Его французский был далек от совершенства ― если, конечно, это была Франция, как он на то надеялся, так как испанского он не знал вовсе ― а это место мало походило на прибежище космополитов. Франция и Англия слишком уж недавно находились в состоянии войны, чтобы простой люд жаждал помочь заблудившемуся британцу. Единственный востребованный навык, которым он обладал ― это врачевание, но ему казалось маловероятным, что крестьяне дружною толпой придут к нему на поклон… горя желанием, чтобы он вправил их сломанные кости… а уж тем более позаботился об их беременных женах.
"Примут ли здесь в магазинах английские деньги? Мокрые английские деньги, к тому же? И если нет, как ему тогда достать хотя бы пиво, хлеб и сухую одежду"?
На церковной башне зазвонил колокол, разнося резкие ноты над лишенными эха серыми соляными равнинами, и он пожалел, что он не католик, который мог бы попросить прибежища. Или, скажем, масон или розенкрейцер, Боже, да кто угодно, лишь бы он мог обратиться к своим тайным собратьям за помощью!
Пока он поднимался на песчаный склон, ему пришло в голову, что он все-таки был членом тайного братства… хотя и не знал, были ли его члены хоть сколько-нибудь заинтересованы в том, чтобы помогать друг другу.
"Ну что ж, посмотрим, ― подумал он, ― какие пароли я знаю? Неффи? Одному богу известно, что это может означать на французском. Может мне стоит размахивать окровавленным платком? Или засунуть камень за щеку, словно белка, и подмигивать прохожим"?
Затем он вспомнил слова Китса о том, что неффера можно безошибочно узнать по его "взгляду" ― он сказал, что Кроуфорд, должно быть, лишь недавно стал одним из них, иначе он давно бы уже привлек внимание незнакомцев, которые могут опознать этот взгляд.
Так что он просто пошел вдоль по маленькому городку, дрожа от прибрежного бриза и улыбаясь рыбакам, которые по широким переулкам тяжело тащились мимо него вниз, к вытащенным на берег плоскодонкам, а затем ― торговцам, которые летящим шагом поднимались наверх, чтобы открыть магазины. Многие из них задерживали взгляд на его изможденной, промокшей фигуре, но не один из этих взглядов не обнаруживал того интереса, на который он рассчитывал.
В конце концов, он нашел теплую трубу дымохода и прислонился к ней, и именно в этом месте его и обнаружил невероятно древний старик в мышиного цвета сутане. Кроуфорд заметил его, когда тот был еще в дюжине ярдов вверх по улице. Ссутулившись, он ковылял в его сторону, столь медленно, с каждым шагом помещая весь вес своего хилого тела на узловатую папку, что у Кроуфорда было достаточно времени, чтобы как следует его изучить.
Загрубевшие щеки разошлись в усмешке, обнажив желтые, но, похоже, все еще крепкие, зубы, и из глубоких, очерченных морщинками впадин сверкнул настороженный, но вместе с тем веселый взгляд. Кроуфорду, тем не менее, захотелось отвернуться, так как ему вдруг почему-то сделалось понятно, что долголетие обошлось этому человеку гораздо дороже, нежели то, что обычно выпадает людям. Старик остановился прямо перед ним.
Затем старик заговорил, и Кроуфорд про себя чертыхнулся, так как язык нес в себе ритмичную четкость языков южной Европы и Средиземноморья, а не одну из тех глубоких носовых элизий, что свойственны жителям Пикардии или Нормандии.
Несколько секунд он пытался припомнить какие-нибудь Испанские фразы… но так и не вспомнил. Но, может быть, старик говорит также и по-французски.
― Э-э, ― начал Кроуфорд, силясь подобрать слова, ― Parlez-vous francais? Je parle francais - un peu.
Старик рассмеялся и заговорил снова, и на этот раз Кроуфорд разобрал несколько слов; похоже старик настаивал на том, что говорит именно по-французски.
― О, неужели? Ну что ж, bonjour, Monsieur, послушайте, non j'ai une passepon, mais…
Старик прервал его вопросом, который прозвучал как Essay kuh votray fahmay ay la?
