Первое, что увидел Тарас, очнувшись, было серое, хмурое небо. Ничуть не летнее, не августовское, скорее осеннее, каким бывает в октябре. Он услыхал свист ветра и в то же мгновенье ощутил сильный холод. Казак приподнялся на ложе, жесткость которого почему-то совсем не ощутил с вечера.
Поначалу он не испугался и даже не удивился тому, что уснул он с вечера на чердаке, под соломенной крышей, а проснулся вроде бы на земле и под открытым небом. В голове его шумело, все вокруг казалось частью сна. В том сне, который смутно он припоминал, были какие-то мертвяки, евреи мертвые, которые почему-то пришли за побратимом, а самого Тараса не тронули. Сон был тяжелым, смутным. И казалось ему, что тяжесть в голове - не от горилки вчерашней, а вот от этого сна.
Он протер глаза обоими кулаками и позвал хриплым голосом:
- Степан, а Степан, ну и сон мне привиделся… Эй, Степане, слышишь ли?
Но нет, ответа он не услыхал, не ответил ему побратим. И тогда, широко открыв глаза, Тарас осмотрелся по сторонам. Сон слетел мгновенно, а страх, охвативший хлопца, был настолько силен, что разом ослабели его ноги, он едва не упал.
Ибо не было рядом ни Степана, который с вечера вроде бы лежал рядом, на расстоянии вытянутой руки, ни хутора, ни самого шинка старой Сорки. А был пустырь, поросший высоким бурьяном, сквозь который то тут, то там проглядывали каменные надгробья.
Тарас ослабевшею рукою перекрестился, да так и сел. И тотчас подскочил, потому что спал он, оказывается, на таком же, как и вокруг, надгробье.
А более всего напугало его то, что надпись на надгробье сделана была на каком-то непонятном языке. И рядом увидел Тарас точно такое же - плоское, испещренное странными знаками. И в самом низу эти знаки казались свежими, словно кто-то добавил их вот только что, сию минуту.
И хотя не знал Тарас чужого наречия, но только сразу понял он две страшные вещи: что письмена на надгробье были еврейскими и что свежая надпись была именем его побратима, бесследно исчезнувшего ночью вместе с шинком и хутором.
Потому что лежала на плоском камне Степанова папаха - черная, с атласным малиновым верхом, - как, бывало, лежали такие же папахи на казачьих гробах, во время похорон. Только сейчас понял Тарас, что все приснившееся ему на самом деле было правдой. И те мертвяки, что пришли за Степаном (как, бишь, называли они молодого казака? нет, не мог вспомнить этого имени Тарас), приходили на самом деле.
"Спаси меня, Царица Небесная… - подумал Тарас в страхе. - Господи, твоя воля…" Молодой казак был храбрым, очень храбрым и сильным до чрезвычайности, но тут почувствовал он, что ноги слабеют, подкашиваются, будто сила какая-то незримая властно ухватила его ледяными пальцами прямо за сердце и тянет вниз, под землю, в старую могилу.
Помутилось у парубка в голове, шатнулся он раз, другой. Вот-вот упадет казак прямо на камень!
Но тут вдруг другая сила, такая же незримая и столь же могучая, только теплая, не морозная, не ледяная, - толкнула его в грудь, заставив выпрямиться и сделать шаг назад. И показалось ему, будто Степанов голос шепнул: "Иди, побратиме, будь счастлив". И другой голос, точно так же странно прозвучавший в его голове, добавил: "Он не наш, пусть уходит. У него другой удел…" И ветер, ветер зашумел в ветвях деревьев, росших в отдалении. Зашумел - и стих.
В ту же минуту раздалось громкое ржание. И эхом ему отозвалось ржание другое. Живой и резкий звук словно спугнул невидимых призраков, развеял по ветру их призрачные голоса, заставил Тараса сделать шаг назад и отвернуться от могилы. Оба коня, его - гнедой, и Степанов серый, стояли перед ним, то и дело вздергивая головами. И видно было, что кони не спали мирно у коновязи (да и где та коновязь?), а носились по окрестностям, чем-то напуганные. Пена падала с них клочьями, бока бурно вздымались.
