Шурик обалдел. "Хрю-хрю, брыкающийся окорок". Как может боров сам привязаться веревкой? "Это что же такое? – спрашивал он вслух растерянно, ни к кому отдельно не обращаясь. – Как такое может быть?" А Барон, отряхиваясь, похрюкивая, близоруко разглядывал людей. Веревку с него сняли. Знаю я что-то, знаю, намекали узкие глазки борова. И только сейчас, смахнув с лица слезу, владелица Барона какой-то хворостиной вытянула борова по круглой спине.
Взвизгнув, Барон бросился в переулок. Подхватив подол, кинулась за ним и хозяйка.
"Путь широкий ведет к погибели… – бормотал парагваец. – Сами видите…"
– Сворачиваемся! – приказал старший пожарник.
Но кто-то призвал к тишине:
– Слышите?
Толпа опять притихла.
Черный провал шурфа притягивал как магнит.
– Да лейте туда, наконец, воду! – крикнула женщина, осуждавшая бесплатные книжицы парагвайца. – Что всплывет, то и всплывет. Хуже не будет!
– Затопить! – решила толпа.
Старший пожарник неуверенно оглянулся.
Крутые физиономии помощников сияли готовностью.
Затопить? Да нет для них проблем! Но главный пожарник и на этот раз добро не дал, снова в шурф полетела веревка. Сбив мятую каску на ухо, главный пожарник наклонился над черным провалом.
– Вцепился!
– Кто вцепился? – ахнула толпа.
– А я знаю? – выругался пожарник. – Тяни!
После мощного рывка на утоптанную траву, загаженную окурками, вылетел тощий, как палка, мальчик-таджик.
– Максимка! – разочарованно взвыл парагваец. – Бросай обратно!
Смуглое лицо Максимки исказилось. Он понимал русскую речь. Он не хотел обратно в шурф. Он судорожно вцепился обеими руками в траву. Какая-то сердобольная баба не выдержала: "Шо? Змэрз, Маугли?"
Куплю все!
Интересно, захаживает Лигуша в местный кишлак?
Шурик наконец добрался до цели. Бревенчатый дом бывшего бульдозериста, явно срубленный еще до Второй мировой войны, запирал конец улицы, превращая ее в тупик. Глухой забор недавно подкрасили, на свежих тесинах красовались самодеятельные надписи. Все были сделаны одной рукой, носили отталкивающий характер и касались особых примет Лигуши. В глубоком вырезе калитки что-то чернело, вроде как кнопка электрического звонка. Шурик сунул палец в вырез и получил ошеломляющий удар током.
– Черт!
На невольный вскрик выглянул из-за соседнего забора ветхий старикашка.
– К Ваньке? – спросил он, поправляя ватную шапку на голове. – Плох стал наш Ванька. Раньше слышал как человек. Закричит кто-то, он сразу к калитке. А сейчас кричи, не кричи, ему все равно, потерял удовольствие. А раньше здесь бондарь жил. Хороший мужчина, мамаша Ванькина дом у него купила. Вон береза пригнулась к самой крыше. Сырость от нее, крыша гниет. Нет, – заключил старик, – не хозяин Ванька.
И неожиданно выпалил:
– Ты к нему зачем?
– Исключительно по делу.
– Ну, ясный хрен, – согласился старикашка. – Ты крикни громче.
– Куда уж громче? – раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.
– Крикни, крикни, – убеждал старикашка. – И я заодно человеческий голос послушаю.
Как раз в этот момент над подправленным забором поднялась голова бывшего бульдозериста. Наверное, по ту сторону забора была подставлена скамеечка. Стоя на ней, Лигуша сразу возвысился – и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах бывшего бульдозериста звездочками посверкивали чешуйки простой русской рыбы.
– Чего надо?
– Я, слышь, Иван, бумажник потерял.
Иван Лигуша скучно почесал затылок.
Подумав немного, медленно открыл калитку.
Вблизи бывший бульдозерист показался Шурику совсем уж необъятным.
