Рассказ пятый
ЛЕТАЮЩАЯ В ТЕМНЫХ ПОКОЯХ
Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.
Н.В. Гоголь
Вий
Унылый осенний дождь, зарядивший с вечера, не прекращался всю ночь и продолжался утром. Меламед Борух Бердичевский очень не хотел выходить из дома в такую погоду - старые сапоги прохудились, а новых он пока что справить себе не смог. Отдавать же обувь в починку не представлялось возможности: подошвы и так состояли из сплошных заплат. Любой сапожник только развел бы руками.
Пересидеть дождь дома, уткнувшись в книжку и укутавшись в теплый старый халат, он тоже не мог. Ибо платили ему именно за то, чтобы каждое утро он приходил в хедер и учил десяток разновозрастных мальчишек грамоте и Торе. Надо сказать, платили гроши, но выбирать не приходилось: слабый здоровьем и не знавший иного ремесла Борух Бердичевский в свои двадцать пять лет не мог найти себе другого, более прибыльного занятия.
- Твой отец, благословенна будь его память, всегда хотел видеть тебя ученым, - вдруг сказала мать, молча наблюдавшая из своего угла за тем, как он обувается. - Сапожников больше, чем подметок, и портных больше, чем заплат, а меламед у нас один. Даст Бог, ты еще выучишься на раввина. - При этих словах темно-коричневая изрезанная морщинами кожа на ее лице словно мгновенно посветлела и разгладилась.
Борух в который раз подивился ее умению угадывать мысли. Выучить сына на раввина - это была мечта и матери, и покойного отца. Зелиг Бердичевский прожил несладкую жизнь: мальчишкой его забрали в кантонисты, потом двадцать пять лет он отслужил в армии, где его пытались насильно крестить. Борух помнил рассказ матери о том, почему в конце концов от его отца отступили.
"Ах, - говорила мать, - ах, Береле! Кто бы мог подумать, что защитит и поддержит нежелание твоего отца креститься не кто-нибудь, а один из важных церковных чинов, архиерей Пантелеймон, да будет благословенна память о нем!"
А дело было так. Зелиг Бердичевский и еще один солдат-еврей по имени Яков Сирота были последними из команды кантонистов, кто упорно сопротивлялся стремлению начальников их окрестить. И тогда отправили их обоих в соседний город. И вот, после церковной службы, которую заставили их отстоять, после специальной увещевательной проповеди, вахмистр, к ним приставленный, отвел обоих на колокольню, сказав: "Постойте пока тут, посмотрите колокола церковные, а я кое-что узнаю и вернусь за вами. А без меня чтоб не смели спускаться, не то будет вам наказание страшное!" Солдаты - а было им всего-то по четырнадцати лет от роду - остались на колокольне одни. Дело происходило зимой, так что Зелиг и Яков быстро замерзли. А вахмистр все не шел да не шел. То ли забыл о малолетних солдатиках, то ли нарочно оставил упрямцев, чтобы упрямство это из них морозом повымораживало. Только вместо упрямства бедняги едва не лишились жизни самой. Лишь под утро, когда уже светать начало, нашел их на колокольне, прижавшихся друг к другу и посиневших, едва живых, в тоненьких шинельках и летних сапогах, архиерейский служитель и, ужаснувшись, отвел к владыке. Увидев синих от холода солдатиков, архиерей ахнул, назвал их детками, напоил горячим чаем. Потом спросил, мол, кто они такие. Мальчики объяснили, что они евреи, что привели их вчера послушать проповедь его. "И что же? - спросил осторожно архиерей. - Хотите ли вы креститься?" А они ответили: нет, мол, хотим остаться евреями, как отцы наши и деды. И тогда архиерей прослезился и сказал: "Так оставайтесь же, детки, евреями. И пусть Бог Израилев хранит вас".
"Вот так, - заканчивала эту историю мать, - вот так остался он евреем. Рассказывал, что показался ему тот архиерей настоящим Авраамом-авину".