Вскочил Тарас в седло поскорее, взял в повод Черта и поскакал прочь от страшного места. Но только вскоре побратимов конь вырвался и, заржав гневно, помчался прочь.
Остановившись, увидел Тарас, что серый жеребец вернулся к могиле, на которой по-прежнему лежала Степанова папаха, и понял, что Черт ни за что не уйдет от этого места. И тогда спешился он, зарядил рущницю, положил ее поперек седла. Прошептал: "Прости, брат", - тщательно прицелился и выстрелил. Пуля его уложила Черта рядом с надгробьем.
…Могилы в том месте давно заросли бурьяном, надгробья раскололись и ушли в землю, а надписи стерлись. Но, говорят, и сейчас еще летними ночами слышно бывает негромкое ржанье. А иные видели на вершине холма, над речной излучиной, красивого серого коня, сквозь которого просвечивали звезды.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЯВОРИЦЫ
Ехали козаки по ночному шляху,
Догоняли курень, запорожский стан.
И сказал Тарасу, заломив папаху,
Друг его и давний побратим Степан:
"Притомились кони, заночуем, друже.
То не звезды светят, светят огоньки.
То шинок, я вижу, далеко не дуже,
Прямо за пригорком, прямо у реки".Старая шинкарка налила горилки,
Накормила хлопцев, уложила спать.
Вдруг Степан услышал пение сопилки -
Песенку, что в детстве пела ему мать.
Он тотчас проснулся, видит - держат свечи
Над его постелью девять стариков.
И промолвил первый: "Слушай, человече,
Я тебе открою - кто же ты таков.Был рожден евреем, да пришли козаки,
Всех поубивали, все дотла сожгли.
А тебя крестили кляты гайдамаки,
Бросили в подводу, в курень увезли.
Рабби Элиягу я когда-то звался.
Здешним был раввином - да в недобрый час.
Ждал, что ты вернешься, и теперь дождался.
Будешь ты отныне тоже среди нас".И еще промолвил рабби Элиягу,
Испугал Степана свет его очей:
"Пил ты не горилку, не вино, не брагу,
Слезы пил, козаче, - слезы горячей!"
А Тарас наутро пробудился рано.
Кликнул побратима - тишина в ответ:
А шинка-то нету, нету и Степана,
Только с неба льется серебристый свет,Да сердитый ветер по деревьям свищет,
Огляделся хлопец - неприютный край:
Он сидит на камне посреди кладбища.
Ветер не стихает да вороний грай…
И откуда взялись у козака силы?
А из-за пригорка конь гнедой бежит.
А вокруг Тараса старые могилы -
На одной папаха черная лежит…
Рассказ второй
МИНЬЯН
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! Ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него!
Н. В. Гоголь
Заколдованное место
Был канун "малого Йом-Киппур", "малого" Судного дня, который всегда приходится на новомесячье и который, в отличие от обычного Йом-Киппур, отмечают только самые богобоязненные из евреев. Сапожник Герш к таковым не относился. Он с самого захода солнца засел в корчме одноглазого Мойше по прозвищу Сверчок, неторопливо пил водку, славившуюся у яворицкого корчмаря на всю округу, и закусывал пирожками c рублеными яйцами и луком, которые напекла корчмарка Ривка.
