В ответ он чуть было не предложил ей взглянуть на себя и на него - когда-то почти любовники, в течение многих лет коллеги и верные друзья, а теперь - непонимание, разобщенность: стеклянная стена. Но он удержался и выбрал другой путь.
- Я не собираюсь обкладывать зрителя грелками и давать ему снотворное…
- Никто тебя и не просит, - резко оборвала она.
- Пусть их проберет дрожь, пусть они потеряют сон и хоть один раз в виде исключения задумаются, прежде чем опять жечь и взрывать друг друга…
- А они вполне могут взяться за старое, если жизнь такова и только такова…
- Хорошо, пусть их. - Теперь он не устоял перед искушением порисоваться. - Но этот безнадежный финал, который ты так ненавидишь, - это мой прощальный дар нашему уютному, раскрашенному дому терпимости, Театру - милому, теплому, глупому, славному Театру с его вечным очарованием, о котором ты рассказывала мэру и муниципалитету…
Рассерженная, она вскочила на ноги.
- Перестань издеваться. Это была не фраза. Я говорила то, что думала.
- Я тоже думаю то, что говорю. Открою тебе секрет, Паулина. Примерно через час мне должен звонить из Лондона Джордж Гэвин, и десять против одного, что он предложит мне совместное владение и руководство тремя лучшими театрами Вест-Энда…
Она сразу оживилась.
- Ты же всегда этого хотел.
- Хотел когда-то. Но это пришло слишком поздно, как и многое другое. Когда нет ни идеала, ни подлинного взаимопонимания, ни…
- Да провались оно, твое взаимопонимание! Ты же не откажешься от его предложения?
Чиверел ухмыльнулся. Порисоваться еще? Нет, это дешевка; но он должен был доставить себе какое-то удовольствие напоследок перед уходом в бескрайнюю холодную пустыню своего внутреннего мира.
- Вот именно откажусь. Со множеством благодарностей. Я же сказал тебе, что с этим покончено.
Она с ужасом смотрела на него, потому что они не раз часами говорили о том, что было бы, если бы представилась такая возможность.
- Мартин, я не верю.
- Это правда, - сказал он на этот раз твердо и спокойно. - Я по-прежнему буду писать, может быть, киносценарии - время от времени, ради денег, - но для Театра больше писать не буду. Впрочем, это неважно, потому что Театр, каким мы его знаем, долго не просуществует. Прежнее волшебство потеряло силу. Да, я знаю, я слышал твои слова: он всегда при последнем издыхании. Но не забывай, что даже самые упрямые больные в конце концов поворачиваются лицом к стене. И, по-моему, сейчас в жизни Театра как раз такой момент.
- И тебя это нисколько не волнует?
- В какой-то мере волнует. Но не слишком.
К его удивлению, однако, она восприняла это вполне хладнокровно. Только посмотрела на него долгим задумчивым взглядом, как смотрят на больных.
- Сейчас тебя вообще мало что волнует? - спросила она.
- Да. Я сделал почти все, что я хотел сделать…
- Нет, не все. Ты не сделал главного - того, что должен был и действительно хотел сделать…
Чиверел поднял брови.
- Что же я хотел сделать?
- Бежать из своей внутренней тюрьмы, - сказала она резко. - Разбить стеклянную дверь, которую ты соорудил для себя.
- Этого не в силах сделать никто из нас, - ответил он, пожалуй, слишком категорично.
- Откуда тебе знать? Ты еще даже самого себя не знаешь. - Она помолчала, печально взглянула на него и тихо добавила: - Я знаю, что тебе плохо, Мартин, ты устал и выдохся, - может быть, мне не стоит говорить дальше…
- Продолжай, - сказал он мрачно. - Я выдержу.
- Не знаю. Ты усталый, больной человек, Мартин.
- О боже! - почти закричал он в раздражении. - Ты скоро посадишь меня в инвалидную коляску! Говори, в чем дело?
- Дело в том, Мартин, - и я давно хотела тебе сказать это, - что ты развращен успехом. Ты получил слишком много, и все досталось тебе слишком легко. И поскольку тебе не для чего - и не для кого - работать, бороться, не о чем и не о ком заботиться, ты заскучал, стал циничным и желчным, замкнулся в себе самом и вообразил, что знаешь о жизни все.
