Нашу благородную пленницу решено было поселить не в самой верхней каморке, защищенной броневыми пластинами, но в самом центре башни. И периодически менять расположение ее покоев. Снаружи ее охраняли люди Фрейра, куда более опытные, чем он сам. Внутри - потомственная нянюшка, отлитая из живой стали, и элитный отряд ба-нэсхин, чья плоть состояла из воды куда больше, чем на девяносто научных процентов. А что такое вода - это все мы знали со слов Эстрельи.
Также я своей волей запретил девочке выходить за пределы крепостных стен, тем более ходить по окраине рва. Хватит с нее так называемых зимних садов, расположенных на нескольких этажах. Тучная земля в огромных кадках и плоских емкостях, приток свежего воздуха через колодцы, закрытые частой решеткой, а внутри сменяются цветы и плоды, разноцветные листья и пахучие травы, струится дождь и падает снег - но и снег не рождает ощущения смерти, и дождь - тлена. Вечный праздник природы.
Я попрощался и уехал. И всю дорогу меня грызла мысль: как добиться абсолютной надежности и безопасности моей дочки? Кто упасет самих пастухов?
Знать бы извилистые пути и непростую цель тех, кто щадя - не щадил, возводя явный поклеп - игнорировал лежащее на поверхности.
Размышление третье
Сказала Стелламарис юному королевичу Кьярту:
- Помнишь, на чём мы бросили наших героев? Получили они золотую эльфийскую чашу, отделяющую правду от вранья. Первый волшебный предмет, как полагается в легендах.
Ну, в открытом море и среди своих, что и так без затей друг другу доверяют, не думаю, чтобы она была нужна - эта много раз битая и склеенная посудина. А вот пресная вода, которую они набрали на Острове Песка, зацвела и прогоркла. Видно, не была она волшебной, в отличие от вина сидов.
И тогда прямо перед ними встал еще один остров. Был он зелен, как лучший бархат, прохладен и тенист, будто оборотная сторона неба. А в самой чаще кустов и деревьев протекал чистейший источник из пяти струй. Голые ветви отражались в нем одетыми пышной листвой, цветущие - отягощенными лучшими земными плодами; и журчание его вод было прекраснее и гармоничнее любой земной музыки. На берегу ручья сидела его хозяйка, светлокосая и светлоокая, в золотом платье и лазурном плаще.
- Это Источник Творчества, - сказала она странникам, и голос ее прозвучал слаще пения воды. - У того, кто выкупается во всех пяти ручьях и изопьёт из них, откроются все пять чувств, коими наделил нас Творец, и снизойдет на него та истина о дольнем мире, что от прочих наглухо запечатана, и овладеет он пятью славнейшими в мире ремеслами.
А так как до сего юноши нарочно произнесли над чашей три пустяковых лжи, легко могли они понять, что произнесла дева тройную правду об источнике. Тотчас выкупались они в чудесной воде и испили из нее по пять глотков каждый.
Не знаю, что получили в дар прочие странники, но про Брана говорят, что стал он лучшим в обеих наших землях мореходом и кузнецом, арфистом и слагателем песен. Дар же предсказаний, который он получил, опирался на все четыре этих драгоценных умения, ибо доступны взору его стали вода и суша, ветер и огонь, и все эти стихии он умел заточить в слове.
Затем расстались моряки с Хозяйкой Ручья без сожалений и вздохов. И, я так думаю, обыкновенной воды им уже вовек не хотелось…
С мыслями о произошедшем и полный недоверия ко всему окружающему прибыл я в Ромалин на закате дня, и тотчас же мне сообщили, во-первых, что скандальный судебный процесс уже начался и что, во-вторых, моей благосклонности домогается мессер Дарвильи. Ради беседы, как он выразился, "за рюмкой чая".