- Не пора ли тебе, Гершеле? - спустя какое-то время спросил Сверчок, озабоченно поглядывая в окошко. Он уже не в первый раз задавал этот вопрос за сегодняшний вечер. - Смотри, глубокая ночь на дворе. Я, конечно, рад, что тебе пришлись по душе Ривкины пирожки, но ты ведь живешь на самой окраине…
Поведение корчмаря могло вызвать удивление. Сапожник никогда не пил в долг, всегда платил аккуратно, так что Мойше, казалось, должен был бы благодарить Бога за посетителя, напившего и наевшего нынешним вечером без малого на полтора рубля и явно не собиравшегося занятие это прекратить. Плюс к тому, Гершеле в пьяном виде становился даже тише и спокойнее, чем в трезвом (в последнем его, правда, мало кто видел - разве что жена его Двойра, по утрам), поэтому и возможный дебош не мог быть причиной корчмаревых забот. А вот что могло - так это хороший скандал с упомянутой Двойрой, которая на прошлой неделе пообещала корчмарю, что если тот не отвадит ее дорогого супруга от стойки, быть ему (корчмарю, не мужу) битым прилюдно и пребольно. Обещание свое Двойра дала в присутствии нескольких свидетелей. Мойше-Сверчок, от природы щуплый и слабосильный, а от особенностей еврейской жизни всего боявшийся, запомнил ее слова и крепко в них поверил. Потому-то он и пытался сегодня отправить сапожника домой хоть немного раньше обычного.
В ответ на робкое замечание Герш протянул корчмарю гривенник и потребовал еще стакан водки и пару пирожков. Сердце Мойше разрывалось между желанием прибавить гривенник к полутора рублям и страхом перед Двойровым отмщением. Победила жадность. Сверчок принес сапожнику требуемое и со вздохом поставил на дубовые струганые доски стола. Герш выцедил полстакана и выглянул в окно. Только теперь он соизволил ответить на слова о позднем времени.
- Поздно - не поздно… - Язык его заплетался. - Если поздно, должно быть темно. А если не темно - значит, не поздно. - Он для пущей убедительности сопровождал свои слова неопределенными движениями больших рук. - Или поздно. - Он повернул руки ладонями вниз. - Или рано. - Ладони вверх. - Правильно? Вот. Ты посмотри, как луна светит, прямо как днем. А что это значит? - Теперь Герш торжествующе поднял указательный палец. - А это значит, день и есть.
Мойше с понятной тоской посмотрел на почерневший от кожи и клея ноготь. И тоже зачем-то взглянул в окно. На улице царила непроглядная темень.
- Какая луна, опомнись… - буркнул он. - Совсем мозги пропил, глаза залил. Какая луна, новомесячье завтра. Темно, ничего не видно на улице. Это тебе от водки светло. О-хо-хо… - Мойше в сотый раз протер стойки и два свободных стола. К столу сапожника - единственному занятому - он не приближался, твердо решив не наливать тому больше ни капли.
Между тем Герш воспринял очередное замечание корчмаря на редкость серьезно. Он даже поднялся и некоторое время стоял, уткнувшись в окошко. После чего повернулся к Мойше и укоризненно покачал головой.
- Ты что, Сверчок, ослеп? - спросил он. - Вон же светится!
- Да что светится? - Мойше в сердцах шлепнул по стойке полотенцем. Больше всего он не любил встревать в споры с посетителями по пустякам. И ни разу не сумел удержаться. В результате порой доставалось ему и от посетителей-украинцев из соседней Долиновки, и от своих яворицких евреев. Но натура всегда брала свое. Он решительно оттолкнул Герша от окошка. - Ну? - спросил он, тоже всматриваясь в непроглядную темень. - Где светится? Где?
- Да вон же, ч-черт!! - заорал Герш. - Вон, возле старой синагоги. Ослеп ты, Сверчок, что ли?!
Поминание черта вкупе со старой синагогой на некоторое время лишило суеверного корчмаря дара речи. Когда же он вновь заговорил, то сказал лишь:
- Вон. А то я разбужу Ривку и пошлю ее за твоей Двойрой.
Герш хотел было возразить, но передумал, махнул рукой и вышел из корчмы. Мойше поспешно закрыл за ним дверь, громко стукнул засовом и с вполне понятным облегчением отправился спать.
- Гершке, дурак пьяный… - ворчал он вполголоса. - Разве ходит умный человек по ночам в одиночку? Известно, для кого любимое время начинается после полуночи… И ведь не выгонишь такого. Битюг здоровый…
- Для кого любимое время после полуночи? - сонным голосом спросила Ривка.