Он задумался над ее словами и пришел к выводу, что она совершенно не права. Что-то с ним не так, но дело совсем в другом. Ему пятьдесят, и он лет на пятнадцать старше тех, к кому можно отнести сказанное ею. Умные избалованные молодые люди - вот кто скучает, становится циничным и желчным. Он был далек от таких глупостей; но он не осуждал Паулину за то, что она этого не понимала. Он чувствовал невероятное, безмерное утомление и одиночество, словно вся его энергия, весь интерес к жизни куда-то улетучились. Может быть, одна какая-нибудь железа перестала нормально работать и нарушила баланс в организме. А может быть, весь механизм износился. Но не было смысла углубляться в эту тему с Паулиной, поэтому он просто проворчал, что он счастливчик и знает, что многим беднягам не так везло, как ему…
- Нет, нет! - воскликнула Паулина. - В том-то и дело. Вот где ты обманываешь себя, Мартин. Другие тут ни при чем. Это все ты, ты. Ты вообразил, что у тебя все уже в прошлом, что ждать больше нечего, поэтому от всего тебя воротит. И ты изобретаешь сложные теории, чтобы объяснить это. Разобщенность! Стеклянные двери!
- Не думаю, чтобы это было правдой, - сказал он мирно. Он отлично знал, что это неправда. - Но, предположим, ты права. Что же дальше? Вот я. Как я могу измениться?
Она с озадаченным видом посмотрела на него и жалобно проговорила:
- Я не знаю. Если бы это пришло откуда-то изнутри, из глубины… Но я не думаю, что это придет вообще, потому что ты надежно изолирован и защищен своей искушенностью и опытностью. - Она взглянула на него. - Но где-то за всей этой искушенностью и опытностью, скукой и желчностью живет совсем молодой, сбитый с толку и разочарованный человек… и одинокий… потому что ему не с кем поговорить - он заперт там один. Я поняла это десять лет назад, когда нам казалось, что мы влюблены друг в друга. И я старалась добраться до него, чтобы его ободрить, но не смогла - или ты не позволил мне, - и оттого все пошло вкривь и вкось. Ах, проклятье! - Слово вырвалось у нее потому, что она не хотела плакать, но вдруг обнаружила, что плачет. Она отвернулась, стараясь взять себя в руки. А Чиверел подумал, что голова ее как-то нелепо раскачивается из стороны в сторону, и тут же мысленно обругал себя за бесчувственность. Бедная Паулина.
- Прекрасная теория, моя дорогая, - сказал он мягко. - Но даже если бы это было правдой, тут, по-видимому, ничего не поделаешь.
- Я знаю. Это безнадежно. До того, другого Мартина Чиверела, который заперт там… один, можно добраться только чудом.
- А чудес не бывает. - Он немного помолчал. - И ты еще осуждаешь меня за то, что в конце моей пьесы все оказываются как бы за стеклом и яростно жестикулируют, но их никто не понимает…
- Нет, я не осуждаю тебя, - сказала она устало, словно они спорили уже многие годы. - И я не стану больше ничего говорить. Ты не изменишь этот безнадежный страшный третий акт. Ты уйдешь из Театра…
- Который все равно умирает, - заметил он.
Она повернулась к нему, вспыхнув от негодования.
- Конечно, он умрет, если такие люди, как ты, покидают его. - Затем она продолжала прежним тоном. - Но сейчас я думаю о тебе: вот ты перестал писать по-настоящему, а просто убиваешь время, стареешь, становишься черствым… и жалким.
Актерская дверь медленно, со скрипом отворилась, и Альфред Лезерс просунул голову в щель. Паулина поспешно отвернулась.
- Прости, что помешал, дружище, - сказал Лезерс, - но мы чертовски прочно застряли на этой телефонной сцене из первого акта. У Бернарда появилась идея сделать купюру. Может, ты спустишься на минутку и посмотришь?
Чиверел сказал, что спустится, и Лезерс исчез. Проходя мимо Паулины, все еще подавленной, Чиверел потрепал ее по плечу.