Во время Крымской войны воевал Зелиг Бердичевский в Севастополе, заслужил серебряную медаль и бронзовый крест за храбрость. После войны ему позволили уволиться из армии. Так он вернулся наконец в Яворицы, где не осталось почти никого из родных. Женился на девушке-сироте Эстер, но прожил в браке чуть больше года, дождался рождения сына и вскорости умер - от тех пуль, то ли турецких, то ли французских, которые прочно засели в его еще крепком сорокалетнем теле.
- Жаль, не сподобился ты иметь сладкий голос. - Эстер Бердичевская огорченно поджала губы. - Ты уже мог бы быть хазаном, жениться на Рейзел, иметь свой дом… - Она скорбно вздохнула. И сын тоже вздохнул, скороговоркой прочитал благословение и разломил кусок сухого колючего хлеба. Упоминание имени девушки, в которую он раз и навсегда влюбился двенадцатилетним мальчишкой, окончательно испортило ему настроение. Увы, Рейзел Белевская, дочь Аврума и Ривки, первых яворицких богачей, была недосягаема для полунищего меламеда.
Эстер заметила омрачившееся лицо сына и постаралась исправить собственную оплошность, переведя разговор на другое.
- Вчера я видела Шмуэля Пинскера, - сказала она. - Знаешь, Береле, он очень странно себя ведет.
- Да? - рассеянно пробормотал Борух. Он все еще переживал очередное напоминание о несчастной любви. - Совсем остыл… - Меламед поднялся, выплеснул чай из жестяной кружки в помойное ведро, налил свежего кипятку из самовара. - И что же тебе показалось странным, мама?
- Во-первых, он очень похудел. - В голосе Эстер звучало задумчивое неодобрение. - А во-вторых, вел себя будто пьяный. Болтал что-то о доме… Глаза у него были как у сумасшедшего… - Она немного подумала, потом пояснила: - Не такие, как у Сендера-дурачка, а как у настоящего сумасшедшего…
Борух пожал плечами. Шмуэль Пинскер не был местным уроженцем, он приехал в Яворицы лет пятнадцать назад из Литвы. Для большинства местных евреев Пинскер все еще оставался чужаком. Он жил совершенным бобылем в большом двухэтажном доме, купленном когда-то за сущие гроши. Дом располагался в двух кварталах от Бондарного переулка, где снимали жилье Бердичевские.
- Богатые люди часто становятся чудаками, - наставительным тоном заметил Борух. В голосе звучала скрытая ирония бедняка. - Деньги, знаешь ли, они заставляют человека изменяться.
Мать не заметила иронии.
- Хорошенькое богатство! - возразила она. - Тоже скажешь… Да что у него есть за душой, кроме этого дома? А дом-то, хоть и большой, спору нет, но я вот вчера видела: крыша дырявая, стены покосились. Один ремонт в хорошие деньги станет!
- Ну, свой дом - всегда свой дом. - Борух допил чай, поднялся. Настроение его то ли после рассказа о странном поведении Пинскера, то ли просто после горячего чая почему-то немного улучшилось. - Мне пора, - сказал он.
- Будь внимателен и осторожен, - напутствовала его мать. - Не промочи ноги.
Борух наклонился к ней, коснулся губами сухой щеки.
От матери пахло старостью.
Борух Бердичевский вышел на улицу, плотно притворил за собою дверь.
Здесь было холодно и ветрено. Дождь наконец-то прекратился, но ветер заполняла мелкая водяная пыль, бившая в лицо и заставлявшая напряженно морщиться редких прохожих.
Меламед поднял воротник, уткнул нос в штопаный-перештопаный шарф и тут же едва не попал под мощную струю из-под колес телеги молочника Менделя Хайкина. Пустые бидоны гремели оглушительно, поэтому Борух не услыхал предупреждающего окрика Менделя.
Он прижался к стене дома, перевел дыхание. Вода не попала на Боруха, но, шарахнувшись от телеги, Борух попал в глубокую лужу. Правый сапог немедленно наполнился холодной водой. Меламед огорченно покачал головой. Нет, сегодняшнее утро определенно не способствовало улучшению настроения.
