28
С Кумом сложнее.
Евсеич сам вспомнил о Куме.
В сорок первом, рассказал, лагпункт расширили.
Пришли новые баржи. Врагов народа выгнали на берег, расставили на плотах пулеметы. Раньше лесные люди по тайге бегали – голые, без кашне, теперь послышались живые голоса. Гей-та гоп-та гундаала задымила дундала. Все новое, жизнь новая. На вышках "скворцы" в форме, в кабинете – черноволосый майор Заур-Дагир в фетровых бурках. Рядом лысенький приезжий капитан в золотых очках. Лобастому коротконогому Куму оказали доверие ("Крепко стоит на родной земле!"). Он единственный из местных присутствовал на допросах. Молодой был, нравилось после допросов убирать кабинет. Тянуло поднять тяжелую телефонную трубку, посоветоваться с Иосифом Виссарионовичем, но опасался. Интересно было смотреть, как крутятся на допросах враги народа. Особенно один беспощадный антисоветчик по прозвищу Офицер. Худой, будто начехлили кожу на костяк, а все равно, бывало, обделывался.
"Ты вот скажи, почему лесные нас боятся? Почему бегают? – рассудительно спрашивал Офицера майор. – Честно скажи. Ты ученый человек. Тебя для чего учили? – повышал голос. – Ты скажи, как завести осведомителя среди лесных? Как сделать, чтоб его среди них не опознали? А? Как вытравить из него лагерный запах? В Москве, – мягко напоминал Офицеру, – ты за неделю до ареста начал сжигать бумаги с собственными записями. Думал, в органах не дознаются?"
Офицер беспомощно кивал.
"О лесных людях было в сожженных бумагах?"
"Не очень много".
"Но было?"
"Да".
"Сведения передать фашистам хотел?"
"Да как же… Я, наоборот, – сжигал…" – крутился антисоветчик.
"Значит, от нас, от органов, хотел скрыть. – Майор прибавлял строгости. – По нашим сведениям, ты офицер германской армии".
"Это верно", – соглашался Офицер.
"В конце тридцатых окончил офицерскую Бранденбургскую школу… Забросили на Кавказ… Потом на Алтае и в Сибири агитировал против соввластей…"
"И это верно", – безнадежно соглашался Офицер.
Худой, как скелет, написал такое признание:
"Я офицер разведывательной службы германской армии, фашист, настоящий националист по своим убеждениям. Тайно закончил офицерскую Бранденбургскую школу. Считал обязанным сделать все возможное, чтобы ослабить мощь великого Советского государства, непримиримого врага фашистской Германии. На Кавказе активно разведывал места для высадки парашютных десантов. На Алтае активно настраивал местных жителей против соввласти. В Сибири изучал местоположение резервных частей, вербовал лесных для подпольной работы".
В лагпункте масса уголовников.
Социально близкие, а отношение к труду плохое.
Труд – основное условие человеческого существования, а никак им этого не докажешь. Разве только пулей. А вот Офицер работал всегда. Неважно, что враг народа, все равно работал. Правда, умудрился старыми газетами оклеить барак так, что статьи скрытых троцкистов постоянно попадались на глаза. Кум, вспомнил Евсеич, об Офицере отзывался особенно презрительно. Какой, к черту, офицер? Фашист, вейсманист-морганист, четыре глаза! Так, кстати, называл Офицера приезжий лысенький капитан НКВД – сам в золотых очках. В лагпункте Офицера третировали, собирались убить, пришлось перевести его в отдельный барак. Кум как ни ворвется с целью противопожарного отношения, так Офицер всё сидит и портит себе глаза какими-то бумагами.
"Ты давай подробнее о лесных, – доверительно предлагал майор на допросе. – Партия создает тебе условия для работы. Разоружись перед партией. Расскажи про лесных. Звери они или люди?"
"К человеку, пожалуй, ближе".
"Чем питаются? Почему не замерзают зимой?"
"А ягоды, орехи, грибы? Тут много всего такого питательного, – чесал худую руку Офицер. – Мелких зверюшек много. А насчет морозов, так чего такого? Чукчи веками на льду живут, нисколько не замерзают".
"А почему лесные летом рыжие, а к зиме светлеют?"
"Это проще всего. Это, скорее всего, сезонный окрас меняется".
"Ну, ну, – предупреждал майор. – Знаем мы их окрас! У троцкистов он всегда один!"