Кроуфорд моргнул, затем мотнул головой и пожал плечами. ― Répétez, s'il vous plait - et parlez lentement. Это было французское выражение, которым ему доводилось пользоваться чаще всего ― просьба повторить и говорить помедленнее.
Старик подчинился, и Кроуфорд понял, что он и в самом деле говорил по-французски, но при этом произносил все, обычно безударные, окончания "e". Он спросил его: "Здесь ли твоя жена"?
― Non, non… "Вот те раз, ― подумал он, ― может он меня с кем-нибудь спутал? Или просто увидел мое обручальное кольцо? Хотя нет, оно ведь исчезло вместе с пальцем". ― Non,je suis seul, один, понимаете. А теперь envers mon passepon…
Старик приложил палец к губам, затем подмигнул и захромал обратно, после каждого шага выбрасывая палку вперед, словно пытаясь таким образом удержать внимание Кроуфорда.
Его вниманием, впрочем, завладело уже кое-что еще ― старик тоже потерял свой безымянный палец.
Старик повел его на восток от деревни, вдоль побережья, окруженного холмами, густо поросшими пурпурным вереском. Такого буйства красок Кроуфорду не доводилось видеть с тех пор, как он когда-то покинул Шотландию. Наконец они достигли крошечного домишки, сооруженного из носовой части перевернутой рыбацкой лодки. Отпиленные борта были забраны досками и снабжены низкой дверью и окошком, в которое едва ли пролезла бы его голова. В нескольких ярдах в стороне грубые деревянные ступени вели вниз, петляя между нагромождений скал к приливной заводи, над которой нависали подмости, оплетенные выставленными для просушки клубками сетей.
Проводник Кроуфорда отворил для него маленькую дверь, и Кроуфорд, поднырнув словно фехтовальщик, протиснулся внутрь. Тускло освещенную треугольную комнату заполняли древние фолианты и бутылки спиртного, правда на земляном полу обнаружилась квадратная выемка, в которую и уселся Кроуфорд.
Носовой угол комнаты был оборудован маленьким очагом, и Кроуфорд переставил в сторону несколько сковородок, чтобы было куда вытянуть ноги… Он замешкался, прежде чем опустить сковороды на пол, так как хотя они и были привычного серебристого цвета, они были намного легче, чем любые металлические, которые ему доводилось держать.
Старик забрался внутрь вслед за Кроуфордом и устроился на стопке книг, затем снова ухмыльнулся, и на своем диковинном французском заметил, что Кроуфорд сидит на том месте, где всегда сидела его жена. Но прежде чем Кроуфорд успел извиниться или спросить скоро ли вернется его жена и заявит права на свое место, старик заговорил снова.
Он представился как Франсуа де Лож, поэт, и уверил Кроуфорда, что это и в самом деле была Франция ― деревня Карнак, расположенная на южном побережье Бретани вблизи Ванны. В Оре, в восьми милях отсюда, было правительственное учреждение, и проблема с паспортом Кроуфорда, в чем бы она ни заключалась, могла быть там поправлена.
Кроуфорд начинал уже привыкать к странному акценту старика, и понимал теперь, почему сперва принял его язык за испанский. Не только из-за того, что мужчина произносил все окончания "e". Некоторые слова, такие как "mille" он выговаривал с почти испанской или итальянской певучестью, при этом вдобавок весьма ощутимо напирая на "r". Язык, несомненно, был французским, но, казалось, французским, на котором говорили, когда романские языки еще не успели значительно разойтись в стороны.
Не прекращая говорить, Де Лож выдернул соломенную пробку из бутылки, и разлил брэнди в две голубые хрустальные чаши. Кроуфорд с благодарностью отхлебнул напиток, а затем, отбросив в сторону все свои сомнения по поводу способности старика дать нужные, и к тому же противозаконные предписания к таможенным инспекторам, спросил, что он хочет получить взамен.
Брэнди в бокале де Ложа вспыхнуло в лучах утреннего солнца, скользящего внутрь через маленькое оплывшее оконце, и отбросило пурпурно-золотую радугу на изъеденные временем доски, служившие стеной этому месту. ― Qui meurt, a ses loix de tout dire, ― начал он.