В соседнем квартале он неожиданно наткнулся на неподвижно стоявшего человека. Человеком этим оказался местный яворицкий сумасшедший по имени Сендер, по прозвищу Сендер-дурачок. Его дом находился на окраине Явориц, в Чумацкой слободе. Не дом даже, а так - старая лачуга, которую он смастерил собственными руками и которая больше походила на собачью будку. Впрочем, покосившийся домишко, который за двенадцать рублей в год снимали меламед и его мать, был ненамного больше и ненамного лучше.
Не тому удивился меламед, что Сендер-дурачок оказался рано утром так далеко от дома на ближайшей к хедеру улице, а тому, что вел он себя непривычно. То есть, поначалу все шло как обычно.
- Ой-ой, мудрый рабби, подайте копейку, - гнусаво заныл Сендер. Лицо его дергалось то ли в усмешке, то ли в гримасе.
Может, потому, что дурачок назвал его мудрым рабби, а может, по другой причине меламед молча раскрыл кошелек и, порывшись в нем, вытащил полкопейки. Мелькнувшую мысль о том, что надо было бы купить на эти деньги хлеба, он отогнал, протянул позеленевшую монетку Сендеру и ласково похлопал по плечу.
И вот тут-то поведение Сендера изменилось. Вместо того чтобы вприпрыжку с громким смехом побежать в лавку, как он это делал обычно, сумасшедший вдруг словно окаменел. Даже вечно прыгающее, гримасничающее лицо его застыло.
Меламед вздрогнул и отшатнулся. Неподвижный взгляд Сендера-дурачка испугал его.
- Чужие дома, злые дома… Нечистая свадьба, наследство горбом впридачу… - забормотал Сендер. - Наследство горбом впридачу, да невеста ведьма, ох, и дети бесовские, а?.. Переселится в дом без окон, без дверей, тесный, темный… Ошибка… Ошибка… - Он вдруг бурно замахал руками, так что Борух снова попятился. - Как тяжбу проиграешь, так дом потеряешь, царь наш, Шлоймэ наш мудрый… Ой, Авроменю наш, старушек ты на-аш!.. - запел вдруг Сендер. - Авроменю, Авроменю!..
Столбняк прошел так же внезапно, как и появился. Не переставая петь, Сендер принялся приседать. Он делал это старательно, уперев правую руку в бок и поочередно выбрасывая то левую, то правую ногу. Поскольку стоял Сендер прямо в центре обширной лужи, брызги немедленно полетели меламеду в лицо. Борух отскочил от Сендера - на этот раз не от страху, а от нежелания оказаться все-таки вымокшим с головы до ног. Складывалось такое впечатление, будто все сегодня только и норовят устроить несчастному сыну Зелига Бердичевского хороший холодный душ.
Сендер-дурачок тут же прекратил пляску. Лицо его приняло обиженное выражение. Борух поспешно улыбнулся.
- Хорошо, хорошо, - сказал он. - Ты очень хорошо поешь и танцуешь, Сендер. Ступай себе. Пойди в лавку, купи себе пряник.
Сендер важно кивнул и засеменил по направлению к корчме. По дороге он что-то бормотал себе под нос и чуть подпрыгивал.
Вскорости меламед вновь замедлил шаги, а на углу Торговой и Екатерининской остановился - несмотря на то, что уже и левый сапог зачерпнул изрядное количество воды, и обтрепанный сюртук промок почти насквозь.
Перекресток улиц здесь создавал нечто вроде небольшой площади или пустыря, на котором высился дом Шмуэля Пинскера. Борух вспомнил сказанное матерью о странном поведении хозяина. "Богатство… - подумал он, окидывая внимательным взглядом мрачного вида фасад, изборожденный причудливой формы трещинами. - Какое там богатство, мать права… Это и не дом вовсе, а та же лачуга, только очень большая… Чем же он живет, интересно? И почему не женится?"
Пинскеру было хорошо за пятьдесят, и никто никогда не слыхал, чтобы раньше, до переезда в Яворицы, у него была семья.
"Невеста ведьма, дети бесовские", - вспомнил вдруг Борух фразу из сумбурного монолога дурачка. Он усмехнулся - может, и правда сбежал Пинскер из Литвы от сварливой жены да крикливых детей сюда, в Яворицы?
Считалось, что работает он бондарем. Но, сколько Борух ни пытался, ему так и не удалось вспомнить ни одной бочки, сработанной хозяином этого запущенного строения.
