно было означать его превосходительство, господина обер-полицмейстера Люггерта. - Вызывали, да. Спросили, осведомлён ли - ну, тут я, спасибо докладу вашему, был во всеоружии. О вас лично выспрашивали: кто таков, хорошо ли служите… Уж я им про папеньку вашего упомянул, не обессудьте. Знаю, что не любите этого, да только надежнее, если известно им будет, какого вы рода, кто за вами стоит. А то ведь у нас, если ты не в чинах, да без связей, как: был человек - нету человека, ищи-свищи! Не хочу вас пугать, но дурное это дело, право, дурное! Лучше бы его и не было совсем.
- Так ведь уже завели, никуда не денешься, - возразил Ивенский, не то что напуганный - не умел он пугаться, то ли по характеру, то ли по молодости лет - а, скажем так, заинтригованный. - Просто так закрыть тоже не можем… И потом, ведь интересно, Максим Семенович! Не каждый день у нас магов убивают, а? Я пойду работать?
- Ступайте, что поделаешь, - вздохнул первый пристав. - Только осторожнее будьте, Роман Григорьевич, очень вас прошу!.. Да, и нового надзирателя пришлите сейчас, пусть представится.
- Ведь он тоже в штатском сегодня, - заметил Ивенский с порога. - Я велел.
- Ничего, и без мундира познакомимся как-нибудь.
Роман Григорьевич удалился. Максим Семенович долго глядел ему вслед, пригорюнившись.
Подчинённого своего, Романа Григорьевича Ивенского, Максим Семенович очень ценил. Но в день, когда только известно стало о назначении нового второго пристава, его высокоблагородие господин Окаймленный, был очень недоволен. "Имейте в виду! Самого генерала от инфантерии, героя Второй Крымской, господина Ивенского Григория Романовича единственный сын!" - многозначительно сказали ему у обер-полицмейстера. И он потом весь день сердито бубнил себе под нос: "Ещё не хватало нам в управлении генеральских сынков! И что он в сыскном позабыл? Можно подумать, других мест мало - нужно к нам лезть! Капризы барские! С жиру бесится золотая молодёжь! И как с ним обращаться-то нужно, а? Будет теперь свои правила устанавливать…"
Что ж очень скоро он своё мнение переменил: на типического генеральского сынка, какими себе представлял оных Максим Семенович, молодой пристав Ивенский решительно не походил. И умён был от природы, и образование получил отменное - такое знал, что непонятно зачем и знать-то нужно. С виду крепким не казался, сложение имел изящное, однако, вынослив был не хуже других, стрелял метко, владел и благородной шпагой, и лихой шашкой, и даже разбойничьим ножом - откуда такое умение у юноши из известной дворянской фамилии? Был сдержан и немного замкнут, но без высокородной снисходительности, просто по натуре своей. Вёл себя почтительно настолько, насколько этого требовала разница в чинах, в годах и в опыте. Правил своих устанавливать и не думал, напротив, служил добросовестнее и аккуратнее многих: дисциплину знал, и бумаги умел содержать в порядке (хоть и жаловался, что их слишком много), и со свидетелями разговаривать, и допрашивать без лишней жестокости, но и без лишнего снисхождения. В частной жизни был скромен: жил от родителя отдельно, одевался без франтовства, в свет выезжал редко - желал бы и вовсе не выезжать, да происхождение обязывало, не хотел огорчать отца. Об игре и прочих дурных пристрастиях нынешней молодёжи и речи не шло. О взятках и подавно. Ну, золото, а не подчинённый! Одно в нём тревожило Максима Семеновича: это его бесстрашие - не юношеское, шальное и глупое, которое скоро проходит, а холодное, рассудительное, казавшееся едва ли не равнодушием к собственной судьбе. Такое уж не пройдёт, и долго с этим не живут.
- …Роман Григорьевич, душа моя, - выговаривал он ему. - Да зачем же вы под нож полезли, ведь были совсем в стороне!
