Понимаю твою пазицию (гыыы;)))) насчет религии и всего остального. Ты считаешь что каждый имеет право думать как он хочет. Мне кажется, это правильно и если ты так считаеш то ты имеешь на это право. Хотя конечно йа не претендую на истену в последней энстанции.
В этом гребаном универе почти не остается времени на отдых. Успеваю только бухать иногда да смотреть Дом-7. Кстати всегда было энтересно где бухаит 5 курс? Мы бухаим на лавочьках за Оперным. Там клево хотя это чисто наше мнение мы не претендуем на истену. А ты смотришь Дом-7? Кто из персонажей больше нравится? Мне Лелик Синеухоfff. Ржачьный чел. Но это чисто мое субъективное суждение.
Кстате энтересно было бы взглянуть на твою…"
Дальше шла похабщина. В заключение Борис сообщил, что, хотя он любит, чтобы "внизу" было голенько, но это его "личное суждение", его никому "нельзя навязывать" и думать, будто это "истена в энстанции".
Марина не верила своим глазам. Нет, она не считала себя ханжой, или как там это называется, но Борис явно вышел за рамки. Он, что, серьезно? Только притворялся, что болеет за отечество, что весь такой серьезный, положительный?!
В тот вечер ради интереса девушка решила посмотреть "Дом-7". Это было новое шоу, пришедшее на смену "Дому-6". Пятнадцать геев под объективами камер строили любовь, сходились, расходились и так далее. Разумеется, за них надо было голосовать, посылая платные эсэмэски. Поскольку вариантов комбинирования в пары было намного больше, чем для разнополых персонажей, передача обещала стать ну просто выдающейся. Одного из парней на самом деле звали Лелик Синеухов.
"А мне действительно так уж нравится Боря?" - думала Марина перед сном, взволнованно ворочаясь в кровати.
19
До города С* Александр Филиппенко добрался избитым, оборванным, грязным и голодным. В пути он думал: татаро-монгольского ига не было. Очевидно, войны тысяча восемьсот двенадцатого года - тоже. И гитлеровского нашествия. Разве по собственной воле хоть кто-то захочет вторгаться в Россию, унылую, мокрую, скудную и однообразную? "Вот дождусь, когда все кончится, - подумал Филиппенко, - и напишу об этом книгу". Постепенно появилось понимание того, что не было не только древности. Вся история России - фальшивка. В этой скучной бесконечности, наполненной вонью дизельного топлива и стуком электричек, попросту ничего не может случиться!
"Надо эмигрировать, - подумал Филиппенко в день, когда его избили во второй раз. - Я ошибся в том, что мировые языки образовались от русского".
От С* до села, где жил брат Филиппенко, ходили автобусы. Следующий рейс был через несколько часов, и мрачный "историк", скучая, решил побродить по городу. В центре он обнаружил два больших белокаменных храма, выстроенных вроде как до Петра. Для чего Романовым и немцам приспичило подделывать старинные постройки в этой глухомани, было непонятно. Голова у Филиппенко трещала, так что поиски ответа на этот вопрос он решил оставить на потом.
Александр Петрович купил в ларьке газету. Сел на лавочку. О беглеце и поджигателе в газете ничего не было - и то хлеб. По крайней мере, сегодня можно было спокойно выдохнуть. Какие-то, пусть минимальные, шансы на то, что со временем государство раздумает делать его козлом отпущения, ФСБ о нем забудет, а газетчики махнут на него рукой, все-таки оставались.
Филиппенко развернул газету. Похоже, напрасно он украл документ. В статье под названием "Обман длиной в четыре века" говорилось, что письмо от Прошки к Софье - документ, подлинность которого несомненно установлена - дает россиянам возможность вновь обрести утраченную когда-то национальную идею. Реформы Петра Первого следует признать ненастоящими, их проводили не русские элиты, а подосланные иностранными спецслужбами агенты, а значит, не нужно вступать в ВТО, необходимо снять мораторий на смертную казнь, закрыть границы, возвратиться к временам первых Романовых, начать оттуда, с того места, где случайно Россия сбилась с истинного пути. Первым делом автор призывал вернуть боярство. "Что, себя, что ль, туда прочит?" - ухмыльнулся Филиппенко. Ниже сообщалось, что при президенте создана комиссия, которая работает над новым пониманием истории.