Ветер внезапно стих. Бердичевский озабоченно посмотрел в темное низкое небо, готовое вновь пролиться дождем. И опять обратился к дому.
Что-то не давало ему так просто покинуть это место, показалось ему странным, но что - Борух понял не сразу. Он рассеянно извлек из сюртучного кармана платок, обтер мокрое лицо и зачем-то подошел ближе. Его внимательный настороженный взгляд ощупывал каждую деталь. Покосившиеся перила, огромные щели в дверной коробке и оконных рамах фасада. Выбитое стекло в одной из рам, замененное куском фанеры.
Неожиданно он ахнул: "Великий Боже!"
Было от чего испытать потрясение - мезуза с дверного косяка дома Пинскеров была сорвана. Не веря своим глазам, меламед быстро - словно чья-то невидимая рука властно толкнула в спину - взошел по рассохшимся ступеням на крыльцо.
И почувствовал, что в душу его закрадывается страх.
Дверь была незаперта и чуть покачивалась на ржавых петлях - как при хорошем сквозняке. А вдоль всего дверного косяка тянулись неровные глубокие борозды. Словно какой-то крупный зверь точил когти.
Борух внимательно осмотрелся. Мезуза, искореженная и сплющенная, валялась здесь же на крыльце, шагах в трех от косяка. Похоже было, что ее не только сорвали, но долго топтали ногами. Кто-то явно хотел оторвать от латунного цилиндра украшавшую его букву "шин" - первую букву имени "Всемогущий". По всему крыльцу были разбросаны клочки пергамента со стихами из "Шма, Исраэль".
Борух осторожно провел рукой по тому месту, откуда амулет был сорван. Рука предательски дрожала. "Ну-ну, - пристыдил он самого себя. - Не хватало еще трястись от страха из-за хулиганов…" Он решил, что кощунство сотворили долиновские босяки, по временам забредавшие в местечко и хорошо здесь чудившие. Слава Богу, случалось такое нечасто, да и забавы хулиганов были злыми, но не слишком уж жестокими: ну, посвистеть, сделать из полы свиное ухо и подразнить одиноко идущего еврея - лучше, если рядом с синагогой. В крайнем случае, побить окна в корчме. Не более того.
Ругая вполголоса долиновцев, меламед одновременно чувствовал, что дело может оказаться вовсе не в них. Он понимал, что необходимо предпринять какие-то действия. Например, позвать хозяина и указать ему на кощунственное безобразие, сотворенное у его дома.
Борух Бердичевский решительно толкнул скрипучую дверь и вошел внутрь.
В доме царила кромешная тьма - ставни плотно закрывали окна. Несмотря на щели в дверной коробке, воздух тут был спертым и густо насыщенным какими-то незнакомыми запахами, среди которых четко выделялся отвратительно-сладковатый аромат тления.
Меламед закашлялся. Странно, что за две недели жизни здесь Шмуэль Пинскер не попытался проверить собственное жилище. Что за удовольствие - дышать такой вонью! Меламед покачал головой и осторожно двинулся вглубь. Его шаркающие шаги, казалось, вызвали к жизни слабое эхо.
Борух остановился и прислушался. "Ничего удивительного, - подумал он, стараясь погасить появившееся чувство неопределенной тревоги. - Дом пустой, вот и эхо…" Он уже жалел, что пришел сюда. До сего дня бывать в гостях у Пинскера ему не доводилось. И по делу тоже. Как уже было сказано, Шмуэль жил одиноко, ни с кем не поддерживал ни знакомства, ни дружбы. Вообще, более мрачного и нелюдимого человека трудно было найти.
Единственным, кто захаживал к Пинскеру, был Сендер-дурачок, вспомнил вдруг меламед. "Точно, Сендер-дурачок к нему ходит. По праздникам, - подумал Борух с некоторым удивлением. - Только он и ходит…"
Глаза его привыкли к темноте. Он даже разглядел лестницу, ведущую на второй этаж, и кое-какую мебель, стоявшую в беспорядке.