Надо заметить, что сие шутливое выражение он употребил в буквальном смысле. Именно - когда его впустили в мой кабинет из орлеца, он вкатил двухъярусный столик на колесиках, где вверху, как на доске игры в "Сто Забот", были выстроены напротив друг друга ряды тончайших стеклянных бокалов на низкой ножке. Бокалы были наполнены жидкостями разных оттенков: от исчерна-коричневой и бордовой, как выдержанное вино, до бледно-золотой и лимонно-зеленой. В одной, розоватой, даже распустился цветок, похожий на пышную астру. Внизу стоял широкий сосуд с чистой водой и еще один, поменьше: для ополосков. Привычное дело.
- Объявляется всеобщая дегустация. Выбирайте, на какой стороне будете сражаться, - произнес он шутливо.
Это значило: даю лишнюю гарантию, что всё безвредно.
- Отчего же напиток легендарных сунов, а не добрый готийский херес? - спросил я, поворачивая столик противоположной стороной к себе.
- Не к лицу клирику пить вино, даже если он не напивается допьяна. Про нас ведь сказано в Книге: "Трезвитесь и бодрствуйте". Вот я и решил приучить вас, ваше величество, к этому нектару.
Нет, разумеется, к нам привозили и скондийский кофе, и чай с аламутийских вершин. Однако ни то, ни другое не могло сравниться по аромату и цвету с тем, что предстояло мне нынче испить.
Мы брали в руки по бокалу одного и того же сорта и касались его краем губ.
Какие удивительные запахи! Жасмина, бергамота, гвоздики и иных пряностей, дыма, черной земли… Протухшей рыбной чешуи. Это было в самом конце нашей дегустации.
- Вот и клянитесь теперь, что не собирались меня отравить, - сказал я, скривившись.
- Я не клялся и не собираюсь ни клясться, ни давать вам яд, - ответил он с полуулыбкой. - Сказано ведь: да будет ваше "Да" вашим "Да", а "Нет" - вашим "Нет". Это последнее - самый полезный чай, его зарывают в землю, и там он напитывается, помимо силы дня и солнца, еще и силой земли.
Как ни странно, я почувствовал невероятную бодрость в голове и всем теле. Будто мозги - и не только их - прочистили проволочным ершиком.
- Вас имеют право звать в свидетели по делу принцессы? - внезапно спросил он.
- Я не свидетель. Нет, не имеют. Откуда у вас такое мнение?
На самом деле я как раз был не только свидетелем, но и жертвой отроковицы, только почуявшей силу и в то же время безнаказанность. И не имел ни малейшего желания, чтобы это из меня вытягивали.
- Непременно будут искать если не прямых свидетелей, то клиентов господина Наслышки.
Как нарочно. Едва я кое-как отошел от беспокойств по поводу дамы Шинуаз, так еще и насчет господ судейских тревожься.
- Вы уверяли меня, что тянуть время - наилучшая тактика. Пускай себе ищут.
- Да. Но это при условии, что лично вы не будете думать ни о чем скверном. Даже не допускать сего в мысли.
- Напрашиваетесь в исповедники и ко мне?
- Нисколько. Королевские тайны не есть достояние кого бы то ни было и для чего бы то ни было. Их нельзя доверить и тростнику - без того, чтобы он не пропел на весь свет, что у царя ослиные уши.
К тому времени мессер уже крепко укоренился при дворе - за какую-нибудь неделю, как мне доложили, - и к его исповедальне после каждой мессы стояла очередь. Со своим делом он расправлялся быстро, хлестко, епитимьи назначал с неким даже юмором. Зигрид рассказывала об этом, нервно посмеиваясь, однако видно было, что ей это нравится.
- Так вы тростник, ветром колеблемый? - усмехнулся я.
- Нет, совсем другой инструмент.
- Любопытно, какой это.
В ответ на мои слова он показал на пустые бокалы. Бережно зачерпнул каждым из них воду, слил и наполнил заново - все по-разному. Влажным мизинцем провел по краю одного - как бы ниоткуда раздался чистый звук. Потом протянул руки надо всеми, и тонкие, артистичные пальцы заиграли хрупкую мелодию. Нет, еле слышный, чистый призрак мелодии.
- Я однажды слышал, как играет челеста, небесная арфа, которую заточили в буковый футляр, - проговорил он тихо. - Но ее ведь не возьмешь с собой в дорогу.