Драгоценное письмо, свернутое вчетверо, по-прежнему лежало в нагрудном кармане Филиппенко, но, похоже, это ничего не меняло. Даже напротив, в него все поверили. Все, даже правительство! Реставрация боярства, антирусский заговор, еще один шаг - и другие открытия Филиппенко ждет официальное признание. Его версию истории начнут преподавать в школе. Тогда уж точно - все пропало! Можно будет перечеркивать всю прежнюю карьеру и оставаться в селе у брата, пасти коров.
Надо было действовать. Но как?! Филиппенко просмотрел последнюю страницу газеты. Кроме новостей из жизни "Дома-7", здесь был напечатан адрес редакции. "Историк" оторвал этот клочок и спрятал его в кармане рядом с заветным письмом.
Город показался Филиппенко отвратительным: музеи, боярские палаты и старинные церкви. Наверное, через постройку этой ослепляющей ерунды немцы, Романовы, доктора исторических наук, авторы учебников и другие фальсификаторы истории отмывали деньги. "Вот куда в девятнадцатом веке уходили деньги налогоплательщиков, собираемые якобы на Шестидневную войну с Крымским ханством!" - догадался Филиппенко, прикидывая, о чем напишет следующее сочинение. Наткнулся на торжественное здание, почему-то названное "Домом воеводы" (видимо, ошибочно, как и всё на этом свете). Чтобы скоротать часы до рейса, взял туда билет с экскурсоводом. Толстая бабулька с кислой миной провела его по дому. Филиппенко, спросил, где стояла воеводина кровать и какого цвета было на ней одеяло. Как и ожидалась, представительница школы догматической истории не смогла ему ответить. Александр Петрович сразу же представил аргумент, который выведет в ближайшей своей книге: "Хотя кафедра истории России МГУ кричит о том, что на Руси шестнадцатого века были воеводы, все эти официальные ученые не могут дать каких-то точных сведений о данном институте".
Настроение Филиппенко несколько улучшилось. Спустя пару часов он сел в автобус и поехал в село к брату.
За окном мелькали пейзажи, странные названия и неизвестные постройки. "Губдор, - успевал читать "историк" на табличках возле деревень. - Салтаново. Чертёж. Тохтуево. Ой, Тюлькино! Федюлькино!" Хотя названия были не очень благозвучными, но между хилыми домиками то здесь, то там виднелись церкви, совершенно друг на друга не похожие и вместе с тем единые в своей нежданной красоте и живописности. В отличие от древнерусских храмов, украшавших страницы хрестоматий, эти церкви были ярче, разноцветнее, как-то крепче, приземленней. По дороге Филиппенко насчитал аж восемь штук.
- Такая вот у нас архитектура, - радостно сказал ему сосед. - В семнадцатом столетии построены! А вы откуда будете?
"Историк" не ответил, только разозлился и подумал: "Все разоблачу! Вот только до квартиры доберусь - и сразу напишу, что церквей тут не было!" Ему хотелось есть, пить, спать…
А за окнами проплывала странно-разноцветная земля с какими-то песками или глиной, из которой здесь и там торчали зонтики-мутанты в человеческий рост - борщевик, по-местному - пиканы. Мелькали то леса, то реки с новыми мостами, то вновь леса, то вновь деревни. Возле Чертежа на трассе Филиппенко увидел остановку из массивного бетона с розовой скамейкой, разрисованной белками и зайками. "Историк" мрачно сплюнул.
Жена брата не была знакома с Филиппенко, но в избу его пустила: горожане были в этих краях редкостью. В обычном пятистенном доме половину занимали брат "историка" с женой, вторая же принадлежала алкоголикам, чьи вопли нередко мешали спать.
На вопрос, где брат, невестка сообщила:
- На работе.
