- Ты лишишь меня звания юного зенитчика. Я знаю. Уходи, Френк.
Я чувствовал, что ему хочется сказать что-то приятное, ласковое, может, даже остроумное, произнести слова, которые прославят его в веках, к примеру: "А не пойти ли тебе на хрен, Декер?" или "Засунь, сам знаешь что, себе в задницу, Декер", но он не решался. В конце концов в классе сидели молоденькие девушки.
- Час дня, - повторил он, отключил аппарат внутренней связи, а мгновение спустя уже шагал по траве.
- Какие новые грязные фантазии мы помастурбируем теперь, Чарли? - все еще скалясь, спросил Тед.
- Почему бы тебе не помолчать, Тед? - осведомился Хэрмон Джексон.
- Кто опустит шторы? - спросил я. Поднялось несколько рук. Я кивнул Мелвину Томасу. - Только не суетись. Они скорее всего нервничают.
Мелвин не суетился. Медленно, одну за одной, опустил парусиновые шторы. Класс погрузился в полумрак. В углах сгустились тени, похожие на голодных летучих мышей. Тени эти пугали меня.
Я повернулся к Танис Гэннон, которая сидела ближе всех к двери.
- Тебя не затруднит зажечь свет?
Она застенчиво улыбнулась, прямо-таки как дебютантка бала, встала, шагнула к выключателям. Чуть позже класс залил холодный свет флюоресцентных ламп, который нравился мне ничуть не больше теней. Я жаждал солнечного света, синего неба, но ничего не сказал. Чего зря сотрясать воздух. Танис села, аккуратно расправив юбку на коленях.
- Воспользовавшись фразеологией Теда, есть только одна фантазия, которую мы должны помастурбировать вместе, вернее, две половинки одного целого, если взглянуть с другой стороны. Это история мистера Карлсона, нашего преподавателя химии и физики, история, которую старине Тому Денверу удалось скрыть от газетчиков, но которая, как пишут в книгах, останется в наших сердцах.
Речь пойдет и о том, как сложились мои отношения с отцом после того, как меня временно отстранили от школьных занятий.
Я смотрел на них, а в голове начинала ворочаться боль. По всему выходило, что парадом командовал уже не я. Я напоминал Микки-Мауса в роли ученика волшебника, в знаменитом рисованном фильме Уолтера Диснея "Фантазия". Я оживил щетки, но где найти доброго старого волшебника, знающего заветное заклинание, которое может вновь погрузить их в сон?
Глупо, глупо.
Образы мелькали перед моим мысленным взором. Сотни образов, обрывки снов, обрывки реальности. Безумие есть неспособность видеть швы, соединяющие бред и явь. Я предполагал, что у меня еще есть шанс проснуться в своей постели, в безопасности, пусть наполовину, но в своем уме, еще не шагнув (пока не шагнув) в черную пропасть, а все персонажи этого ночного кошмара вернутся в отведенные им моим подсознанием гримерные. Но не очень на это рассчитывал.
Коричневые руки Пэта Фицджеральда вновь принялись за бумажный самолетик.
Я заговорил:
Глава 29
- Причин, побудивших меня носить в школу разводной ключ, не имелось.
Даже теперь, после всего случившегося, не могу вычленить главную причину. Желудок болел все время, и мне частенько казалось, что кто-то хочет затеять со мной драку, хотя на самом деле такого желания ни у кого не возникало. Я боялся, что потеряю сознание во время занятий физкультурой, а очнувшись, увижу, что все стоят кружком, тычут в меня пальцами и смеются… а может, все гоняют шкурку. Спал я плохо. Я видел странные сны, и это меня пугало, потому что среди них хватало снов эротических, но только не тех, после которых должно просыпаться с мокрой простыней. В одном сне я шел по подвалу старого замка, совсем как в каком-то фильме "Юниверсал пикчерз". Там стоял гроб без крышки. Заглянув в гроб, я увидел, что в нем лежит отец, скрестив руки на груди. Аккуратно одетый, в парадной морской форме, с загнанной в задницу палкой. Он открыл глаза и улыбнулся мне. Зубы превратились в клыки. В другом сне мать делала мне клизму, и я умолял ее поспешить, потому что Джо ждал меня на улице. Только Джо оказался рядом, выглядывал из-за плеча матери, а его руки охаживали ее груди, пока она сжимала красную резиновую колбочку, закачивая мне в задницу мыльную воду. Были и другие сны, с тысячами персонажей, но о них мне говорить не хочется. Это уже из репертуара Наполеона XIV.