- Прости, Паулина. Не стоит так расстраиваться. Скоро твой выход. - И он пошел вниз на сцену.
3
Пока Чиверел был внизу, где сначала обсуждал предложенную Бернардом купюру, а потом трижды смотрел, как актеры прогоняют новый вариант телефонной сцены, в Зеленой Комнате случилось одно происшествие, о котором впоследствии Паулина подробно ему рассказала. Она решила задержаться там на две-три минуты, чтобы не показываться остальным в таком виде. Она тронула карандашом веки, напудрилась и, не совсем еще придя в себя, закурила сигарету. Она впервые оказалась одна в Зеленой Комнате. Это была старинная комната, довольно большая, обшитая темным деревом, со множеством портретов по стенам. Там стояли два высоких застекленных шкафа, полные костюмов, мелкой бутафории и разных безделушек, превратившихся теперь в театральные реликвии. Это подобие музея должно было бы придавать комнате безопасный и достаточно унылый вид. Но Паулина вовсе не ради смеха сказала в своей речи, что здесь водятся привидения. В этой мрачноватой, далекой комнате не было окон, и теперь, когда Паулина осталась одна, вся атмосфера, не зловещая и угрожающая, но словно насыщенная какой-то невидимой тайной жизнью, угнетала ее. Закурив сигарету, Паулина попыталась сосредоточиться на Мартине Чивереле и забыть, что она в Зеленой Комнате, но безуспешно. Она уже хотела уйти, вернее, обратиться в бегство, как вдруг снаружи послышались голоса, и дверь распахнулась.
В комнату влетела девушка, за ней с негодующими возгласами следовал встревоженный Отли. Девушка была растрепанная, в коротком коричневом пальтишке из твида и темно-зеленых спортивных брюках, и Паулина сразу поняла, что это актриса.
- Ах! - разочарованно вскричала девушка, оглядевшись по сторонам. - Его здесь нет. - Она с трудом переводила дыхание.
- Теперь вы видите, - сказал Отли, чье круглое красное лицо выражало глубочайшее неодобрение, - что все это ни к чему! Постыдились бы врываться подобным образом. Что бы это было, если бы все стали вести себя так, как вы?
- Да плевать я хотела! - сказала девушка, и это была не грубость, а просто отчаяние в соединении с молодостью. - Дело в том, что я не "все". Я актриса, и я должна видеть мистера Чиверела.
- В таком случае вы выбрали неудачный способ, - сказал Отли и повернулся к Паулине: - Прошу прощения, мисс Фрэзер. Я пытался ее остановить, но…
- Ах! - воскликнула девушка, широко раскрыв огромные круглые глаза. Она не была хорошенькой, но теперь Паулина увидела, что у нее своеобразная внешность, хорошее для актрисы лицо, широкоскулое, с красивыми темно-зелеными глазами, дерзким маленьким носиком и мягким выразительным ртом. - Вы - Паулина Фрэзер, это правда?
- Да, - улыбнулась Паулина, - а вы?
- О, вы никогда обо мне не слыхали. Меня зовут Энн Сьюард…
- Послушайте, мисс Сьюард… - начал Отли.
Но Паулина остановила его.
- Ничего, мистер Отли. У меня есть еще несколько минут, и я могу поговорить с мисс Сьюард.
- Пожалуйста, мисс Фрэзер, - уступил Отли. - Я ведь только старался, чтобы не потревожили мистера Чиверела.
Девушка неожиданно улыбнулась ему очаровательной улыбкой.
- Ну, конечно! Не сердитесь, я должна была сюда попасть.
Отли пошел к двери, ворча:
- Не уверен, что должны, но вижу, что попали…
Едва дверь за ним закрылась, Энн Сьюард с таинственным видом повернулась к Паулине.
- Понимаете, что произошло: я работаю в Уонли в репертуарном театре, это миль тридцать отсюда, и когда я узнала, что мистер Чиверел показывает здесь свою новую пьесу, я поняла, что мне просто необходимо с ним встретиться. Я вообще-то не такая, то есть я не всегда вот так нахально вламываюсь, а то меня, наверное, не взяли бы в уонлейский театр.