Кроуфорд мысленно перевел это как "Умирающий человек может говорить все". Де Лож продолжал, и Кроуфорд был вынужден время от времени его прерывать, чтобы снова попросить говорить помедленнее, но даже после этого, он не был уверен, что понимает речь старика.
Де Лож вроде бы рассказывал, что заключил свою жену в тюрьму ― хотя когда он об этом сказал, он махнул рукой в сторону моря ― и теперь мог, с помощью подходящего человека, освободиться от нее навсегда. Ее родня может быть от этого не в восторге ― тут он, по какой-то причине, кивнул на сковороды, которые передвинул Кроуфорд ― но они не смогут ему помешать. Он поднял одну из легковесных сковородок, скривился и швырнул ее за дверь, на улицу. ― Я знаю, это неучтиво, ― добавил он на своем чудном французском, ― но они даже для готовки не годятся ― становятся ноздреватыми, и к тому же ужасно обесцвечивают соусы и яичницу.
В его жизни было много женщин, ― сказал он Кроуфорду, но он никогда и никому не говорил где эти "quelles" проживают теперь. Ни одна из них не могла теперь до него добраться, и это было важное обстоятельство. Он указал на изувеченный палец Кроуфорда, и с ухмылкой сказал, что уверен, Кроуфорд его понимает.
Кроуфорд был куда как уверен, что не понимает, особенно когда старик закончил свою речь тирадой "Les miches de Saint Estienne amons, et elles nous assuit", которая, казалось, означала "Мы любим хлеба святого Стефана, и они преследуют нас".
Тем не менее, когда де Лож поднялся и спросил Кроуфорда, пришли ли они к соглашению, Кроуфорд кивнул и уверил его, что пришли. "Если он сможет заверить мой паспорт печатями, ― подумал он, ― я помогу ему провести этот ритуал, от чего бы он там ни защищал: от родственников жены, от буханок хлеба или еще от какой-нибудь чертовщины. А даже если и не сможет, даже если он просто сумасшедший старик, все равно у меня теперь есть здесь знакомый ― к тому же я уже получил крышу над головой и стакан брэнди".
Старик бросил Кроуфорду пару поношенных древних туфель. Затем приподнял лежащий за дверью матерчатый мешок, показывая, что Кроуфорду стоит его захватить. Когда они покинули маленький домик, он невзначай заметил, что купил дополнительную еду и выпивку, как только услышал о прибытии Кроуфорда.
Пораженный, Кроуфорд спросил его, как он об этом узнал ― но де Лож лишь подмигнул, снова кивнув на руку Кроуфорда, а затем указал на широкую заводь под ними. Кроуфорд приблизился к обрыву и посмотрел вниз, но увидел лишь полуметровый пирамидальный камень с квадратным основанием, одиноко возвышающийся посреди заводи.
Вернувшись обратно, Кроуфорд огляделся вокруг в поисках каких-нибудь признаков загона, где могли бы содержаться лошади или ослы, но маленький рыбацкий домик был единственной постройкой на поросшем вереском склоне холма. "Планировал ли де Лож пройти восемь миль своей походкой хромого насекомого"?
Чему он действительно был рад, так это тому, что туфли пришлись ему впору ― и мгновение спустя его пронзила догадка, что если де Лож купил их, когда покупал еду, также загодя узнав и размер его ноги.
Затем он увидел, что старик вытащил из-за дома детскую коляску, с привязанной к ней веревкой, и что к дальнему концу веревки было прилажено некое подобие плечевой упряжи.
Пока Кроуфорд недоверчиво разглядывал эту конструкцию, де Лож забрался в тележку, подобрав колени к подбородку, а затем бросил веревку с упряжью в пыль к ногам Кроуфорда.
Старик услужливо изобразил жестами надевание упряжи.
― На случай если я сам не догадаюсь, да? ― сказал Кроуфорд по-английски и поднял упряжь. Он медленно натянул ее, чувствуя скованность в суставах ― последствие того, что он провел ночь, скрючившись в деревянном коробе. "Вот что я тебе скажу, старина ― лучше бы ты был способен достать мне паспорт".