А вот присутствия Шмуэля Пинскера не ощущалось. И это встревожило меламеда - особенно когда он вспомнил об изуродованной мезузе. "Мало ли что могли учудить долиновцы - особенно ежели напились…"
- Реб Шмуэль! - негромко позвал меламед. - Вы здесь? С вами все в порядке? Ничего не случилось?
Он подождал немного. Никто не отозвался. Борух повторил свой вопрос громче. Прислушался.
Никого.
- Эй! - крикнул он во весь голос. - Есть кто-нибудь? Отзовитесь!
В ответ донеслось лишь слабое эхо его собственных слов.
Меламед приблизился к лестнице. Прежде чем ступить на первую ступеньку, он внимательно - насколько позволяла темнота - осмотрел большое пустое помещение. Подойдя к ближайшему окну, Борух раскрыл ставни. Пасмурный свет, наполнивший комнату, показался очень ярким. Меламед облегченно вздохнул и вдруг замер. Ему почудилось за спиной чье-то быстрое движение. И еще - хотя Борух не поклялся бы в этом - показалось ему, что едва он открыл ставню, как где-то позади раздался короткий испуганный возглас, спешно подавленный.
"Уж не рехнулся ли реб Шмуэль от водки? Ох-хо-хо, водилась за ним эта слабость…"
Борух осторожно оглянулся.
Опять никого. Зато теперь он видел, насколько запущенной была эта большая комната с высоким потолком. Самый разнообразный мусор - от прелых прошлогодних листьев до осколков стекла - заваливал все углы. Старые кресла, колченогие табуретки образовывали причудливые группы по всему помещению. Все вокруг покрывала осыпавшаяся со стен известка, половицы рассохлись настолько, что оставалось лишь удивляться - как это он в темноте не споткнулся и не вывихнул себе ногу, пока добирался до закрытого ставнями окна. Да и сами ставни еле держались - ржавые гвозди, крепившие петли, наполовину вылезли из своих гнезд.
Задрав голову, Борух осмотрел потолок, посеченный огромными трещинами. Осуждающе покачал головой. Взгляд его упал на дверь второго этажа.
Она была распахнута.
Нахмурившись, меламед некоторое время смотрел туда. Исчезнувшее было тревожное чувство вновь царапнуло его.
Оттуда, из двери второго этажа, в освещенную дневным светом комнату словно бы вползала клочковатая тьма.
И похоже, хозяин дома находился там. На ступенях лестницы в ровном слое пыли отпечатались четкие следы башмаков.
"Все-таки что-то случилось…" - Борух приблизился к лестнице и сделал первый шаг. Ступенька жалобно заскрипела. Он сделал еще один шаг, потом еще. Снова остановился.
На этот раз ему подумалось, что звук, который он принял за эхо от своих шагов, не похож на эхо.
У него появилось ощущение, что кто-то невидимый осторожно идет за ним, стараясь попадать в ногу.
Меламед резко обернулся.
И пристыжено подумал, что на него, видимо, начинает действовать угнетающая обстановка запущенного жилища. Мгновение назад он готов был поклясться, что из какого-то темного угла за ним следят чьи-то недобрые глаза. Покачав головой и мысленно посетовав на собственную впечатлительность, Борух решительно поднялся по лестнице и вошел в комнату.
Воздух здесь был еще тяжелее.
И запах тления явственнее.
Бердичевский быстро подошел к окну и тоже распахнул ставни. Прежде чем оглянуться, он подождал немного. На сей раз никаких странных звуков Борух не услышал. Тогда он отвернулся от окна и окинул взглядом эту комнату, служившую хозяину спальней - судя по стоявшей в дальнем углу узкой кровати.
На кровати кто-то лежал, укрывшись с головой.
"Спит, - с некоторым облегчением подумал меламед. - Слава Богу, а то я…"
Он подошел к спящему, похлопал лежавшего по плечу и громко сказал:
- Реб Шмуэль, пора бы вставать. У вас там на крыльце набезобразничал кто-то…
Ни звука в ответ. Борух осторожно потянул одеяло и в ужасе отшатнулся.
Шмуэль Пинскер был мертв. Голова запрокинулась далеко назад, так что острый кадык под неестественно желтой кожей торчал вертикально вверх наподобие крохотной пирамиды.