Ночи летом в тайге тихие, пустые, как в церкви. Приказ пришел: отловить парочку лесных, отдать Офицеру. Они как раз отличились: тайком унесли с вахты часы-кукушку. Вот зачем им часы-кукушка? Мало своей? Каждое утро достает лесная кукушка вохру, стучит непрерывно. Сырые болота за бараками тянутся до конца света, там стали искать лесных. Дважды натыкались на Болотную бабку. Эта катает шишки, смеется, все ей нипочем. Могла бы, дура, сдавать орех, ягоду, грибы государству, а она по лужам, задрав подол! Никаких мыслей о классовой борьбе. У Кума мысль появилась: "Может, того? Может, стрельнуть бабку по законам военного времени?" – "А чего она?" – "Ну, разлагает". – "Нет, такого приказа на бабку не было". – "Так некультурная же!" – возражал Кум. – "Зато социально близкая".
Потом Офицеру стали выдавать коровье масло. Боялись цинги.
Это страшно не понравилось уголовникам. Социально близкие, они стали бить Офицера на прогулках. А он как скелет, его тронь – он развалится. По суровым законам военного времени майор двух самых нетерпимых уголовников показательно расстрелял под проблемой – железной колючкой, раскатанной между столбами. Было у него такое право. А вейсманисту-морганисту назначил, кроме коровьего масла, помощников. Когда-то занимались разведением лошадей, подбирали упряжных пар определенного окраса. Один все знал о собаках. "Вот представь собаку без шерсти, – объяснял Куму. – Кожа у нее синяя, как у вурдалака. От затылка по шее до самого кончика хвоста – вся синяя. И чем синей, тем насыщеннее цвет шерсти. Выявляешь пигментацию головы, груди, горла, ромбика под хвостом – открываешь будущий окрас". Это какие же невыносимые злодеяния в прошлой жизни нужно было совершить таким беспощадным интеллигентным очкарикам, что их не поставили к стенке, а наоборот, давали коровье масло? Живучее племя! Ударишь из нагана в затылок, а они ползают.
"Если в заводской практике ставится задача – вывести породу овец с очень длинной шерстью, – объяснял забитый очкарик Куму, – то берем прежде всего самого длинношерстного барана и самую длинношерстную овцу, их скрещиваем. Среди полученного потомства так же отбираем самых длинношерстных. Доходит?"
"А то!" – кивал Кум.
В конце концов поймали лесную.
У Кума ноги короткие, а у нее еще короче.
У Кума глаза пронзительные, а взглядом лесной вообще выжигать по дереву можно.
Поты лыты мяты пады. У Кума лоб высокий, а у нее волосы по всему телу. "Как у теленочка", – раскатал губу Кум. Завитушки по животу, в горячем паху и ниже. Наручников стеснялась, шмыгала носом.
"Имя?" – гаркнул майор на первом допросе.
Лесная не ответила. Только повела волосатым плечом, на котором проглядывали синяки от железной хватки Кума.
"Настоящее животное без всякого смысла, никаких языков не знает, – рассердился майор. – Вечно вот так. В городах мразь, в лесах животные".
"А вы ей водочки плесните, водочки, – радостно подсказал Кум, переступая большими ступнями. – Вы не пожалейте, не пожалейте, плесните ей, – облизнулся. – Животная она или не животная, это дело второе, водочку-то все любят. Поты лыты мяты пады. Сразу личико просветлеет, слова появятся".
Майор не согласился.
Посадили лесную на цепь.
Понятно, унывала, скалилась.
29
– Пристегни его!
Кум появился внезапно.
Крутил лобастой головой, водил стволом карабина. Сердитый.
Я успел первым: пристегнул Евсеича. Наверное, надо бы наоборот, но горячий бульон мне пошел на пользу, Евсеич даже огорчился: "Ну, самая большая жопа, которая со мной в жизни случалась". Потопал сапогами в гармошку, без всякой обиды крикнул мне вслед: "Зря с Кумом идешь! Стрельнет он тебя под кустиком!"
Но стрелять Кум никого не собирался.
Пришептывал что-то. Было у него свое на уме.
Вел под елями, в сухой сумрачности. Часа через два такой упорной ходьбы слева потянулся слабый кочкарник, впервые возникло над головами низкое небо, пыльная вода блеснула в болотных "окнах". Одуряюще потянуло смородиной. Еще смолой пахло, плесенью, грибами, потревоженной липкой паутиной. Кости, валявшиеся здесь и там, тоже пейзажа не оживляли. Подозрительные, надо сказать, кости. Может, и человеческие.
Смутные тени, неопрятный валежник.