Не то чтобы толст был. Скорее рыхл, волосат, странно приземист, как мамонт из страшной книжки. И голова как у мамонта – огромная, шишковатая. И скучен. Безмерно скучен. Ни дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво нисколько не трогали бывшего бульдозериста, как будто он давно знал все и о себе, и о своей жизни. Тяжело ступая корявыми босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, Лигуша, сопя, провел Шурика на деревянное крылечко, оттуда в сени, а из сеней в кухню.
Просторная, неожиданно опрятная кухня. Русская беленая печь, ситцевая занавесочка над сушилкой. Занавесочка совсем выцветшая, но все равно опрятная. Веселый солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на стены, на низкий потолок. Старую клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли подозрительные темные пятна, но они тоже были замыты опрятно. Правда, чугунная сковорода, покрытая треснувшей до половины тарелкой, стояла не на подставке, а на толстой потрепанной книге. Шурик даже часть имени рассмотрел. Лукреций Ка… Некоторые буквы закрыло сажей и налетом рыбьей чешуи.
Дверь в комнату была прикрыта.
– Плечо ноет? – посочувствовал Лигуша.
Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. У людей постоянно что-нибудь ноет.
Все же повисла на кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркнул, демонстративно занявшись сковородой. Он сунул ее в печь, потом хлопнул потрепанной книгой по колену.
– Что читаем?
Шурик был уверен, что Лигуша не ответит.
Но бывший бульдозерист заносчиво просипел:
– Так… Что-то воронье…
До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Лукреция Ка, – видимо, Лукреция Кара. Но потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:
– Для своего времени эта книга была, наверное, чертовски занимательной…
Лигуша обернулся. Туман равнодушия в его глазах вдруг растаял, глаза стали желтыми, как у волка.
– Для своего времени? – переспросил он.
– Ну да. Она ведь не сейчас и не для нас написана.
– А если монах Грегор Мендель, – чванливо просипел Лигуша, – если монах Грегор Мендель пишет, что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных видов только один вид производит оплодотворение, это что – тоже занимательно только для своего времени?
Шурик обалдел. Он не знал, кто такой Мендель. Еврей, наверное. Извращенец. Но то, что Лигуша так круто сослался на какого-то монаха Менделя по имени Грегор, Шурика завело.
– Бумажник я потерял…
Лигуша противно пожевал толстыми губами:
– Двадцать процентов!
– Чего двадцать процентов?
– Как чего? Наличных. Правда, их в твоем бумажнике кот наплакал.
Лигуша нагло ухмыльнулся, пожирая Шурика желтыми самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что этот человек только что упоминал Менделя.
– С потерянной суммы? – догадался Шурик.
– С найденной, – самодовольно поправил Лигуша.
Они снова замолчали. Беспрерывно жуя, Лигуша прошелся по просторной кухне. Громадные руки он прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашеным половицам. Шурик ждал. Он не знал, что говорить. К счастью, и говорить не пришлось. От бывшего бульдозериста вдруг пыхнуло жаром. Громко икнув, он присел на корточки, будто знал, что дальше случится. Впрочем, даже в этом положении желтые волчьи глаза оставались на уровне глаз сидящего на скамье Шурика. Внимательные, очень внимательные, хотя уже встревоженные глаза, в их глухой пустоте, как в ночном небе, угадывалось что-то нехорошее.
– У Лёшки…
– Что у Лёшки?
– У Лёшки твой бумажник…
– Лёшка – это официант? – догадался Шурик.
Лигуша кивнул. От него несло нездоровым жаром.
– Ты рыбу ешь, – почему-то посоветовал он. – Ты чаще ешь рыбу.
И, посмотрев на Шурика, сжал свои виски толстыми ладонями и вышел.
Прислушиваясь к позвякиванию металлического ковша (Лигуша черпал воду из кадушки), Шурик быстро и неслышно пересек кухню и толкнул тяжелую деревянную дверь в жилую, как он думал, комнату.
И замер совершенно ошеломленный.