Селообразущим предприятием была зона.
- Снова к полосатикам поставили! - пожаловался сводный брат Александра Петровича, войдя в комнату. - Оп-па, Санька!
Братья обнялись.
Весь оставшийся вечер "историк" Филиппенко излагал брату и его жене свою историю.
- А вот тут у нас редька! - сказал брат Александра Петровича.
Стемнело, но гостей нужно развлекать. Поэтому Саньку, сводив предварительно в баню, повели на экскурсию по огороду.
- А тут вот капуста.
- Я вижу, - сказал Филиппенко. - Отлично растет.
- Так ты, значит, надолго?
- Как выйдет. Не выгонишь?
- Ладно, живи, мне не жалко. Сгодишься в хозяйстве-то. Сможешь козу подоить?
- Не смогу…
- Ну, научим. Снова редька, снова капуста, снова редька… А да, картошку мы тоже выращиваем. А что, может, сходим за грибами?
- Давай, - согласился "историк".
Вокруг было тихо, лишь время от времени раздавались какие-то взвизги.
- Это Сергеиха. Опять мужика, видать, лупит. Вишь, первый-то умер у нее, так она второго себе отыскала. Хороший мужик-то. У нас он сидел, в нашем блоке. Не дрался. Вот до срока и отпустили.
Филиппенко уже начал привыкать к рассказам о тюрьме. Он узнал, что невестка тоже трудится в исправительном учреждении: сторожит на вышке две смены через две. Мысль о том, что примерно на таком же сменном графике находится остальное село - сидят, охраняют, сидят, охраняют, опять сидят, - больше не казалась дикой.
- А, кстати! Кто такие полосатики?
- Хе! - брат усмехнулся. - Думал, что ты знаешь. Так у нас особо опасных называют. Вот один сегодня прибыл - шестерых, значит, зарезал, расчленил и вынес в чемодане. А седьмого…
- Я замерз, - сказал "историк".
- Ну, пошли домой.
Позднее за вечерней водкой Филиппенко попросил:
- Пишу одну статейку. Отнесешь ее на почту? Адрес есть.
- А как же, отнесу! Что за статейка?
- Да в газетку. Открытое письмо. Признаюсь, что украл источник - может, от поджога отмажусь. Заявлю на всю страну: письмо поддельное. А как они проверят?
- Ишь ты! - хмыкнул брат. - Ну что, еще по маленькой?
"Историк" нацепил на вилку кульбик, обмакнул его в сметану. На колени тут же прыгнул рыжий кот.
- Чубайс, пошел отсюда, морда хитрая! - воскликнула хозяйка.
Кот нехотя убрался.
Брат с удовлетворением сообщил:
- Ему уже лет десять. Котенком у зеков обменяли. На пакетик чаю. Они ж чай в камерах пьют, сам знаешь…
"Как бы я хотел никогда не знать об этом!" - подумал Филиппенко.
20
Новгородцев ощущал, как жизнь становится сложнее и сложнее. Что-то начало его пугать. Странные вещи приключались в мире, окружающем Бориса. Но не только в этом было дело. Собственные действия все больше удивляли, заставляли сомневаться, путали зачатки мировоззрения, так долго и любовно создаваемого. Сначала вся эта история с подделкой. Теперь странное послание по электронной почте.
Борис был уверен: Анна не может быть автором письма. Во-первых, потому что столь безграмотного человека не приняли бы в университет. А во-вторых, возлюбленная Бори была замечательной, прекрасной, совершенной девушкой и не могла исповедовать либеральные идеи. Новгородцев простил бы ей что угодно, он смирился бы с безграмотностью, хромой походкой, даже неумением готовить. Но те вещи, что он с ужасом прочел письме от Анны были просто невозможными, немыслимыми; Боря даже не раздумывал о том, сумел бы он стерпеть, простить, принять невесту с такой ужасной галиматьей в голове. Вопрос был просто глупым! Образ Анны и нелепые суждения из письма не совмещались даже при желании.