Тот отвечал спокойно:
- Что же мне оставалось? Ведь иначе на надзирателя Каширина пришёлся бы весь удар. Для него он непременно вышел бы смертельным, мне же могло повезти. И повезло, к слову.
- А кабы нет?!
- Что ж… У Каширина большое семейство, у меня, по счастью, своего семейства вовсе нет.
- Но отец ваш, Григорий Романович…
- Он боевой офицер. Он бы понял.
Вот и поговори с ним! А ведь совсем ещё мальчик по летам. Откуда в нём это?
…- Откуда у вас такой ужасный шрам Роман Григорьевич? - длинный, тонкий и белый, он шёл наискось от середины лба к левому виску.
- Этот? Да разве он ужасный? Османская пуля вскользь прошла, я, помню, даже не плакал…
Да, с одной стороны, хорошо, что дурное дело досталось именно Ивенскому - глупостей не натворит. Но и не поостережется, нет! До конца пойдёт. Знать бы ещё, до какого… или до чьего?…
В отличие от второго пристава Ивенского, покорившего сердце Тита Ардалионовича с первых же минут знакомства, первый пристав Окаймлённый особого впечатления на него не произвёл - средних лет, крепкий, лысоватый, простоватый и по облику, и в речах - про таких говорят: "звёзд с неба не хватает". Зато встретил сердечно, усадил, расспросил о первых днях службы, о родителях, а там и знакомые общие обнаружились…
Говорили довольно долго, и невдомёк было молодому надзирателю, что в этот самый миг совсем в другом кабинете решается его судьба.
Максим Семенович как в воду глядел. Ивенский даже не удивился, когда в кабинете его обнаружился некто. Невысокий субъект, скучный-скучный, серый и невзрачный, как моль, но с хорошей выправкой и манерами человека благородного.
Могу ли я говорить со вторым приставом господином Ивенским? - спросил он голосом бесцветным и тихим, глядя в ему прямо в глаза. Вопрос явно был праздным, человек прекрасно знал, кто передним.
- Извольте! - ответил Роман Григорьевич, приподнявшись в кресле навстречу вошедшему. Он хорошо знал, где именно водятся такие скучные серые субъекты. - Я слушаю вас со всем вниманием.
- Разрешите представиться, Иванов, агент по отдельным поручениям Особой Канцелярии, - руки он не подал.
- Душевно рад знакомству, - немного нервно улыбнулся Роман Григорьевич. - Что же вас привело в наши скромные стены, господин Иванов?
- Служба, ваша милость, служба. Одно маленькое дельце… Впрочем, не такое уж и маленькое…
- Я полагаю, речь идёт о смертоубийстве на Боровой? - Роман Григорьевич не любил долго ходить вокруг да около.
- Вот именно, - мило улыбаясь, подтвердил агент. - Оно ведь находится в вашем производстве?
- В моём.
Во рту отчего-то сделалось противно и сухо.
- И следственные действия проводили вы лично?
- Да. Именно я.
Тут серый человек повздыхал сочувственно, потёр руки в серых перчатках, пожевал губами, будто собираясь с духом перед чем, чтобы сказать нечто чрезвычайно неприятное для собеседника.
- Видите ли, мой милый… простите, если немного излишне фамильярен…
- Ах, как вам будет угодно! Продолжайте! - вскричал Роман Григорьевич с нетерпением. Он чувствовал себя подсудимым, дожидающимся оглашения приговора.
- Так вот, дельце это, как вы, наверное, и сами заметили, имеет свойство весьма деликатное. Тут затронуты интересы очень, очень важных персон, - человечек возвёл очи к небесам. - А потому у нас с вами есть два возможных варианта. Либо вы передаёте его нам, а сами проходите слегка болезненную, но, в общем, безопасную для здоровья процедуру, которая заставит вас забыть детали событий последних дней, либо…
- Либо?