- Может быть, и нет, - улыбнулась Паулина, - но ведь у вас еще все впереди. Вы такая молодая.
Энн этого не находила.
- Мне двадцать три года, - объявила она печально.
- Ну, это не так уж много.
Энн посмотрела на нее с восхищением.
- Вы великая актриса. Когда у меня осенью выдалась свободная неделя, я отправилась в Лондон и, помню, во вторник пошла смотреть вас в пьесе Мартина Чиверела "Блуждающий огонь".
- Это чудесная пьеса!
- Да. Я ходила и в среду, и в четверг. Три раза. Вы играли удивительно. Только… вы не рассердитесь, если я скажу одну вещь?
Паулине стало смешно.
- Все может быть. Но давайте рискнем.
Отбросив всякое смущение, девушка горячо продолжала:
- Вот в конце второго акта, когда вы узнаете о том, что он вернулся и ждет вас, - тут, по-моему, вы должны были бы все выронить, что у вас в руках, как будто обо всем забыли, и потом выйти прямо в сад. Вы не сердитесь, что я это сказала?
- Нет, что вы! Собственно, я и сама хотела сделать что-то в этом роде, но наш режиссер мне бы не позволил. Знаете… мне кажется, вы настоящая актриса…
- Вы так думаете? - в восторге воскликнула девушка. - Я знаю, что я актриса. Конечно, в провинциальном театре это безнадежно, а уж у нас в Уонли и подавно. Я могла бы играть в тысячу раз лучше, если бы мне только удалось получить роль, особенно в пьесе Чиверела. Пожалуйста, мисс Фрэзер, я не хочу надоедать, мне самой противно так врываться, но я просто должна его видеть. Где он?
- Он сейчас внизу, на сцене, но скоро вернется сюда. Только я вас предупреждаю, он очень устал и не в духе и не хочет никого видеть…
- Я его не потревожу. Я только спокойно объясню, кто я такая и что я делала, и попрошу его посмотреть меня.
Паулина кивнула.
- Садитесь. Хотите сигарету?
- Нет, спасибо. И если вы не возражаете, я не стану садиться. А то мне как-то неспокойно.
Она в первый раз за все время обвела взглядом комнату, и у нее перехватило дыхание от внезапного и жадного юного изумления.
- Какая чудесная комната! Это и есть их знаменитая Зеленая Комната, о которой столько говорят?
- Да, - сказала Паулина. - И им в общем удалось сохранить ее такою, какой она была когда-то.
- Так жалко, что теперь у нас нет Зеленых Комнат! - Энн продолжала смотреть по сторонам. - Тут ужасно здорово! - прибавила она доверчиво и простодушно, как ребенок.
- Многие боятся сюда заходить из-за привидений, - сказала Паулина.
- Еще бы, здесь их наверняка полным-полно, они только и ждут, как бы показаться и шепнуть вам на ухо…
- Ах, перестаньте! - воскликнула Паулина.
- Нет, - сказала Энн. - Это ведь не обычные привидения - не убийцы и не сумасшедшие старухи; эти должны быть из наших - актеры и актрисы, которых, как и нас с вами, Театр лишил сна и покоя. И я бы их нисколько не боялась. Они тут, я уверена, их тут десятки. Мисс Фрэзер, - продолжала она возбужденным шепотом, - а вам не хочется посидеть тут поздно вечером и покараулить?..
Вот что значит двадцать три года!
- Боже избави! - воскликнула Паулина. - Я бы умерла от страха.
И внезапно, охваченная ужасом, вонзившимся в нее сотнями холодных иголок, она поняла, как ей страшно уже сейчас, в эту самую минуту, и поскорее села, предоставив девушке в одиночестве бродить по комнате, разглядывать портреты.
- Наверное, все они здесь когда-то играли, и в те времена этот театр был покрасивее, чем теперь, - сказала Энн, обернувшись. - Вот Эдмунд Кин - сразу видно, что хороший актер, правда? Элен Фосит - симпатичная. Мэтьюс-старший - этот наверняка был сногсшибательный комик… - Она шла дальше. - Миссис Йайтс… Мисс Дженни Вильерс в роли Виолы. Акварель. Дар Шекспировского общества города Бартон-Спа. Дженни Вильерс. Красивое имя. Я никогда о ней не слыхала, но почему-то имя мне кажется знакомым. Могу поспорить, что ей тоже приходилось докучать людям, прежде чем ее согласились посмотреть, хотя она такая милая и печальная, и волосы вьются локонами. Ой, что это?