А где кедры, нежные лиственницы, свет осиянный?
Где лесные девы, под легкими ножками которых не пригибается трава?
Где выбеленный временем скелет Антона, прикованный к корням сухой ели? Что я скажу чудесной мадам Генолье, когда придет время разъяснить судьбу ее потерявшегося брата? Вот вошел когда-то пароход в уединенную протоку, представлял я. Колеса шлепали. Свистел пар. Вонючую железную баржу к берегу подогнали. Ставили бараки, гоняли зеков на рубку леса, беспрерывно вращалось колесо времени. Из диких ребятенков вымахивали чугунные братаны. Все росло, двигалось.
А потом враз лопнуло.
Много времени прошло, потому и лопнуло.
Пришел новый теплоход, с него спустились веселые люди. Шумно потребовали: "Еду и выпивку для банды подлецов!"
– Эй! – позвал я.
Но Кум исчез. Не было его нигде.
Только что топтал палую рыжую хвою, пришептывал, поругивался, опасно водил по сторонам стволом карабина, и вдруг – нет его!
Останавливаться я не стал. Шел как шел. Хорошо помнил: шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Не понимал, чего хочет Кум. Решил бросить меня в тайге, скормить хищникам? Пихты и ели, сливаясь в мрачный фон, тоже здорово портили настроение. И пейзаж окончательно мне разонравился, когда с каменной гривы увидел я внизу мрачную долину, похожую на темный кратер.
Старая вырубка. Пни. Шиповник.
Под низким небом – иссиня-черная стена тайги.
"Тоска – она хуже ревматизма давит", – вспомнил я, глядя на покосившиеся "скворешни", ржавую проволоку, лысую больную землю. Старые бараки стояли – в три линии. В стороне отдельный двухэтажный дом. Может, для начальства.
Оглядываясь (куда исчез Кум?), двинулся вдоль внешней линии бараков.
Деревянные углы выщерблены непогодой. Время все вычернило, раскрошило, привело в упадок. Ясно представил, как страшно завывала тут метель, как били по крошечным окошечкам свирепые снежные заряды.
Передернуло. Остановился перед низким крылечком.
На крылечке стояла рассохшаяся деревянная бочка. Ничего такого особенного, но над ржавым обручем виднелась подновленная надпись: инв. № 63. Я тихонечко толкнул дверь барака, ступил в темноту, и сразу грохнул за спиной засов.
Глава IX. Выстрел
30
В бараке оказалось пыльно и сумеречно.
Все равно я разглядел еще одну надпись на скамье: инв. № 52.
Черная краска. Нисколько не выцвела. И на столе указано: инв. № 47.
Доски пересохли, покоробились, но краску время будто не тронуло. Или правда подновляли её? Шелк, дощечки для гербария, чайничек, которому сто лет. Ни дощечек, конечно, ни шелка не было, а чайничек был. Закопченный, помятый. На жестяном боку все так же аккуратно выведено: инв. № 43. А на стене, сбоку от кирпичной печи, тяжело рассевшейся, изъеденной трещинами и пятнами обрушившейся штукатурки, – запыленная, потрескавшаяся фанерка.
Скамья деревянная – 2. (На самом деле только одна – под пыльным окошечком).
Стол деревянный – 1. (Тут все соответствовало списку).
Сковорода чугунная – 2. (Не видел я нигде сковород).
Подставка для обуви… (стерто).
Венок из колючки… (стерто).
Сейф стальной – 1.
На захлопнутых дверях действительно красовался мученический венок. Он был очень искусно сплетен из колючей проволоки. Где-то я такой видел… Кажется, в деревенском клубе…
Чайник жестяной – 1.
Банка заварочная – 1.
Кружки… (стерто).
Нож…
Слово нож было зачеркнуто красным карандашом.
Стараясь не чихнуть, не закашляться, наклонился к низкому окошечку.
Пыльные лезвия битого стекла мешали видеть, но, в общем, все было открыто перед глазами: голая земля, покосившаяся сторожевая вышка, на ее окруженной перилами площадке – Кум. По гнилой лесенке, присобаченной к столбу, даже ребенку опасно было подниматься, но Кум каким-то образом поднялся. Привычно водил стволом карабина, не спускал колючих глаз со Святого и Евелины, сидевших внизу на широком обтрухлявленном пне.
На моих глазах происходило что-то непонятное.
– Где Зиг? – крикнул Кум.