- А ты спи, - буркнул Мойше, укладываясь. - Для нечисти, конечно… - Он укрылся тонким одеялом - очень жаркой была нынешняя ночь. - Знахарка говорила: одного человека черт всегда увидит и обязательно сотворит ему какую-нибудь пакость. Если людей двое - черт их увидеть может, но навредить им не может никак… - Мойше зевнул, отвернулся от жены и промычал в подушку: - А вот троим бояться нечего: для нечисти они становятся невидимыми…
Он уже засыпал, когда Ривка вдруг пробормотала:
- То умный не пойдет ночью. А то - Гершке. Его и в одиночку никто не видит - кому он нужен, когда напьется… Как говорится, море по колено, река по щиколотку. Ничего с ним не случится, спи…
Между тем, сапожник Герш весело, хотя и нетвердо, топал по широкой накатанной дороге от корчмы к своему дому на окраине. Было ему хорошо и покойно, а что кружилась голова - так это лишь добавляло веселья. Он громко пел веселую песню о непутевом еврее Марко, самозабвенно выводил ее простую мелодию на манер плясовой, подбоченясь и притопывая ногами, обутыми в старые, но крепкие сапоги:
- Ах ты, дурень Марко,
Шо ж ты робиш сварку,
Нi купуєш, нi торгуєш,
Тiльки людей псуєш!
Eх, eх, не боюся нiкого,
Тiльки Бога одного!
Допев эту песню, он некоторое время плясал в полной тишине, а после вдруг запел новую, уже не такую веселую, но очень длинную:
Вiн побачив вiсiм старцiв,
Закривавлен вiтхий одяг,
На каменi свiток Тори,
Ще й тонка свiча…
Внезапно он замолчал. Дорога от корчмы как раз пересекалась здесь с тропой, ведущей к долиновской мельнице. Странное неприятное ощущение немного испортило Гершу настроение: ему почему-то пришло в голову, что впервые его старательное пение не вызывало у яворицких собак адекватной реакции. Ни сердитого лая, ни подвывания или повизгивания он за всю дорогу не услышал ни разу. А ведь обычно, стоило подвыпившему Гершу завести песню, как Яворицы оглашало радостное многоголосное тявканье, так что Двойра задолго до прихода мужа знала, в каком он состоянии. И готовила ему соответствующую встречу.
Сегодня же по всей округе царила странная, напряженно звенящая тишина. Герш сдвинул картуз на лоб и почесал в затылке. "Ну и ну, - подумал он ошарашено. - Хороши сторожа в Яворицах…" Он хмыкнул. Крикнул:
- Эй! Эй, дармоеды!
В ответ - ни звука. Герш нахмурился. Теперь он явственно заметил еще одну странность: за его возгласом не следовало эха. Он пожал плечами: чудно, право. Осторожно двинулся дальше - уже без всякого аккомпанемента.
Вновь Герш остановился и озадаченно осмотрелся по сторонам. Ни в одном из домов, с трудом угадываемых в темноте, не светились окна. Яворицы окутывала густая и глубокая темень. Сапожник на всякий случай посмотрел в другую сторону, за реку. Но и там, в украинской Долиновке, тоже все огни давно были погашены. Он задрал голову так, что картуз чуть не слетел с головы. Луны в небесах не было. "Да, - вспомнил он, - канун новомесячья. Новолуние, какая там луна…" Корчмарь сказал правду. Звезд тоже не было, небо затянулось низкими тяжелыми тучами. Герш помотал головой и глубоко вздохнул, пытаясь найти объяснение странному (с его точки зрения) поведению яворичан, улегшихся спать сегодня так рано и, похоже, завязавших дворовым собакам рты.
Горячий воздух обжег ему гортань. Он закашлялся: "Ну и духота…" - и вытер покрывшийся каплями пота лоб. От низких, невидимых, но угадываемых в темноте туч тянуло густой и жаркой сыростью. Гершу даже показалось, что кто-то обвернул его хмельную голову темным и душным одеялом. Он раза два глубоко вдохнул ставший вдруг вязким и плотным ночной воздух. Дышать было трудно. Что же до свежего ветерка, обдувавшего поначалу разгоряченного выпивкой Герша, то он стих, едва сапожник вышел из корчмы на улицу.
