Фанни Альбертовна Тулина
Воображала
Потом камера отъезжает, белое пятно смещается, открывая кусок кирпичной стены, снова перекрывает экран, смещаясь в другую сторону. Камера продолжает отъезжать, и теперь видно, что пятно это - часть безупречно белой брючины.
Обладательницу белых брюк зовут Воображала, она сидит в проеме открытого окна - небрежно, боком, поставив на подоконник одну согнутую в колене ногу и чуть покачивая другой. Ей на вид лет двенадцать. Кроме белых брюк на ней голубовато-серые мокасины и темно-оранжевая футболка, на левом плече приколот голубой бант-эполет с оранжевой каемкой. У Воображалы густая шапка светло-рыжих волос, словно пронизанных солнечным светом, загорелое лицо с очень светлыми глазами неопределенно изменчивого цвета и ослепительная улыбка. Она качает ногой и грызет яблоко, улыбаясь и глядя вдаль и вниз. От улыбки на ее щеках играют ямочки.
Доев яблоко, она прицельно щурится с хитрой улыбочкой (левым краешком рта, чуть вытянув губы) и бросает огрызок.
Камера стремительно отъезжает и падает вниз, отслеживая его полет.
Окно, на котором сидит Воображала, расположено этаже на пятнадцатом очень накрученной высотки (большие блочные окна, террасы, плющ, голубые ели по бокам от зеркальных дверей фойе).
Огрызок падает точно в ведерко с мусором, ведерко звякает.
Камера немножко подает назад, показывая пожилого дворника в оранжевой униформе. Дворник смотрит на ведерко безо всякого удивления, потом переводит взгляд наверх. Снисходительно улыбается, качая головой. Похоже, к подобному он давно уже привык.
Оранжевая футболка со спины, рыжая макушка, белые брюки туго обтягивают тощую верткую задницу. Шум улицы.
Воображала на скейте, она движется легко и быстро, почти танцуя, камера отстает, оранжевая футболка и белые брюки мелькают уже где-то совсем далеко, без сопротивления проскальзывая сквозь густую толпу, словно капелька ртути среди тяжеловесных и неповоротливых гаек. Камера следует за стремительной рыжей каплей, постепенно приближаясь, но догоняет лишь в каком-то дворе, у спортивной площадки. Воображала замедляет движение, чтобы посмотреть, как гоняют в дворовой футбол полдюжины мальчишек разного возраста.
Мяч, брошенный неудачно, летит в ее сторону, она ловит его одной рукой. Игроки оборачиваются, только что полные злого азарта лица их расцветают улыбками, несколько голосов орут восторженно, перебивая друг друга:
- Привет, Воображала!!!
- Воображала, играть будешь?!
- Воображала, кажи класс!!..
Улыбка Воображалы становится самодовольно-снисходительной, она спрыгивает со скейта и "кажет класс".
Грязный желто-серый мяч летает вокруг ее стремительного тела, словно привязанный, она играет с ним руками, ногами, головой, грудью, корпусом, за спиной, не глядя, она бросает его, не целясь, и ловит, не замечая, и под конец посылает в единственную на площадке баскетбольную корзину сложным тройным рикошетом.
Смеется, вытирает ладони о белые брюки, прыгает на скейт.
Мальчишки на площадке с завистливым восхищением смотрят ей вслед.
Они все, как один, пыльные и грязные, мяч тоже грязный, но на белоснежных брючках и яркой футболке Воображалы не осталось ни пятнышка.
Какой-то салажонок лет шести-семи в кепке и длинной растянутой майке спрашивает:
- А почему вы ее так обзываете?.. Она задавака, да?
Над ним смеются. Сосед натягивает кепку ему на нос.
- Сам ты… задавака! А она - Воображала, ясно?!
Школьный коридор.
В коридоре, перед дверью одного из кабинетов - группа ребят, среди них Воображала. У всех, кроме нее, настроение явно не праздничное. Только на ней даже в темном мрачном коридоре сохраняется отпечаток какого-то другого освещения, словно кусочек летнего дня, солнечного и яркого, намертво прилип к ее рыжей шевелюре.