Паулина испуганно вскинулась.
- Что такое? Что там?.. Я ничего не видела.
С минуту они смотрели друг на друга. Потом Энн, с трудом переводя дыхание, но очень тихо произнесла:
- Ничего… но… вы ничего не почувствовали?
- Нет, - сказала Паулина смущенно. - Я думала, что вы нарочно напугали меня.
- Извините, пожалуйста, - сказала Энн медленно и осторожно. - Но чуть только я это сказала - ну, про Дженни Вильерс, - я почувствовала вдруг легкое дуновение, очень холодное, и потом кто-то - или что-то - проскочил мимо меня. Ай! - И она уставилась на пол.
Паулина вскочила на ноги, вся дрожа от нервного напряжения.
- Что? Что там?
Энн указала на пол. В нескольких футах от ближайшего стеклянного шкафа на полу лежала старинная фехтовальная перчатка, оливково-зеленая с красным. Энн подняла ее.
- Ее тут не было, мисс Фрэзер. Клянусь вам, не было. Я бы заметила.
- Это от старого костюма, - сказала Паулина, подходя ближе и рассматривая ее. - Они тут хранят остатки старых костюмов и реквизита. - Она кивнула на стеклянный шкаф. - Перчатка могла выпасть оттуда. И все. Вот вы и почувствовали дуновение.
- Наверное, - сказала Энн медленно. - Только она не выпала. Она должна была выпрыгнуть, чтобы так пронестись мимо меня. Ой! - И она снова вытаращила глаза.
- Перестаньте визжать! - закричала Паулина, не в силах больше притворяться спокойной. - Что там еще?
- Дверца шкафа, - ответила Энн виноватым тоном. - Видите, она закрыта. Как могла перчатка…
- Дверца могла внезапно распахнуться, - запальчиво возразила Паулина, - а потом снова захлопнуться. Так часто бывает.
- Да, наверное. - Теперь она уставилась на Паулину. - Только немного странно, что перчатка так себя ведет, правда?
- Ничего тут нет странного, и, ради бога, перестаньте делать вид, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Мне предстоит провести тут еще десять дней, а вам нет. Положите ее на место.
Энн направилась к стеклянному шкафу.
- Это она сделала, - прошептала она. - Эта самая Дженни.
- Какой вздор! Ну, будьте умницей. - Паулина подошла к двери. - Мистер Чиверел должен вернуться с минуты на минуту. - Она приоткрыла дверь, чтобы слышать шаги всякого, кто станет подниматься по лестнице. - Я знаю, что он не захочет говорить с вами. Я постараюсь убедить его. Вам лучше подождать за дверью.
- Но если я буду еще здесь, ему поневоле придется поговорить со мной.
- Ничего подобного, - сказала Паулина сердито. Славная девочка, может быть, даже умненькая, но все-таки довольно приставучая. - Не забывайте, что с ним постоянно ищут встреч, а он этого терпеть не может, особенно сейчас. Делайте то, что я вам говорю, - это ваш единственный шанс.
Энн сразу сдалась.
- Да, вы правы. Только не считайте меня неблагодарной.
Паулина все еще стояла возле приоткрытой двери, прислушиваясь к звукам шагов, доносившимся снизу.
- По-моему, он уже поднимается. Постойте там и подождите. Я сделаю все, что в моих силах.
- Вы прелесть, - сказала Энн, направляясь к двери.
Оставшись в комнате одна, Паулина подошла к стеклянному шкафу, где спокойно лежала перчатка, и некоторое время задумчиво ее рассматривала. Потом подергала маленькую защелку шкафа, которая оказалась вполне надежной. Наконец достала перчатку и осмотрела ее со всех сторон, словно предмет, извлеченный из шляпы фокусника. Услышав шаги Чиверела, она быстро положила перчатку на место, но шкаф закрыть не успела.
Чиверел нес пачку писем и рукопись своей пьесы.