Ничего нелепее, хуже, более бредового, противного и страшно раздражавшего, чем релятивистские банальности, для Бориса не существовало. Много раз он признавался и себе, и окружающим: "Не понимаю, кто из них прав"; "Не знаю, за кого мне выступить"; "Хотел бы верить в бога… но не могу". Ему нравились то левые, то правые, то красные, то белые, то монархисты, то террористы, то пустынники, то хиппи - ведь несмотря на все их различия между ними было одно общее: они ушли от мира, бросили мещанство. Борис предпочитал все, что угодно, кроме середины. Он не знал, как надо, но знал точно, как не следует. Он был за все подряд, любые крайности, любые завихрения, уклоны, необычности - но только не текущая система. Не либерализм, не демократия, не Запад, не бессмысленные формулы по типу "он имеет право", "это твое мнение" и "каждый прав по-своему"!
Твердое убеждение Бориса Новгородцева состояло в том, что истина обязательно существует и что истина эта существует для всех. В этом он не сомневался. Иногда, когда он говорил об этом вслух, оппоненты, полагая, будто Новгородцев уже знает эту истину, кидали ему обвинение в том, что у него "тоталитарное сознание", "средневековое мировоззрение" или еще что-то подобное в этом духе. Того, как устроен мир на самом деле, юноша пока еще не выяснил. Но он к этому стремился. Борис искал чего-то настоящего, не просто глупых лозунгов и штампов, а того, во что хотелось верить, для чего хотелось жить. Либерально-мещанская жизнь казалась ему болотом без берегов и течения: Борис искал идею, которая, как веревка, вытащила бы его из бесформенной жижи, поставила бы на твердую землю. Он хотел бы быть "холоден или горяч": что угодно, только не средней температуры.
- А никак нельзя без стада? - как-то раз спросила мать, ехидно намекая на очередную неформальную тусовку, к которой примкнул Новгородцев. - Вам, подросткам, обязательно к толпе надо прибиться! Разве вот нельзя без всего этого? Чтоб просто быть собой, без всяких "-измов"?
Но Борис довольно рано понял: те, кто "просто являются собой", - самое крупное, бессмысленное стадо. Бо́льшую часть французского революционного Конвента составляли совсем не жирондисты и не монтаньяры, а "Болото". Борис не хотел становиться болотом. Ему была противна такая позиция. Ведь если крайность - это признание какой-то части истины, пускай небольшой, пускай ограниченной, то прозябание в середине, которую трусливые и пустые люди любят именовать "золотой", это непризнание истины вообще. Если противопоставление и размежевание - это методы созидания ("И отделил Бог свет от тьмы", "И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью"), то примирение и стирание противоречий - путь к хаосу, энтропии и смерти.
Идейных либералов, либералов-борцов Новгородцев мог терпеть и даже немного уважать. А вот болтуны в интернете, офисные сидельцы, нахватавшиеся словечек "толерантность", "политкорректность" и "относительность" и не удосуживавшиеся включать мозги ни на одном из этапов политической дискуссии, просто выводили его из себя. Они гордо сообщали на форумах о том, что на вопросы сына "А есть ли Бог?" или "В чем смысл жизни?" они отвечают, что кто-то думает так, кто-то эдак, и при этом все по-своему правы и по-своему ошибаются. Они не понимали того, что своим уходом от настоящего ответа, отказом предоставить ориентир, своим мнимым "либерализмом" бросают ребенка в пучину хаоса, из которого - кто знает? - выберется ли он когда-нибудь, и если да, то не от сектантов ли, не от фашистов ли, не от ваххабитов ли протянется рука помощи? Да, пару лет назад Боря проводил довольно много времени в баталиях на интернет-площадках. Он помнил, какие нелепые выражения там в ходу.
И вот теперь Анна писала то, что обычно провозглашают особи из блогов, из форумов, из самой многочисленной и самой бестолковой толпы.
Боря догадался: Анна его разыгрывает. Она хочет его проверить. Может быть, даже отвратить от себя. Даже если так, Новгородцев не желал сдаваться. Он быстро написал послание в том же духе, чтобы показать, что он понял ее шутку.