Худая девчонка рядом с Воображалой (вечно недовольное лицо, узкие вельветовые брючки в цветочек, темный блузончик с претензиями, обесцвеченная челка) смотрит на дверь без энтузиазма, скулит ноющим голосочком:
- Воображаю, как это больно…
Крупным планом - искренне недоумевающее лицо Воображалы:
- Зачем? Лучше вообразить, что это щекотно!
Из-за двери доносится сдавленное хихиканье.
Голос медсестры, недовольно:
- Следующий!
Воображала натягивает оранжевую футболку.
Школьный спортзал, часть которого временно переоборудована под нужды плановой медкомиссии при помощи разнокалиберных столов и перегородок. За раздвинутой ширмой - шведская стенка, на полу маты, спортоборудование сдвинуто в угол.
За одним из столов что-то пишет медсестра. У другого стоит врач, смотрит на Воображалу хмуро и слегка озадаченно. Та улыбается и говорит скороговоркой:
- Спасибо-до-свиданья!
У нее это выходит одним словом.
Врач - дядька глубоко за сорок, явно переживающий кризис среднего возраста - лицо замотанное и остервенелое, в глазах тоска, лоб гармошой, и залысины уже вполне себе на этом лбу утвердились и торят дорогу к затылку. Улыбчивая и слишком радостная пациентка его раздражает, он смотрит ей вслед недовольно и почему-то растерянно. Хмурится. Вид у него неспокойный, словно он то ли никак не может поймать ускользающую мысль, то ли мучительно пытается что-то вспомнить.
Медсестра фыркает, говорит, продолжая писать:
- Дети сегодня какие-то ненормальные! Словно им не прививки делали, а пятки щекотали! Никакой серьезности. Впрочем, вокруг этой Конти всегда что-нибудь… Я не удивлюсь, если это она и сегодня…
- Конти? - у Врача взлетают брови. - Не может быть…
Он смотрит на захлопнувшуюся дверь, потом - на свой стол. На столе - открытый журнал регистрации. Крупным планом - имя и фамилия в последней графе.
Виктория Конти.
Врач говорит, но уже не так уверенно, словно пытаясь убедить сам себя:
- Этого просто не может быть…
Его голос перекрывает доносящийся с улицы смех.
Врач смотрит в окно. Во дворе играют дети, среди них мелькают белые брюки и оранжевая футболка.
Крупным планом - лицо Врача, сосредоточенное, нахмуренное, со сжатыми губами. Резкий взгляд из-под сдвинутых бровей прямо в камеру. Голос что-то решившего для себя человека:
- Дайте-ка мне ее карточку…
Салон движущейся легковой машины (камера на уровне лобового стекла). На улице пасмурно, дождь, по заднему стеклу бегут капли. За стеклом время от времени мелькают размытые неяркие огни города.
В салоне звучит тихая музыка, слева - плечо шофера в форме. На заднем сиденье - молодая, хорошо одетая женщина. Лет двадцать пять, не больше, светло-серый жакет, белый свитер, светлые волосы небрежно собраны назад, выбившаяся прядь все время падает на лицо, женщина постоянно отбрасывает ее привычным движением головы. Она красива, но устала и раздражена, курит длинную сигарету в светлом мундштуке - пальцы у нее тоже длинные и светлые.
Слева от нее, прямо за шофером, - девочка лет двух-трех. Стоит коленками на сиденье, обернувшись к заднему стеклу и положив локти на кожаную спинку. На ней светло-оранжевый комбинезончик-шорты и белые колготки. Волосы у нее такие же светлые, как и у сидящей рядом женщины, на макушке - крупный голубой бант с оранжевой каемкой в тон комбинезончику. Девочка тянется рукой к бегущей по стеклу капле. Проводит пальцем по стеклу, прослеживая ее короткую дорожку. Голос женщины - усталый, с ноткой раздражения:
- Сядь нормально, кому сказали? Горе ты мое…
Но в голосе нет той особой персонально направленной злости, с которой лучше не спорить, да и усталости в нем куда больше, чем раздражения - и потому девочка игнорирует этот голос, продолжая ловить прозрачных змеек.
Крупным планом - бегущие по стеклу капли. За ними - вечерний город, неясно и размыто, в быстром движении.