- Либо вы продолжаете заниматься этим делом, но переходите на службу в наше ведомство, с заметным повышением в чинах, разумеется. Второе для нас является предпочтительным, поскольку шаги, уже предпринятые вами в этом расследовании, характеризуют вас с самой лучшей стороны… так каково же будет ваше решение, мой милый?
Каково будет решение?! Да разве найдётся на этом свете хоть один молодой сыскной, не мечтающий поступить на службу в Особую Канцелярию? Одному из сотни, а может, из тысячи выпадает такая удача!
- Это действительно возможно? - стараясь выглядеть совершено равнодушным, спросил Ивенский, глядя куда-то в окно, поверх головы визитёра.
- Безусловно, - мягко улыбнулся господин Иванов. - Иначе зачем бы я к вам пришёл? Так вы принимаете наше предложение? Вы можете перейти к нам навсегда, или, если вам будет угодно, вернуться на старое место по завершении дела. Выбор за вами. Что же вы молчите?
Роман Григорьевич молчал. Потому что вспомнил про Удальцева, посвященного во все детали "деликатного дельца". Боги милостивые, как быть с ним?! Предупредить господина Иванова, тем самым обрекая бедного юношу на "слегка болезненную" и наверняка не такую уж безопасную для здоровья процедуру стирания памяти? Промолчать, рискуя быть, со временем, уличённым в утаивании служебной информации? Впрочем, со временем ли? Наверняка в канцелярии прекрасно знают о том, что следствие он вёл не в одиночку. Знают и ждут, как-то он теперь себя поведёт?
- Господин Иванов, - сказал Ивенский твёрдо. - Я почту за честь принять ваше предложение, но должен предупредить. Расследованием я занимался не один. К нему было привлечено ещё одно лицо.
- Молодец! - серый человек просиял так, будто дорогой подарок получил. - Я знал, что вы примете верное решение относительно надзирателя Удальцева! (С ума сойти! Мысли он, что ли умеет читать?) Разумеется, нам хорошо известно об участии в деле вашего юного подчинённого. Но я рад, что вы сами это поняли и сочли необходимым продемонстрировать свою благонадёжность… Что ж. Вам определённо понадобится помощник. Пусть им остаётся господин Удальцев, его, по крайней мере, не нужно вводить в курс дела. Если он сумеет себя хорошо зарекомендовать - вы сможете сотрудничать и дальше. Если нет… Что ж, память подправить никогда не поздно. Итак, зовите его, и едем. Внизу нас ждут сани. Вещи свои вы сможете забрать позже, или распорядитесь, пусть их вам пришлют.
- Раньше я должен доложить своему начальству об убытии, - возразил Ивенский.
- Не беспокойтесь, мы уведомим господина Окаймлённого сами, - небрежно махнул рукой Иванов.
- Но мне хотелось бы сделать это лично, - вздохнул Роман Григорьевич. - Видите ли, я многим обязан этому человеку…
Иванов пожал плечами.
- Пожалуйста, как вам будет угодно! Лично так лично. Мы ведь никуда не спешим.
Окаймлённый и Удальцев ещё не завершили встречу, превратившуюся из служебного представления в приватную беседу, когда Роман Григорьевич вернулся в кабинет своего начальника, теперь уже почти бывшего.
- Ваше высокоблагородие, позвольте? - нужно было очень хорошо знать пристава Ивенского, чтобы догадаться, что тот, сохраняя видимое спокойствие, на самом деле взволнован до крайности. Максим Семенович Окаймленный своих подчинённых знал прекрасно.
- Роман Григорьевич? Что-то случилось? - добродушная улыбка сползла с его широкого лица, сменившись выражением тревоги. - Вы можете идти, милейший Тит Ардалионович, душевно рад знакомству. Надеюсь, вам понравится служить у нас.
- Боюсь, уже нет! - непонятно и неприятно усмехнулся Роман Григорьевич, и Титу Ардалионовичу отчего-то сделалось не по себе. - Удальцев, будьте добры, не уходите далеко. Дождитесь меня у дверей.