Яркий солнечный свет играл на крашенном желтой краской, но уже облупившемся, уже пошедшем пузырями полу. Сухая известка на стенах осыпáлась, по углам сквознячок шевелил висящую паутину. Ни стула, ни стола. Зато под потолком, как матовые фонари, висели гигантские осиные гнезда.
– Двадцать процентов! – просипел, входя в кухню, Лигуша.
Шурик даже дверь не успел прихлопнуть, но бывшего бульдозериста это не тронуло.
– Двадцать? Понял, – судорожно выдохнул Шурик.
И не выдержал:
– Иван! Зачем в комнате осы?
– Уж лучше осы, чем клопы, – отмахнулся Лигуша.
– А где кровать? Где вы спите?
– Я нигде не сплю.
– То есть как?
– А зачем терять время? – просипел Лигуша, выталкивая Шурика из кухни. – Долг отдашь вечером.
Всем, всем, всем, считающим себя дураками! Пишите на город Владимир, улица Чехова, дом 6. Отвечу каждому.
Надо написать.
"На албанском, идущем от евонного".
Шурик действительно чувствовал себя дураком.
Непременно напишу во Владимир! "Вот сфабрикованное мною фру-фру".
– Шурик! – из окна помахал Врач. – Зайди ко мне. Поговорить нужно.
Не верю ни в Христа, ни в Дьявола, ни в лидера ЛДПР! Хватит тупого рабства! Ищу дерзких соумышленников, охотно приму пожертвования. Вопросы – кто мы? откуда? куда идем? – остаются главными.
– Знаешь, – признался Шурик. – Я, кажется, впрямь его ненавижу.
– Лигушу? – обрадовался Врач.
– Его, скотину.
Врач сладко потер ладони:
– Хочешь мяса, кончи зверя!
И произвел непонятный жест, будто прижал невидимого противника к стене:
– Когда?
– Да хоть завтра.
– С утра? – жадно спросил Врач.
– Ну, не знаю. Это как получится.
– А я подскажу, подскажу. Ты попусту не дергайся. Серьезными делами лучше заниматься под вечер. Не торопись. К вечеру суждения трезвей, да и день можно провести полнокровно. Хороший обед, беседа с друзьями, неторопливая подготовка. – Лёня Врач не спускал жадных глаз с Шурика. – Сам посуди. Анечка Кошкина убивала Лигушу под вечер. Под КамАЗ бывший бульдозерист попал под вечер. И Костя-Пуза кончал Ивана в самую что ни на есть вечернюю пору.
– А если Лигуша и теперь вернется?
– Общественность против, – быстро возразил Врач.
– Плевал Лигуша на нашу общественность! – возразил Шурик, с содроганием вспоминая комнату, украшенную страшными матовыми, как бы слепленными из папиросной бумаги фонарями осиных гнезд. – Ты знаешь, что у него в комнате осиные гнезда?
– Да хоть термитники! – Врач удовлетворенно потер руки. – Не мучай себя.
И нагнулся над столом, уставившись в глаза Шурику.
– Функция Лигуши: быть убитым.
Глава VI. "Что делать, Иван? Что делать?.."
Село Китат. 12 августа 1925 года
Крест с купола храма рвали толпой.
Весело, дружно. Как гнилой зуб рвали.
Первым на веревки навалился председатель ленкоммуны Андрей Хватов, густо дыша сивухой, ухая, будто филин. Ульян и Мишка Стрельниковы, братья, особо верные, всегда стоявшие за народ, тоже вцепились в верви. "Пошла! Пошла, окаянная!"
Тихо подвывали бабы, детишки цеплялись за длинные юбки своих мамок.
Несколько единоличников, не вошедших в коммуну, бога боящихся при любых властях, прятались за ближними заплотами. Вроде как ждали чуда. Отдельно от них Марк Шебутнов быстро крестился. Он уже совсем было собрался в ленкоммуну, даже два раза выпивал с братьями Стрельниковыми, однако снятие креста его испугало. Посмотреть надо, бормотал он. Подумать, посмотреть. Тут дело такое, на самого Бога замахиваются. Ладно, Хватов, этому дано. Но братья-то, братья… Нет… Тут посмотреть надо…
Крест на храме раскачали. Посыпались кирпичи.