Смена кадра
Крупным планом - бегущие по стеклу капли. За ними - неясно и размыто - вечерний город. Но движения нет, это уже не стекло машины.
Камера отъезжает и показывает просторную комнату - мебель светлой полировки, светлый ковер, световые панели на потолке и светлых стенах, окна квадратные, полукруглый эркер. Мельком - журнальный столик у одного из окон, на нем ярким пламенем светятся лежащие алые гвоздички и стоит светло-коричневая ваза.
Камера скользит по обстановке, меняя фокус, и останавливается на стоящем у огромного зеркала мужчине в темно-сером плаще и черных брюках.
Камера показывает зеркало от окна, через столик (нерезко), мужчина со спины тоже сначала не в фокусе, резко - его отражение. Он высокий, черноволосый и кареглазый, с подвижным волевым лицом. Видно, что он знает, чего хочет от жизни, и привык добиваться желаемого всегда и во всем. Он вполне доволен своим внешним видом, своей работой, своей квартирой - да и жизнью своею в целом он тоже весьма доволен.
Диссонансом по цвету и стилю - приклеенный скотчем к зеркалу яркий журнальный разворот, фото явного папарацци. Трое на берегу реки. Черноволосый мужчина улыбается в камеру слегка принужденно, молодая женщина в белом купальнике смотрит неприязненно и надменно из-под светлой челки, девочка в голубых шортиках сидит на зеленой траве. Ее лицо наполовину закрыто оранжевой панамкой. Часть заголовка, крупные буквы: "Эдвард Конти и его вторая…"
Мужчина перед зеркалом берет шляпу, оглядывается и замечает цветы на столе (резкость переходит на гвоздики, они на первом плане, потом камера наплывает на вазу и тут же откатывается назад, - ваза уже в руках у мужчины, видны только эти крупные руки с безупречными ногтями и посверкивающими запонками на манжетах). Руки ставят вазу в раковину и включают воду. Струя возникает мгновенно, словно стеклянный прут, живое стекло разбивается в брызги боком светло-коричневой вазы.
Но вместо звуков льющейся воды слышны отдаленные сигналы машин, смутные звуки ночного города, скрип тормозов, звуки движения и дождя, тихая музыка, что уже звучала в салоне машины и устало-раздраженный голос светловолосой женщины, голос, в котором усталости больше, чем раздражения:
- Я кому сказала - не трогай!..
Камера потихоньку отъезжает, теперь видны стоящие в вазе гвоздики и обстановка кухни.
Кухня тоже выдержана в светлых тонах, но не бежевых, как гостиная, а скорее розовых, местами даже откровенно красных, как, например, красные ромбы на кафельных плитках, оранжево-алые кастрюльки на полках и что-то светло-бордовое на полу. Гвоздики кажутся здесь гораздо более уместными, чем в гостиной.
Конти мельком глядит на часы и протягивает левую руку к крану, одновременно правой берясь за край вазы.
Голос женщины:
- Я кому сказала…
Конти выключает воду и поднимает вазу.
Визг тормозов.
Женский крик.
Ваза неловко цепляется за край раковины, наклоняется. Выскальзывает из пальцев, медленно падает.
Женский вибрирующий крик продолжает звучать на фоне визга мокрой резины по асфальту. Грохот удара, скрежет ломаемого металла, звон стекла. Крик сначала теряется в звуках аварии, потом начинает снова нарастать, вибрируя и становясь все выше и выше.
На светло-бордовом ковре расползается темно-вишневое мокрое пятно, оно увеличивается, незаметно занимает весь экран, становится более насыщенным, почти черным.
Смена кадра
Женский крик усиливается, становясь окончательно неживым и незаметно переходя в вой сирены "скорой помощи". В правом верхнем углу черного экрана появляется светлое пятнышко, слабый серый огонек, оно растет, перемещается к центру, и камера вылетает из черного туннеля в дождливый вечер.
Сирена продолжает звучать, камера вместе со "скорой" стремительно проносится по мокрым улицам, влетает на больничный двор (быстрый обвод фасада, светящихся окон, стоящих и отъезжающих автомобилей, - и камера возвращается к приехавшей машине, но уже немного со стороны).
У машины - короткая деловая суета, обрывки фраз:
- Давление?..