- Что это за пьеса?
- Так, - на его пальце пронзительно блеснул черно-алый самоцвет. - Импровизация. Я бы назвал ее - "Вариация шута", если позволите.
- Почему?
- Арлекин. Пьеро, Коломбина, капитан Матамор. Шуты-дзанни и фигляры. Мы, готийцы, любим слушать их короткие сказочные пьески - фабулы или фьябы, смотря по диалекту.
Я хотел спросить, кем из них он себя воображает, но понял, что это было бы уж совсем глупо.
- Паяц. Кривляка.
- Да. Пестрый двойник Белого, темный двойник Блистающего. Его основное дело - говорить правду в несколько неудобной форме, - ответил он. - Так, чтобы не поняли ничьи уши, кроме тех, для кого эти побасенки предназначены. Есть еще одно типично шутовское свойство, о котором не принято распространяться.
- И какое же?
- Вы забыли, кто я. Вернее, как вы сами меня определили, Ваше Блистательство. Благодарю, что меня выслушали.
И по всем правилам откланялся.
Так кто он - немолчный тростник? Стеклянная арфа? Скоморох? Или…
Ввиду не совсем понятного отсутствия моего милого Бьярни я приучился носить на поясе обыкновенную тяжелую спаду, по-готийски шпагу - узкий четырехгранный клинок. Его батюшку Верховного Конюшего я, по наводке Зигги, также временно заменил на простого аристократа северных кровей - из тех, кто знает толк в лошадях и бабах, с равным успехом заезжает тех и других, не верит ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. Красавец вороной масти, сидит в седле крепко, как кегля, при случае не брезгует вычистить коня щеткой или рукавицей, а моется не иначе как на дворе, в конской колоде с водой. По временам - разбивая в ней лед ножнами своей верной шпаги.
Моя любимая Белуша несколько утомилась от жизни, хотя и оставалась довольно-таки резва - эту помесь по-настоящему не брало ничто. Так что я стал куда больше ездить верхом, а с собой обыкновенно звал этого франзонца по имени Эрмин ван Торминаль. Имя его вызывало во мне вдвойне приятные ассоциации; в точности как и место, где мы с Зигрид на него попали. Бывший ее монастырь - он там кобылу для приплода покупал. И укрощал за компанию.
Сейчас, по зрелом размышлении, я понимаю, что сработало не одно только имя. Ван Торминаль представлял собой некий осколок иди отзвук былого счастья Зигрид - того, что она испытывала во времена своего былого послушничества и что искала во время последнего нашего с ней визита в Монмустье.
Странно - я слыхал от людей вполне авторитетных, что женским монастырям запрещалось держать собак и даже кошек, дабы их глаза не смущались откровенно животными зрелищами. Тем не менее образцовое хозяйство матери Бельгарды с самого начала похерило, или, как вежливо говорят в Рутене, проигнорировало эти запреты. В монастыре был весьма процветающий конский завод, элитная молочная ферма с прекрасным быком-производителем, который работал не покладая чего-то там соответствующего, а также поля с хорошо налаженным севооборотом, где глаз радовали всякие там пестики и тычинки. На обширном участке, засеянном привозным маисом, початки вызревали длиной в предплечье дюжего мужчины, так что до поры до времени собирать их приходилось в стадии молочной спелости. Не так давно, однако, и стволы этого растения начали вымахивать в великанский рост, что изрядно замедляло сбор урожая. Так что все мы получили муку для мамалыги. Семенные рожь, пшеница и тритикале распространялись по всему Вертдому. Конопля для канатов и мешковины вымахивала под семь футов длиной. Умеренно жгучие сорта гигантской крапивы предназначались, как я вначале полагал, для умерщвления монашеской плоти путем изготовления власяниц. Однако мне объяснили, что из этого волокна выходит неплохое, хоть и грубоватое сырьё для крестьянских рубах и накидок.
Также моя супруга с увлечением показала мне образцовый аптекарский огород, где произрастали всевозможные травы, приправы и афродизиаки, и сад с разнообразными цветущими и плодоносящими деревьями, некоторые из которых совершенно не соответствовали местному климату. Всё это явно должно было навевать клиру нескромные мысли - вопрос заключался в том, какие именно.