Один, громко ударившись о сухую, пыльную, прокаленную зноем землю, откатился далеко, под деревянный заплот к самым ногам Марка Шебутнова. Вот указание мне, знак особый, испуганно подумал Шебутнов. Что-то его томило. Не уханье членов ленкоммуны, даже не страх перед всевышним, а что-то другое, неверное, неопределимое. Ну, как перед болезнью, подумал с изумлением. И вдруг заметил странный блеск подкатившегося под ноги кирпича. Медный, что ли?
Быстро оглянувшись, толпа как раз отчаянно ахнула, Марк наклонился.
Кажется, шкатулка. Не медная… По тяжести бери выше… От мысли – вдруг из золота? – сердце Марка Шебутнова томительно зашлось. Вот сколько слышал о богатых старинных кладах, замурованных в каменных стенах, почему такому не случиться? Церковь в Китате всегда стояла, может, еще при первых царях. Господь милостив. Он, Марк, случись ему найти клад, знал бы, как правильно распорядиться богатством, даже неслыханным. Он бы новую жизнь начал!
Незаметно упячиваясь вдоль забора, незаметно и быстро крестясь, прижимая к животу тяжелую находку, единоличник Марк Шебутнов отступил в совсем глухой переулок, забитый седой от пыли лебедой и таким же седым коневником. Может, старинная псалтирь в шкатулке? Может, икона редкая, чудотворная? Вот вес только… Крупный вес… Нет, нет, все больше убеждался Шебутнов, не может в такой шкатулке храниться просто утварь церковная, по весу не получается… Богатство в шкатулке… Богатство неслыханное… Он, Марк, теперь надежные бумаги выправит. С неслыханным богатством всегда легко. Главное, на глазах не быть… Говорят, теперь на восток надо уходить, там еще до зверств не дошли, храмы божьи не трогают. Сам Господь подсказывает: беги, мол, Марк! Хватай свою шкатулку и беги!
За деревьями, за заборами тяжко грянулся оземь крест, подняв облако глухой плотной пыли. Открыто, не скрывая тоски, взвыли бабы, им ответили перепуганные детишки, собаки затявкали. А в глухом переулке было тихо и солнечно, пахло лебедой и вялой крапивой. Даже прятаться не надо, подумал Марк, осторожно оглядываясь. В переулок всего одно окошко выходит – со стайки Зыряновых. Свинья, что ли, будет за ним, за Марком, следить?
Значит, здесь и исследуем.
На чуть выгнутой крышке алел полустершийся кружок.
Никаких запоров не видно, замка тоже нет, а сама шкатулка тяжелая, такая тяжелая, будто впрямь золотом набита. Марк с испугом подумал: а вдруг в ней то, чего видеть простому человеку не надо.
Оглянувшись, ткнул пальцем в алый кружок.
И застыл, похолодев. Уставился взглядом в шкатулку.
Так и продолжал держать тяжелую шкатулку в руке, но что-то с шкатулкой происходило: такая тяжелая, плотная, она на глазах странно стекленела, становилась прозрачной, при этом никак не выдавая своего содержания.
Марк потрясенно охнул. Теперь его, смиренного бедняка, наверное, беды ждут! Нестерпимые, ужасные. Это, видно, Господь пытал его, подбрасывая шкатулку. А может, ее сам бес подбросил. Воровато оглядываясь, мелко крестясь, Марк Шебутнов бросился к дому.
15 июля 1993 года
Сто лет прошло, хочу проснуться.
В послании спящей красавицы что-то было.
Проснуться, вдохнуть чистый смолистый воздух, услышать ровный шум моря.
Но сто лет Шурика еще не прошли. Не наступил еще момент для пробуждения спящей красавицы. В голубом небе ни облачка, а солнечные лучи, прорываясь сквозь узкие щели рассохшегося сеновала, аккуратно резали воздух, раззолачивали невесомую пыль. В последний раз сено загружали сюда, наверное, еще во времена бондаря, о котором рассказывал сосед Ивана Лигуши. Валялись по углам сеновала связки тряпья, растерзанные временем книги. Остро пахло пылью, прелыми вениками, над южной окраиной города погромыхивала сухая гроза… В общем, Шурик устроился почти удобно: под ним шуршал, потрескивал, как сухой порох, выцветший, мумифицировавшийся от времени чекистский кожан.