Довольно отчетливо де Лож спросил, не хотел бы он для ходьбы надеть туфли с каменными подошвами.
Кроуфорд вежливо отказался.
― Ah, le fits prodigue! ― заметил де Лож на своем тарабарском французском, покачав головой.
Кроуфорд навалился на веревку, и тележка заскрипела вперед, но затем он сообразил, что все еще несет сумку. Он остановился, вернулся назад, и, несмотря на протесты, вручил ее де Ложу. Одержав эту маленькую победу, он пошел назад, пока веревка снова не натянулась, а затем потащил тележку. Спустя несколько минут он немного приноровился к упряжи и подобрал размеренный темп ходьбы.
Он тяжело плелся прочь от моря, оставив деревню позади, по медленно забирающей вверх дороге. Вокруг царили запахи нагретого на солнце камня и благоухание вереска, и единственными звуками, нарушавшими небесное спокойствие, были тяжелое дыхание Кроуфорда, скрип колес тележки и монотонное жужжание пчел.
Где-то через час он достиг вершины холма и скользнул взглядом по широкой, неглубокой долине, раскинувшейся перед ним… вдруг он резко остановился, так что покатившаяся вперед повозка больно ударила его по ногам. Прямо перед ним, посреди далеких серо-зеленых склонов, рядами застыла армия гигантов.
Тут он услышал, как старик потешается над его замешательством, и разглядел, что фигуры в долине были не людьми, а вертикально стоящими камнями ― ландшафт отчасти напомнил ему Стоунхендж.
Чувствуя смущение из-за того, что был напуган этим зрелищем, он начал спускаться по северному склону холма; но после того, как тележка еще дважды налетела на него сзади, он решил, что будет легче позволить ей катиться впереди, и, тяжело ступая, пошел за ней следом, налегая на веревку и действуя как тормоз.
Именно в этой смехотворной позе они миновали группу из шести постных монахов, восседающих на ослах, и де Лож еще больше усугубил унижение Кроуфорда, выбрав именно этот момент, чтобы громким саркастическим тоном поведать местную легенду о том, что камни были языческой армией, которая гнала святого Камелия навстречу морю, пока святой не обернулся и силой своей добродетели не обратил их всех в камень.
Узкий морской залив далеко вдавался в обступившую его сушу, в конечном счете превращаясь в реку, и здания маленького городка Оре теснились вокруг устья реки и взбирались вдоль крутых улочек, протянувшихся по холмам с обеих сторон.
От старика Кроуфорд узнал, что история этих мест пестрела чудесами и божественными явлениями. Всего лишь в миле на восток располагалась Базилика святой Анны, где пресвятая Дева явилась крестьянину по имени Ив Николасик и повелела ему построить на этом месте церковь. А чуть дальше по дороге, в четырнадцатом веке состоялась отмеченная знаком креста битва, неприкаянные жертвы которой, согласно поверью, были осуждены скитаться по этим холмам до самого Судного Дня. Тем не менее, все эти знаменательные события не смогли подготовить горожан к процессии, которая со скрипом и кашлем церемониальным шагом вползла в город на закате в ту пятницу.
Весь день Кроуфорд тащил тележку по разъезженной дороге, то обливаясь потом на солнцепеке, то дрожа от пробирающего морского бриза. На обед он и его пассажир выпили по полной бутылке кларета и закусили хлебом, сыром и кочанной капустой, которые захватил де Лож. Но прежде, чем они возобновили свое путешествие, старик прорезал глазные отверстия в тряпичном мешке и натянул его поверх головы, словно капюшон пасторального палача, а Кроуфорд, последовав его примеру, напялил вместо шляпы пустотелую капустную кожуру.
Когда несколько часов спустя они, наконец, достигли Оре, капуста завяла, но все еще держалась на голове, и Кроуфорд сомнамбулистически произносил нараспев припев песни, которую де Лож начал петь несколько часов назад. Мелодия или, быть может, взмахи руками, словно крыльями, которыми старик аккомпанировал песне, привлекли следующую за ними по пятам процессию заливающихся лаем собак. Дети попрятались по домам, а пожилые женщины в ужасе осеняли себя крестными знамениями.