Те, кто перебрался сюда из других мест, делали то же самое уже по традиции. И даже когда сменилось не одно поколение, развалины синагоги Элиягу бен-Авраама, "авраамовы каменья", - оставались развалинами, постепенно разрушаясь еще больше, превращаясь в груды камней, зарастая мохом и травой. Только и оставались от них недобрая память о "гзейрос тах" да еще - стремление обойти это место стороной, поскорее, не глядя в сторону камней, чтоб не увидеть что-то страшное. Что? Бог весть.
Именно от них, от этих каменных холмов, как казалось Гершу, и шел свет, замеченный им из окна корчмы, - вполне яркий и даже введший его тогда в заблуждение относительно освещенности улиц.
Теперь же он в очередной раз остановился и бросил настороженный взгляд на смутно чернеющие развалины, мимо которых как раз пролегала дорога к его дому.
И вновь ему показалось, что в провалах на месте окон мерцает слабый свет. В то же мгновение услышал он какой-то шум. Слабый, но почему-то чрезвычайно его испугавший - будто чьи-то невидимые крылья пронеслись над его головой. Гершу даже показалось, что он ощутил слабое колебание воздуха - словно от гигантских перьев. Правда, ветер, поднятый ими, не нес прохлады, скорее наоборот: движение горячего воздуха неприятно царапнуло лицо.
Он невольно попятился. Но пятиться было некуда - не возвращаться же в корчму, Мойше на этот раз может действительно послать за Двойрой, - так что он вновь остановился. Герш растерянно постоял, не зная, как быть дальше. От пелены, затянувшей небо, исходило негромкое, но вполне отчетливо слышное гудение.
И, несмотря на тучи, дорога сейчас действительно стала более освещенной, нежели в начале. Герш напряженно всматривался в развалины. Свет, выходивший изнутри сквозь неровные остатки окон, чуть мерцал - так, будто там, за стенами, кто-то разложил небольшой костер.
"Цыгане, - подумал вдруг Гершеле, вспомнив недавние разговоры в местечке. - Точно цыгане. Конокрады. Видно, облюбовали себе развалины для ночевки".
Он дважды или трижды шепотом повторил этот вывод. Повторил с чувством безусловного облегчения. Все-таки цыгане, а не кто-то или что-то непонятное и неизвестное. Герш приободрился и снова зашагал - правда, не очень быстро - в прежнем направлении. Поравнявшись с развалинами, он нащупал в кармане острый сапожницкий нож с треугольным отточенным лезвием и крепко сжал обмотанную полоской кожи рукоятку. Конокрадов Герш не боялся. Зато, вспомнив рассказы о пестрой и веселой цыганской жизни, сапожник захотел хотя бы одним глазком посмотреть на чужое веселье. Он осторожно подкрался поближе и заглянул в слабо, но явственно светившееся окошко.
Никакого костра внутри не оказалось, тем не менее там в самом деле было светлее.
Герш настороженно обводил взглядом развалины. Поначалу ему показалось, что здесь никого нет. Лишь через какое-то мгновение его привыкшие к темноте глаза усмотрели в самом центре неясную массу. Еще через мгновение то ли взгляд сапожника стал острее, то ли действительно стало светлее, но он разглядел, что масса эта в действительности представляла небольшую группу каких-то людей. Он поспешно отступил на шаг и тяжело задумался. На цыган-конокрадов собравшиеся в развалинах не походили. Затаив дыхание, Герш подобрался чуть поближе. Теперь он рассмотрел, что неизвестные не просто сидели в центре, но расположились вокруг каменного подобия стола. И еще: что были они евреями, а не цыганами, - на каждом блуждающий взгляд сапожника обнаружил длинные молитвенные накидки-талесы - будто собрались люди на молитву. "Ну и ну, - в растерянности подумал Герш, - это что же они, к утренней молитве готовятся, что ли?.." Мысль, конечно, была нелепой, Герш и сам это понимал. Вряд ли кто-нибудь стал бы собираться на молитву в развалинах. И потом: сапожнику эти молчаливые седобородые люди, сидевшие кругом за расколотой каменной глыбой, были незнакомы.
Когда первое чувство понятного легкого смятения прошло, он осторожно обвел глазами пространство в поисках источника странного призрачного света, который был им замечен еще от корчмы Сверчка и который ровно освещал все происходившее внутри синагоги. Нигде не видно было ни малейшего намека на свечу или какой-либо другой светильник.