Святой что-то сказал Евелине, до меня донеслось сглаженное расстоянием: "Аха". Похоже, карабин Кума нисколько не пугал Святого. Узкая ладонь гладила пень, густо, как молоком, облитый белыми лишайниками. Мне казалось, что я слышу, как звенят над Евелиной комары. Но это, конечно, казалось, хотя даже Кум иногда хлопал ладонью по голому лбу.
– Где Зиг?
– В надежном месте.
– Это где? – не принял ответа Кум.
Наверное, в частной клинике Абрамовича, подумал я.
Но Святой не собирался ничего пояснять. У него были свои вопросы.
– Где Фрида?
Кум ответил, переняв его манеру:
– В надежном месте.
И все-таки не выдержал:
– А ты что? Нашел Офицера?
– Его не найдешь. Помер твой Офицер, давно помер. – По лицу Святого было видно, что знает он неизмеримо больше, чем Кум. – Сам прикинь, столько с тех пор лет прошло.
– Он Большой лиственницы касался, – непонятно возразил Кум.
– Ну, если и так. – Брат Харитон ласково погладил прижавшуюся к нему Евелину. – Зачем тебе Офицер?
– Зига лечить.
– От чего?
– От дикости.
– Это не болезнь.
Кум явно рассердился.
– Сиди на месте! – крикнул он брату Харитону. – Стрельну!
– В меня? – В голосе Святого не было ни удивления, ни упрека. Только вопрос.
– А то! – Кум нехорошо засмеялся, но глаза отвел. Явно не хотел и не мог стрелять в Святого. – Зачем привел новеньких? Парня – он, наверное, имел в виду меня, – понятно, на подставу. А девку бросишь… Знаю… ЧК начеку… Изучил Фриду, теперь все сам знаю… Фрида, она – дура, она идет на запах несчастья. Только, – хмыкнул он нехорошо, непонятно, – спустил я с цепи твою приманку. Сидит теперь на цепи шнырь с портфелем. А с тобой я пойду нынче.
Они явно понимали друг друга.
Не было смиренности в Святом, не было страха в Куме, но что-то неистово, что-то беспрерывно грызло их изнутри. Не болезнь, нет, болезнь придает людям бледности, суетливости, а они только побагровели. По каким-то неизвестным причинам только эти двое, кажется, могли добраться до Большой лиственницы, иначе зачем Куму устраивать такие сложности? Неизвестные мне Зиг и Фрида вне счета. Бог с ними. Я даже подумал: не о ребенке ли, увезенном в частную клинику, спрашивает Кум? А Святой спрашивает – не о лесной ли деве?
Щипцы для снятия нагара… (стерто).
Медное кольцо под лампу – 1.
Кадушка… (стерто).
31
Я потянул дверцу ржавого сейфа.
Она отошла со скрипом, на пальцах осталась ржавчина.
Женский чулок… Не шелковый, нет, может, фильдекосовый… Еще какое-то рванье… Всё истлело, частично посеклось… Тут же валялся замызганный, покоробившийся от сырости паспорт… Щукин Антон Сергеев… Сергеевич, наверное… Номер, серия, дата выдачи… Поселок Сокур… Явно место рождения… Но поселок с таким названием есть на Алтае, есть в Новосибирской области, есть под Иркутском… Все равно сибиряк… Тушь расплылась, фотография пошла пятнами… Не успел Антон по-настоящему порезвиться при капитализме, подумал я. Слишком многого захотел…
Провел пальцем по скамье. Пыль. Везде пыль. Но на скамье – мало.
Машинально прислушался к голосам, доносящимся снаружи. Кум, кажется, сомневался в праве Святого оставаться и впредь единственным пользователем Мирового информационного банка. Твердо считал, что наступило его время, пришла его пора. Он ведь ждал этого всю жизнь. Даже врагов народа доставляли в лагпункт на казенных баржах, а он всегда и везде топал на своих двоих. Ступня, конечно, большая, но сколько можно? Ну никак один не дотопает до Большой лиственницы. А ему надо. Он заслужил. Много знаний – много силы. Он знает. А то всегда за все только отвечал. Стрелки НКВД утопят в болоте лесного, а отвечает он. Например, с приезжим лысеньким капитаном в золотых очках тщетно искал утопленное волосатое тело. Зачем-то понадобилось начальству. Бросал стальную "кошку" в болото, тыкал шестом. Ничего. Снесло подземным течением или забило под корягу. Для стрелков обошлось, а Кума капитан бил по аленькому личику. Когда Кум упал, все норовил попасть сапогом по лбу.
"Так?" – спросил Святой.
"Ты этого знать не можешь".