Герш попытался отыскать источник света, увиденного им из окошка. "Привиделось мне, что ли? - растерянно подумал он. - Смотрел - вроде светло было. А сейчас…" Тут он вспомнил, что давешний свет, как ему показалось, шел со стороны старой синагоги.
Герш впервые почувствовал себя неуютно. Даже хмель - несмотря на усиливающуюся жару - понемногу покидал его голову.
О старой синагоге, а вернее о ее развалинах, которые иной раз называли "авраамовыми каменьями", ходили разговоры тревожные и пугающие. Разрушили синагогу без малого два с половиной столетия назад - во времена "гзейрос тах", как евреи называли пору ужасов хмельнитчины. Казаки гетмана в те дни прошлись по Украине будто настоящий огненный вихрь. Яворицы тоже не были обойдены их вниманием: местечко сожгли дотла. Старого раввина Элиягу бен-Авраама казаки гвоздями прибили к двери синагоги вниз головой. Еще восьмерых евреев - уважаемых членов общины - злодеи зарубили здесь же, у синагоги, рядом с умершим в муках раввином. Тело его попрятавшиеся в окрестных лесах яворичане сняли только через три дня, когда пьяное разбойное войско покинуло эти края, чтобы продолжить свой кровавый путь.
Яворицы после этого долго не могли оправиться. Когда же вновь задымили здесь печные трубы, то число дымов в первые полстолетия редко превышало двадцать пять-тридцать. Удивительно: место издавна считалось бойким (мимо пролегали целых два торговых пути), а мало кого привлекало. Почти никто не переселялся сюда - Яворицы долго хранили недобрую память о кровавых делах. А синагогу, ставшую местом мученичества рабби Элиягу бен-Авраама и восьми старцев, не отстроили. Так и стояли черные, покрытые мохом развалины, постепенно врастая в землю.
И ведь что интересно: прежде, до "гзейрос тах", жили в Яворицах и евреи, и украинцы, и поляки. Казаки евреев и поляков порубили - тех, кто не успел сбежать в окрестные леса. А после всего, когда вроде бы воцарилось тут зыбкое спокойствие, никто, кроме евреев, тут не селился. Крестьяне здешние перебрались в соседнюю Долиновку, пострадавшую куда меньше, поляки - еще дальше, Бог весть куда, то ли в Гродно, то ли вообще в Великую Польшу, а вот евреи почему-то вернулись. Вернулись, хотя после "гзейрос тах" приняли раввины галахическое постановление, запрещающее евреям селиться в украинских землях и обзаводиться здесь собственностью… Ну да, как же! Попробовал бы кто сказать Мойше-Сверчку, что, живя в Яворицах и имея здесь корчму, нарушает он решение раввинов, вынесенное Бог знает когда! Посмотрел бы он на сказавшего такое как на совсем больного, убогого. А скорее даже и не понял бы, о чем тут толкуют.
Так что евреи вернулись. Сначала только те, кто уцелел от кровавого погрома, следом и другие. И превратились Яворицы в местечко сугубо еврейское. Таких по всей черте оседлости было немного - в большинстве евреи жили бок о бок с православными или католиками, в иных же местах - и с магометанами.
А развалины разгромленной и преданной огню синагоги оставили вернувшиеся евреи нетронутыми. Зачем? Кто его знает. Может, чтобы сохранилась память у их детей о том, как и чем могут закончиться мирные годы. А может, и просто от страха. Тяжко здесь становилось человеку, ежели вдруг забредал он сюда. Будто что-то сдавливало грудь, будто какой-то жар невидимый опалял лицо. Так что всякий, кто по незнанию или по ошибке приходил к этим диким черным камням, торопился уйти поскорее. Хотя словно бы не пускала его какая-то невидимая сила.