И это показалось гуляке-сапожнику самым страшным. Он понял, что отсюда следует немедленно убираться. Вот только ноги бедняги словно приросли к земле. Ни шагу он не мог сделать от разбитого когда-то окошка. Зато почувствовал, каким сырым пронзительным холодом тянуло от заросших мохом стен; причем этот холод удивительным образом никак не давал избавления от ночной духоты.
Он стоял, пригвожденный непонятной ему самому силой, и глазел на незнакомцев в талесах, сжимая вспотевшей ладонью ненужный нож. И еще путано молил небеса, чтобы стук его перепуганного сердца не был услышан никем из сидевших за черным столом.
Они же сидели молча и будто чего-то ждали. На столе перед ними лежал свиток Торы с разлохмаченными ободранными краями.
Вдруг словно невесть откуда взявшееся дуновение овеяло беднягу-сапожника, словно ледяные пальцы с острыми ноготками пробежались по его воспаленной разгоряченной коже.
И тотчас один из старцев, сидевший во главе, поднял голову и глубокими глазами, больше походившими на глазницы черепа, взглянул на сапожника. Старик медленно и тяжело поднялся, опершись о камень-стол руками. В руках помертвевший от страха сапожник заметил рваные раны с запекшимися краями. Старик, не сводя тяжкого взгляда (Герш почти физически ощутил, как давит этот взгляд), что-то сказал остальным - Герш не услышал, что именно, - и все посмотрели в ту же сторону. Герш отпрянул от окна - такими страшными показались ему все эти суровые лица в обрамлении клочковатых седых бород, обратившиеся к нему, - и упал: ноги отказывались его слушаться. Пока он поднимался, люди из сожженной синагоги уже окружили его и молча смотрели - с тем же суровым выражением, - как он пытается подняться на ноги. Герш тоже молчал - от страха у него отнялся язык. Старик с израненными руками первым обратился к сапожнику и сказал:
- Мы собрались для утренней молитвы. - Голос его звучал глухо, словно исходил не из уст, а откуда-то из-под земли. - А миньяна нет. Нас всего девять. Не хочешь ли присоединиться к нашей молитве? С тобой нас будет десятеро - столько, сколько необходимо для миньяна. Мы должны помолиться сегодня. - Черная узловатая рука с рваной дыркой в середине ладони потянулась к сапожнику, взяла его за шиворот, легко, как пушинку, подняла и поставила на ноги.
- Так что? - спросил старец тем же безжизненным голосом. - Согласен ли ты?
Герш не мог произнести ни слова. Только кивнул. Он уже понял, что обращавшийся к нему старик - не кто иной, как раввин Элиягу бен-Авраам - такой, каким его описывали поколение за поколением яворицкие евреи: худое лицо с впалыми щеками, длинная седая борода… И руки. Руки, которые были прибиты к двери синагоги громадными гвоздями полтораста лет назад.
И сапожник снова кивнул. Сейчас ему хотелось одного - чтобы поскорее оставил его в покое взгляд мертвых глаз. Пока же покойный раввин смотрел на сапожника, Герш чувствовал, как пронизывающий холод охватывает его бешено колотящееся сердце.
Элиягу бен-Авраам сделал шаг к тому, что когда-то было входом в синагогу, и поманил Герша за собой. Тот молча повиновался. Ноги идти не хотели - они были явно умнее головы. Герш сделал шаг к развалинам. Восемь старцев-мучеников следовали за ним. Сапожник чувствовал, что и в спину ему дует тот же бесшумный ледяной ветер.
Так, шаг за шагом вошли они внутрь и вновь окружили стол - уже не вдевятером, а вдесятером. Тотчас плечи Герша неслышно укутал молитвенный талес - такой же, как на остальных. Кто-то возложил ему на лоб и на левую руку тфиллин.
- Благословен Ты, Господи, Бог, Царь Вселенной… - услышал он мерный голос раввина. Запекшиеся сухие губы его послушно повторили:
- Благословен Ты…
Слово за словом повторял он молитву, и с каждым мгновением талес казался ему все тяжелее и холоднее, а тфиллин словно ледяными обручами сжимали лоб Герша и левую его руку. Холод от руки поднимался вверх, подбираясь к сердцу. Когда раввин произнес: "Омен", - и старцы повторили: "Омен", - и он тоже прошептал: "Омен", - в эту самую минуту раздался бодрый крик петуха из ближайшего двора.
Фигуры девяти старцев тотчас заколебались у Герша перед глазами - подобно горячему воздух в летнюю пору, размылись и растаяли без следа.