Сутки после этого он раздумывал, правильно ли он сделал. Эти сутки минули за выпивкой, общением и странными открытиями.
Бориса пригласили в общежитие отметить день рождения одного из сокурсников. Там было тесновато, холодновато и очень плохо пахло сероводородом, потому что по соседству жили два корейца, которые обожали тухлую капусту. Однако Новгородцев и его товарищи попили хорошо, а так как их стипендии еще и на закуску не хватало, скоро раскраснелись, подобрели и пустились философствовать о судьбах Родины, никчемности правительства и всех тех материях, беседы о которых делают подпившего субъекта частью мировой интеллектуальной элиты. Не то, чтобы друзья Бориса уж очень часто говорили о политике. Но в этот раз - в компании собрались одни историки - это получилось само собой.
Виновник торжества достал газету, где на первой полосе редактор поместил открытое письмо Александра Филиппенко. Впервые в жизни Александр Петрович писал нечто, походящее на правду. "Открыто заявляю, что архив я не поджигал, и что письмо от Прошки к Софье не сгорело, а находится в моих руках. Исследовав его, я убедился в том, что это стопроцентная фальшивка!" - говорилось в обращении.
- Хотел бы я узнать, - воскликнул именинник, - какие он использовал методы исследования! Да этот тип, по-моему, не знает и простейших способов датировки!
- Утверждение не точно! Он их знает, но не верит в них! - подняв кверху перст, сказал лежавший на кровати сокурсник.
- Парни, все же ясно! - крикнул третий приятель. - Филиппенко утверждает, что письмо не настоящее. Значит, это подлинник!
- Я в этом не уверен! - возразил лежавший.
- А я уверен! Либо он письмо уничтожил - что, наверное, было сделано неспроста, либо на самом деле выкрал из архива! Если так, то почему Филиппенко скрывает документ, не позволяет сделать настоящую экспертизу?
- Да-а… Похоже, что источник подлинный.
- Но откуда Филиппенко известно, что письмо не подделка?
- Как откуда? Он работает на английскую разведку!
- Я в этом сомневался, но поскольку Филиппенко говорит, что документ не настоящий…
- Вот именно!
Борис не хотел вступать в полемику. Господи, зачем он выбрал этот архив, ведь можно было пройти практику в другом месте, в другом учреждении! Почему он забыл тогда в хранилище этот злополучный подарок Марины?! Разве нельзя было иначе защитить Анну? Подделка архивного документа - святотатство для профессионального историка! От выпитого вина Борису хотелось спать, язык почти не двигался, глаза слипались. Новгородцев прилег на диван и закрыл глаза.
- Я всегда это подозревал! - слышал он реплики друзей. - Петровские реформы - злодейство.
- Ой, не надо! Начинается…
- Петр заложил основы атеизма. Очень умно - убить Россию, предварительно убив святую церковь. Если б он не сделал из нее бюрократический институт!..
- То что бы тогда было?
- Церковь стала бы идейным вдохновителем народного движения семнадцатого года, а не частью ненавистного аппарата царской власти!
Боря повернулся на другой бок. Мир вокруг приятно потемнел и склеился. Потом прошла секунда или час, и Новгородцев снова услыхал:
- Чудовищный разрыв в культуре между знатью и простым народом! Это же трагедия. И если бы не Петр…
- Хм… Возможно, революция была бы не такой кровавой.
- Измышления!
- Петр Первый - отец русской революции.
- А в этом что-то есть…
- Ха-ха! Преображенцы разбудили Герцена!
Борис подумал: "Может быть, моей рукой водило провидение?" Он не верил в провидение, а, вернее, еще не понял точно - верит или нет. Но мысль была приятной. Борю и пугало, и при этом доставляло удовольствие, что он своим поступком возбудил в окружающих такую работу мысли.
- Но если, - слышал Новгородцев, - Петр был не настоящий, то тогда и все Романовы…
- Позвольте! Кроме Анны Иоанновны!