Разводной ключ я нашел в гараже, в старом ящике для инструментов. Не очень большой, с ржавой головкой на одном торце. Но довольно-таки тяжелый. Нашел я его зимой, когда ходил в школу в широком толстом свитере. Одна моя тетушка дарила мне по два таких свитера в год, на день рождения и на Рождество. Вязала она их сама, и они всегда доходили мне чуть ли не до колен. Поэтому я начал носить ключ в заднем кармане брюк. И более с ним не расставался. Куда я - туда и он. Если кто это и заметил, то не сказал ни слова. Выдавались дни, когда я приходил домой, словно перетянутая гитарная струна. Я здоровался с мамой, поднимался к себе и плакал или смеялся в подушку до тех пор, пока не чувствовал, что сейчас разорвусь. Меня это пугало. Если такое случается, значит, тебе пора в дурдом.
Мистера Карлсона я едва не убил третьего марта. Шел дождь, смывая последние остатки снега. Полагаю, я должен рассказывать, что произошло, потому что вы все при этом присутствовали. Разводной ключ, как всегда, лежал в заднем кармане. Карлсон вызвал меня к доске, а я этого терпеть не мог… с химией я был не в ладах. Он заставлял меня обливаться потом всякий раз, когда мне приходилось выходить к доске.
В задаче речь шла о движении тела по наклонной плоскости. Условие я, естественно, забыл, но помнил, что ничего у меня не получилось. Я еще злился, что он превратил меня в посмешище, заставив перед всеми разбираться с телом на наклонной плоскости, то есть решать задачу скорее из области физики. Наверное, он не успел решить ее на прошлом уроке. А потом начал издеваться надо мной. Спросил, помню ли я, сколько будет дважды два. Слышал ли я о делении в столбик, прекрасном изобретении, добавил он, незаменимом для молодых. Когда я ошибся в третий раз, то услышал от него: "Это прекрасно, Чарли. Просто прекрасно". Произнес он эти слова с интонациями Дикки Кэбла. Настолько точными, что я невольно повернулся к нему, чтобы посмотреть, не появился ли на его месте Дикки Кэбл. Настолько точными, что я автоматически полез в задний карман брюк за разводным ключом, даже не подумав об этом. Желудок скрутило, и я собрался, наклонившись вперед, похвалиться съеденными пирожными.
Ключ выскользнул у меня из пальцев и упал на пол.
Мистер Карлсон посмотрел на него.
- А что это у нас? - спросил он и потянулся к разводному ключу.
- Не трогайте. - Я первым схватил ключ.
Он протянул руку:
- Дай мне посмотреть на него, Чарли.
Меня словно раздирало в разные стороны. Одна часть моего мозга кричала на меня… да, буквально кричала, как ребенок в темной комнате, где к нему подступали страшные чудища.
- Нет, - отрезал я.
И все смотрели на меня. Не просто смотрели - глазели.
- Ты можешь отдать его мне или мистеру Денверу.
И тут со мной приключилось нечто забавное… Только, обдумывая случившееся, я понимаю, что ничего забавного в этом не было. Должно быть, в каждом из нас есть черта, очень четкая черта, вроде той, что отделяет дневную сторону планеты от ночной. Я думаю, зовется она терминатор. Очень, знаете ли, удачное название. Потому что в какой-то момент я выпрыгивал из штанов, а вот в следующий моему хладнокровию мог бы позавидовать огурец.
- Я дам его вам, худенький вы наш. - Я стукнул головкой по раскрытой ладони. - А зачем он вам?
Он посмотрел на меня, поджав губы. И стал похож на жука, с насаженными на нос очками в тяжелой роговой оправе. Очень глупого жука. При этой мысли я улыбнулся. И вновь стукнул головкой по ладони.