Прильнув к щели, не спускал глаз с запущенного двора.
Все во дворе Ивана Лигуши дико и густо заросло крапивой и лебедой.
О существовании собачьей будки можно было лишь догадываться – по ржавой провисшей проволоке, с которой тоскливо свисал обрывок железной цепи. Не пересекали густую лебеду тропки, не сидели на заборе ленивые коты. Даже суетливые воробьи осаждали лишь ту часть березы, которая нависала над улицей, – почему-то во двор Лигуши ни один воробей не залетал.
Дешевле, чем у нас, только в раю, но у нас выбор круче.
Пыль. Духота.
Предгрозовое тяжкое небо.
И все тот же зов вдалеке: "Барон… Барон…"
Ничто не исчезает, ничто не возникает из ничего, сумеречно решил Шурик.
Просто одно медленно, но неуклонно перетекает в другое. Всегда и везде. Отцы дерут ремнями тупых тинейджеров, тинейджеры, подрастая, дерут ремнями своих тупых деток. Не попади я в армию, сдружился бы с Костей-Пузой…
Ладно, это все лирика. Думать надо про бывшего бульдозериста.
Официант из кафе, возвращая Шурику бумажник, фыркнул неприязненно: "Лигуша навел?" Будто ждал какой промашки. А Роальд, позвонив, указал: "Обрати внимание на сеновал во дворе Лигуши. Конечно, его уже проверяли, но не мешает еще взглянуть. Там хрень разная. Устроишь засаду".
"И сколько мне там лежать?"
"Сколько понадобится. Не забыл? Пятнадцатое…"
Нашедших шестого июля сего года черный чемоданчик-дипломат из тисненой кожи в районе остановки Ягодная, просим в него не заглядывать. Лучше позвонить по указанному телефону, чем потом всю жизнь прятаться в Бишкеке или в какой другой Уганде.
Лигуша появился на крылечке часов в семь ноль семь утра.
Плечистый, рыхлый, с голым животом, туго обтянутым резинкой просторных треников, не разомлюй, а человек-гора босиком вышел на крылечко. В правой руке бутылка. Присев на верхнюю ступеньку, хлебнул из горлышка сразу до дна и запустил бутылку в заросли лебеды. Наверное, там уже не одна валялась.
Поднялся. Долго думал. Потом выбрал из поленницы несколько полешков.
Потом хлопнула входная дверь, а минут через пять потянуло смолистым дымом.
Это понравилось Шурику. Не каждый летом топит печь, все стараются экономить. А вот Иван Лигуша на дровах нисколько не экономил. Правда, помои выплеснул прямо под сеновал.
Всем, кто осмелится вынуть из Мавзолея и перезахоронить Гения Революции: расстреляю!
Даже адрес указан: Станица Ленинская, улица Ленина, 37.
Наверное, крепкий мужик писал, подумал Шурик. С хорошей памятью. Ноги кривые, туго обтянуты кавалерийскими сапогами. Конечно, шаровары с алыми лампасами, гимнастерка, буденовские усы. Трехлинейка на стене. Вдарит из винта, – и нет покушающихся на Гения Революции.
Шурик вздохнул. Дело в гормонах.
Когда гормоны играют, руки тянутся к оружию.
Осторожно свернув крышку термоса, налил в крышку кофе.
Сейчас бы в траву, в зеленую. На тихий бережок. Упасть, раскинуть руки, молча дышать озоном. Потом пивка банку. Пиво – друг. Пиво – настоящий друг. Оно не выскочит из-за угла, не замахнется на тебя топором. Оно не пальнет в тебя из обреза, не приревнует к случайной женщине. Оно даже не отделает тебя до смерти хрустальным рогом.
Конечно, наши цены выше разумных, но все же ниже, чем рыночные.