Что сьёр Эрмин не стоял в отдалении от сих навеваний и влияний - было самоочевидно. Чем он меня и пленил.
К моему удивлению, мессер епископ вполне одобрил как мою затею подарить жене изысканную забаву в лице элитного дворянина, так и самого кавалера.
- Красив, ловок и до женщин охоч, - проговорил он, поднося к губам чайный бокальчик. - Только если куда-нибудь едете в его сопровождении - сами коня седлайте. И проверяйте все ремни и войлоки. Он человек храбрый, даже с оттенком безрассудства, а кто не щадит своей жизни, тот и чужую может ни в грош поставить.
- Я только так и делаю, - ответил я. - Проверяю и как подседлано, и как взнуздано. Скажите, мессер, а что там насчет вашей личной отваги?
- Служителям Божьим приличествует смирение, - ответил Дарвильи.
Я намекал на один недавний эпизод. Когда мы с Эрмином после пробной выездки двух недавно объезженных скондийских кобыл возвращались в город, на нашем пути встретилась свеженалитая лужа. Простерлась она от стены до стены, и надобно же было, чтобы напротив нас обходил её по узкой кромке сам мессер! Без свиты, однако при полном параде.
Эрмин гикнул, поддал своей кобыле под брюхо носком сапога и вырвался вперед меня, оплеснув священника грязной жижей, что называется, с головы до пят.
- Не совсем нарочно вышло, - объяснил он мне. - Хотелось только, чтобы он свою багровую нашлёпку снял. Эти новые попы, по слухам, такие лицемеры - даже тонзуры не бреют. Чтобы при случае за мирян сойти.
- А тебе-то что? - спросил я. Мы как-то с полпинка выпили в ближайшей таверне на брудершафт и перешли на панибратские и амикошонские выражения чувств.
- Да так. Не люблю это племя. Холёные, лощёные - а не мужчины. Настоящий дворянин должен каменное мясо любить.
- Что за мясо?
- Да то, какое в твоем кабинете по всем стенам. Родонит, орлец, орлиный камень. А этот… да ты посмотри, у него же опал, такие одни голубеводы надевают. У которых в почёте птички нежные, сизокрылые.
Я промолчал. Не мог же я объяснить моему дружку, что видел, каким взглядом окинул его священник: ни гнева, ни досады, ни презрения - лишь некая хладная ирония. Взрослый смотрит на шкодливого юнца - не более того.
Вот этот эпизод я и хотел понять, спрашивая Дарвильи о храбрости и смирении. Но так и не разобрался в нем до конца.
А протоколы суда над Фрейей, совершаемого в ее отсутствие, стали регулярно класть мне на стол.
Тоже, кстати, не вполне членораздельные. Никто как бы и усомниться не мог, что Фрейя полностью виновата, Ниал искупил свою вину поспешным браком (та же пожизненная каторга), а Фрейр так и вообще не у дел. Даже не пострадавшая сторона: он ведь расторг тот самый союз. И в то же время - непрерывные допросы свидетелей, причем таких, которые и близко к делу не стояли. Горы исписанной и заверенной печатями бумаги.
И ни одного верховного, даже по-настоящему благородного имени на ней.
…Река. Серо-стальная, медленная, невозвратная. Над водой туман - какой-то странный, мерцающий всеми цветами. У самой кромки воды три женщины, которых отчего-то язык не поворачивается назвать старыми, хотя это так и есть. Библис, Эстрелья, Бельгарда. Бабка, мать, тетка короля. У всех трех волосы с густой проседью. Мария Марион опирается на тяжелую трость с круглым набалдашником, что так хорошо ложится в руку, Библис - на плечо своей дочери.
- Ручаюсь немалыми остатками моей жизни, эта радужная хмарь прошлый раз не доходила до берега, - веско произносит Библис. - И не закрывала моста.
- Именно, - подтверждает Эстрелья. - Говорят, при деде Хельмуте туда-обратно передвигались без больших проблем. Другое дело, что не любили. Я так полагаю, всей шкурой чуяли неладное.