Остатки хмеля давно выветрились из головы сапожника. Он бросился было к выходу, но, увы, - вместе с хмелем его покинули последние силы. Герш упал замертво - прямо у длинного каменного стола. Сердце его, все еще схваченное ледяным обручем, стучало все слабее. И вот, когда биение это уже почти не ощущалось несчастным сапожником, увидел он, что не тучи затягивали небо над ним, а огромные черные крылья. Эти черные крылья вились над его головой, когда вышел он из корчмы, их шелест и шорох слышал он в дороге, их мягкое обманчивое шуршание поглотило все звуки в Яворицах минувшей ночью - вернее, сделало их недоступными для его слуха. Принадлежали крылья Самаэлю, ангелу смерти, нависшему над обессиленным Гершем-сапожником. И еще увидел Герш, что в руке ангел держал большой нож, с острия которого свисала капля ядовитой желчи. И хотя сапожник помнил, что ни в коем случае нельзя открывать рот, потому что если капля этой желчи попадет ему на язык, то это будет концом его земной жизни, но облик огромного Самаэля, подобного черному обжигающему пламени, был столь страшен, что рот сапожника помимо его воли широко раскрылся, выпуская наружу крик ужаса. И тогда смертельная капля упала в разорванный криком рот. В то же мгновение душа его покинула наш мир.
…Тело сапожника нашли лишь вечером. Выражение предсмертного ужаса навсегда исказило черты его безжизненного лица. Но более всего удивило тех, кто его обнаружил, что на плечи покойника, наподобие талеса, наброшен был кусок грубой холщовой ткани - из каких обычно шьют саваны. По этой ткани, да потому еще, что была она сшита по краю грубыми стежками, старая знахарка Шифра и определила, что Гершеле попал в миньян покойников. После такого человек уже не может их покинуть, ибо миньян должен сохраняться. Но рыдающей Двойре она ничего не сказала. Только велела ей и прочим немедленно вылить всю воду, которую держали яворичане в бочках и кадушках, ибо никто не знает, в которой именно посудине ангел смерти, прилетавший за душой Герша-сапожника, ополоснул свой отравленный нож.
БАЛЛАДА О САПОЖНИКЕ ГЕРШЕ
Герш-сапожник летней ночью,
После трех стаканов водки,
Шел походкой прихотливой
Из корчмы домой.
Шел он улицей пустою,
Мимо старой синагоги,
Где молитвы не звучали
Целых триста лет.Словно холодом дохнуло
От развалин почерневших,
Показалось Гершу, будто
Огонек мигнул.
И, тотчас остановившись,
Он прильнул к стене разбитой
И всмотрелся осторожно
В синий полумрак.Он увидел восемь старцев
В окровавленных одеждах,
А на камне свиток Торы,
А над ним - свечу.
А над Торою склонился
Старый ребе Элиягу,
Гайдамаками убитый
Триста лет назад.Хмель развеялся мгновенно.
Отшатнулся Герш-сапожник
И хотел бежать, да ноги
Приросли к земле!
И взглянул покойный ребе
На испуганного Герша
И промолвил: "Наконец-то
Есть у нас миньян".Протянул он Гершу руки,
А в руках зияли раны
От гвоздей, что были вбиты
Триста лет назад:
Был раввин упорен в вере,
И за это гайдамаки
Пригвоздили Элиягу
Мертвого к стене!И сказал раввин печально:
"Не могли мы помолиться,
нас ведь было только девять -
это не миньян.
Потому-то и не слышал
Нас небесный Вседержитель,
И выходит, ты, сапожник,
Вовремя пришел".И молился Герш-бедняга
В синагоге с мертвецами,
А как утро засветилось -
Стал одним из них.
И нашли его соседки -
Шифра-знахарка и Двойра,
И вдову его позвали,
И сказали ей:"У покойников в миньяне
Герш находится отныне,
Чтоб могли они молиться
За живых - за нас".
И вдове они велели
Вылить воду из кадушки,
Потому что ангел смерти
В ней омыл свой нож.…С той поры промчались годы.
Нет евреев в Яворицах.
Стерлась память, и окончен
Наш рассказ о них.
Но безлунными ночами
У развалин синагоги
Кто-то молится беззвучно
За живых - за нас.
Рассказ третий
ХЛЕБ И СОЛЬ
Тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное.