- Давление падает…
- Противопоказания не отмечены…
- Проверьте еще раз…
Санитары с носилками, рядом - девушка, несущая капельницу, быстрым шагом (камера на уровне носилок, вид немного снизу). Распахнутые двери, яркий свет в коридоре, жмущиеся по стенкам встречные медсестры. Свет становится все ярче, последний поворот, еще одни двери, белый стол, столики с инструментами, какие-то медицинские агрегаты. (Камера быстро проходит по спирали вверх, цепляет операционные лампы - наполовину включенные - и возвращается к столу, но уже не снизу, а немного сверху, и теперь видно, что на этом столе что-то очень маленькое, гораздо меньше взрослого человека).
Свет усиливается до ослепительной вспышки, чей-то гаснущий голос:
- Давайте наркоз…
Смена кадра
Свет медленно гаснет, становится прерывистым.
Это мигалка на крыше патрульной машины.
(Камера отъезжает, дает общий план.)
Улица города, мокрый асфальт, в серовато-сиреневых мокрых сумерках режет по глазам ядовито-желтая форма патрульных. На первом плане - временное ограждение и знак объезда. Самого места аварии не видно, его загораживают машины дорожно-патрульной службы и "скорой". Мигалка на крыше "скорой" погашена, в движениях копошащихся рядом медиков нет обнадеживающей торопливости. Один из них курит у лобового стекла. Двое возятся рядом с открытыми дверцами.
Здесь уже никто никуда не спешит.
Камера придвигается к санитарам, теперь видно, что они укладывали в машину черный полиэтиленовый мешок. Другой такой же лежит прямо на мокром асфальте. Молния на нем расстегнута. Рядом, на корточках, - молодой врач. Поднимает голову, говорит, обращаясь к курильщику:
- Давай еще разок, а? Ну просто, на всякий пожарный…
Курильщик пожимает плечами, прижимается плотнее к машине, стараясь спрятаться от дождя. Молодой врач вздыхает, встает, сворачивает и убирает в машину какие-то провода, вздыхает еще раз, наклоняется, тянет за кольцо (слышен характерный звук закрывающейся молнии, камера надвигается, чернота закрывает весь экран.)
Смена кадра
Характерный треск открывающейся молнии, крупным планом - разъезжающиеся черные зубчики. Камера отъезжает, становится виден кусок стены, руки, а потом и весь Эдвард Конти. Он по-прежнему в темно-сером плаще, сидит на кушетке у стены, лицо бледное и растерянное, шляпы нет, от идеальной прически не осталось и следа. А черная молния - это молния кожаного бумажника, который он теребит в руках - то откроет зачем-то, то закроет.
Наконец, убирает бумажник, трет пальцами лоб.
Вскакивает навстречу вышедшему хирургу - тот снимает маску, улыбается успокаивающе, говорит неуверенно, словно продолжая убеждать сам себя:
- Ей страшно повезло, практически нет никаких внутренних повреждений, а остальное - заживет, у детей заживает быстро… В конце концов, главное ведь, что жива осталась и скоро будет здорова…
Тон у него явно противоречит словам, сочувственный и почти испуганный.
Это тот же самый Врач, что делал прививку Воображале, только на десять лет моложе - а по виду так и на все двадцать. Он устал и небрит, под глазами темные круги, но морщины на лбу только-только намечены, ни на какие залысины нет и намека, а главное - он еще не растерял умения сопереживать и чувствовать себя виноватым, когда никакой вины вроде бы и нет.
За окном ночь постепенно выцветает, превращаясь в раннее утро.
Смена кадра
За окном светло.
Резкий телефонный звонок, шум голосов.
Врач стоит у окна, держит в руках телефонную трубку. Лицо у него недовольное, прошлая небритость превратилась в короткую ухоженную бородку.
- Да, это я… Да, я понял, кто это… Ну что вы от меня хотите, я просто хирург… Да, делаем все возможное… Нет, гарантировать не могу… Это живой организм, как тут что-то можно гарантировать! Я вообще ничего не могу гарантировать, тем более… Да, все возможное, и невозможное тоже… Да, если привезете - обязательно учтем его мнение, но особой необходимости… Нет, еще рано судить… Подождите хотя бы, пока снимут швы…