- Дочка, ты хоть со стороны себя послушай: "полагаю шкурой", - презрительно фыркает Библис. С некоторых пор она ощущает себя хранительницей норм и вообще языковым пуристом.
Бельгарда в шутливом недоумении пожимает плечами: между ее матерью и женой старшего брата Беллы разница всего в один год, а ведь как сказывается. Первенства поделить не могут. Впрочем, это у нас семейное.
- По-моему, мы уклонились от темы, - успокаивающе говорит она. - Речь шла о том…
- Помним мы, о чем она шла, - вздыхает Эстрелья. - И куда заехала. Хорошо бы еще вспомнить, где было то самое место ритуалов. Покойный дед Лойто сам…
- Гулял где-то между Эверестом и Эребусом. С экскурсией в район Кайлата. Это как раз туда раньше приводили жертвенных козочек, а зрители всех времен и рас парили кругом в облаках. Впрочем, игна Марджан явно знала лучше. Вот бы о том ее самоё спросить.
Это снова Библис.
- Тем более скоро будет кому, - язвит Эстрелья.
- Я всё думаю, матушка, - невпопад отвечает им Бельгарда, - не напрасно ли мы затеяли эту игру равновесий и приоритетов?
- Нет. Дети, - кратко отвечают ей. - Почти нет сомнений, что они родятся такими, как надо, и сохранят свою жизнь.
- А матери, они что - отработанный материал? - хмыкает Эстрелья.
Хитрая улыбочка на сморщенных губах жрицы Энунны, матушки принца Моргэйна, бабки Кьяртана. Всё это - ее титулы, от которых она пока не желает отказаться.
- Погоди с матерями. Они - самая лучшая часть нашего пасьянса. Самая сладкая.
- И из-за того мы ставим их на грань жизни и смерти, - говорит кроткая Бельгарда. - Обеих.
- Ту про кого это? - спрашивает Библис. - Про рутенку и вертдомку или про одних вертдомок, старшую и младшую? А то рискующих, скажем так, целых трое.
Нарушение грамматики (ибо там, где к женщинам не примешался хоть один мужчина, следует говорить "три") она допускает намеренно: другие понимают, почему.
- Про Фрейю. Про тех, кто наречен этим именем.
- Подменышей.
- Ну конечно, - говорит Эстрелья. - А пока мы тут мирно беседуем, карточный домик всё растет, и пока неясно, какую из карт можно из нее выдернуть, чтобы он вмиг рассыпался.
- Это уж не наша забота, государыни царицы, - говорит Библис. - Умейте отделить то, на что вы можете повлиять, от того, что вы перепоручили другому. За нашего эмиссара при ромалинском дворе я ручаюсь. Наравне с той, что его запустила в полет. И тем же, чем обычно. А он клянется, что нарыв еще не созрел для вскрытия.
- Снова твоя обычная манера, дитя Энунны. Тайны, недомолвки, противоречивые образы… И всё - ради того, чтобы сотворить куда больше, чем заявлено вслух, - устало констатирует Эстрелья.
Три парки поворачиваются спиной к воде и начинают своё шествие к Вольному Дому.
Крепость-башня Шинуаз. Юная девочка в большой тягости и Стальная Дама. Обе сидят на мраморных скамьях в одном из роскошных зимних садов.
Стелламарис протягивает руку к склоненной ветви.
- Смотри - уже персики созревают. Хочешь?
- Благодарю, - очень вежливо говорит Фрейя. - Только я предпочла бы хороший, свежий апельсин. Или земляники прямо с грядки. Как в книжке рутенца Генри про осень и Сухой Лог.
- Это запрещено. Сама знаешь, у маленького аллергия начнется.
- Вы бы с нами, блондинками, попроще. Мы ведь неученые.
- Сыпь по телу пойдет, а потом всю жизнь от всего похожего беречься.
- Чью?
- Вот орясина. Твою.
- Дайте хоть рожу сначала. Что одна смерть, что другая, - мне пока всё едино.