Н. В. Гоголь
Майская ночь, или Утопленница
Теплым летним вечером, вскоре после захода солнца, но задолго до того, как темнота упала на крыши домов, в местечко Яворицы въехала коляска, в которую была запряжена пара сытых гнедых лошадок. Коляска принадлежала габаю здешней синагоги Аврому-Ицхаку Фишеру, он же сидел на козлах и с нескрываемым высокомерием смотрел на высыпавших навстречу яворицких евреев. Что же до его пассажиров - молодого виленского раввина Якова-Лейзера Гринберга и его жены Шейны-Фрумы, - то они были немало смущены внезапным и неприкрытым вниманием. Габай, несмотря на неприступный свой вид, понял их состояние и счел нужным объяснить:
- Реб Яков, - сказал он, повернувшись к раввину, - вы не стесняйтесь. Просто Яворицы долго оставались без раввина. Как старый Шмуэль Коган умер - а тому уже без малого три года прошло, - так никто и не приехал.
- Почему? - поинтересовался Яков-Лейзер.
Габай пожал широкими плечами.
- Кто его знает, - уклончиво ответил он. - Может, не хотели в такую глушь забираться. Может, еще что-нибудь. Не могу сказать. Мы писали многим. Вот, и учителю вашему в ешиву "Симхэс-Тойрэ" написали - так он нам посоветовал вас просить. Сказал, что вы сразу же согласились. Правда?
- Правда, - ответила за мужа ребецен Шейна. - Мы с мужем решили: нехорошо, чтобы столько евреев, да еще в наше опасное время, ходили за десятки верст по всякому поводу.
Авром-Ицхак одобрительно кивнул и замолчал, вновь уставившись на дорогу.
Через какое-то время коляска остановилась у большого двухэтажного дома на краю местечка, рядом с рекой Долинкой.
- Вот здесь, рабби, - сказал Авром-Ицхак, слезая с козел и обматывая вожжами облучок. - Теперь это ваш дом. Дай вам Бог счастья в его стенах. Располагайтесь. Если что-то понадобится - зовите, не стесняйтесь, я живу через два дома. А пока - пришлю кого-нибудь, помогут вам распаковаться и занести вещи. И не волнуйтесь, дом прибрали к вашему приезду, где надо - подремонтировали. Крышу обновили. В общем, дай вам Бог счастья и здоровья на новом месте. - Он еще раз кивнул раввину и ушел, оставив новоприбывших одних.
Раввину Якову-Лейзеру Гринбергу было двадцать три года, ребецен Шейне-Фруме - двадцать. Реб Яков получил известность еще совсем молодым человеком - в восемнадцать лет он написал удивительную по глубине и аргументации книгу "Хазак Маген", посвященную разбору некоторых галахических постановлений знаменитого "Магида из Брод" - галицийского раввина Шломо Клугера, возглавлявшего общину города Броды и вступившего в активную дискуссию относительно набиравшей популярность машинной выпечки мацы. Несмотря на высокий авторитет бродского раввина, рабби Яков оспорил его аргументы, по мнению многих - вполне обоснованно. На этом дискуссия, безусловно, не прекратилась, она продолжалась много лет, уже и после смерти р. Клугера, по всему еврейскому миру. Но книга Гринберга вызвала большой интерес у многих раввинов, особенно в Литве, а самого молодого раввина теперь иногда называли не по имени или фамилии, а по названию его трактата - "Хазак Маген", что вполне соответствовало старой еврейской традиции. В то же время раннее его выступление и ранняя популярность вызвали у многих ревность и неприязнь, что сыграло не последнюю роль в его решении уехать из Литвы в небогатое украинское местечко Яворицы.
Как раз сейчас, когда они приехали, ребецен Шейна была на седьмом месяце беременности. Появления первенца они ожидали с некоторым страхом - вполне понятным, потому что это ведь именно первенец.
Впрочем, первые дни жизни в Яворицах четы Гринбергов прошли в хлопотах по обустройству, поглощавших все свободное время. Соседи помогали им охотно. Тем не менее раввин видел, что к ним приглядываются - внимательно и даже настороженно, и временами Яков-Лейзер чувствовал себя чуть неуютно. Его и смешило, и раздражало отношение яворицких евреев. Однажды, придя из синагоги домой и войдя в гостиную, он сказал жене с нервным смешком:
- Знаешь, о чем меня спросили сегодня после ма'арив? После вечерней молитвы?
Шейна, сидевшая в углу в кресле и обшивавшая кружевом пеленку для будущего ребенка, оторвала взгляд от рукоделья и вопросительно посмотрела на Якова.
- Меня спросили, знаю ли я способы обнаружения чертей. - Он засмеялся. - Можешь себе представить?
- Надо же! - Шейна улыбнулась и покачала головой. - И что ты ответил?