- Хорошо, Чарли, давай мне эту штуковину и иди в приемную директора. Я поднимусь туда после урока.
- Нажрись дерьма, - ответил я и взмахнул ключом. Он ударил по грифельной доске, выбивая черные осколки. На головку ключа осела желтоватая меловая пыль, но других повреждений от удара он не получил. Мистера Карлсона, наоборот, перекосило, словно я ударил его мать, а не гребаную классную доску. Вот когда он показал всем свое истинное лицо, это я вам могу гарантировать. Я ударил по доске еще раз. И еще.
- Чарли!
- До чего же хорошо… размазать твое мясо… по миссисипской грязи… - пропел я, охаживая классную доску. При каждом ударе мистер Карлсон подпрыгивал. При каждом прыжке мистера Карлсона мне становилось все лучше. Типичный механизм переноса отрицательной аффективной заряженности, доложу я вам. Мотайте на ус. Безумный бомбист, этот бедолага из Уотербери, штат Коннектикут, должно быть, лучше всех приспособился к реалиям последней четверти столетия.
- Чарли, я прослежу, чтобы тебя отстранили…
Я чуть развернулся, шарахнул по деревянному выступу, на котором лежали мелки и губки. В доске уже зияла приличная дыра. Мелки и губки полетели на пол, оставляя за собой шлейф пыли. Я как раз думал о том, что справиться можно не только с доской, но и с кем угодно, главное, найти подходящую дубинку, когда мистер Карлсон схватил меня.
Я повернулся к нему и ударил. Один раз. Хлынула кровища. Он рухнул на пол, очки в роговой оправе соскочили с носа и скользили по полу футов восемь. Думаю, тут я и очнулся: от вида очков, скользящих по засыпанному меловой пылью полу. Без них лицо его стало голым и беззащитным, так, наверное, он выглядел только во сне. Я бросил ключ на пол и вышел из класса не оглядываясь. Поднялся в дирекцию и рассказал о том, что натворил.
Джерри Кессерлинг увез меня в патрульной машине, а мистера Карлсона отправили в центральную больницу штата Мэн. Рентген обнаружил трещину в черепе. Насколько мне известно, они вытащили из мозга четыре осколка. Еще пару дюжин, и осколков хватило бы, чтобы выложить слово КОЗЕЛ, закрепить их авиационным клеем и подарить ему на день рождения с моими наилучшими пожеланиями.
Потом начались бесконечные беседы. С отцом, со стариной Томом, с Доном Грейсом, с каждым поодиночке и в различных сочетаниях. Я беседовал со всеми, за исключением разве что мистера Фазо, дворника. Мой отец держался с восхитительным достоинством (мать не выходила из дома, пила транквилизаторы), но всякий раз в ходе душещипательных бесед я чувствовал на себе его ледяной взгляд и знал, что у нас идет отдельный разговор. Он с радостью убил бы меня собственными руками. В менее цивилизованные времена этим бы дело и закончилось.
Я трогательно извинялся перед забинтованным мистером Карлсоном и его сверлившей меня злобным взглядом женой ("…оказался чем-то расстроен… был сам не свой… не могу выразить словами, как я сожалею…"), но сам не получил извинений за те издевательства, которым подвергался на уроках химии, когда на глазах у всех обливался потом у доски. Не извинялись передо мной ни Дикки Кэбл, ни Дана Коллетт. Не извинилось и домашнее Скрипящее Чудище, которое процедило сквозь зубы по дороге из больницы, что хочет видеть меня в гараже после того, как я переоденусь.
Я думал об этом, меняя пиджак спортивного покроя и лучшие брюки на джинсы и футболку. Думал о том, чтобы не идти в гараж, а направить свои стопы к шоссе. Думал о том, чтобы навсегда уйти из дома. Но что-то мне мешало. Меня выпустили под расписку. Я провел пять часов в камере предварительного заключения в плейсервиллском полицейском участке, пока мои отец и истеричная мамаша ("Почему ты это сделал, Чарли? Почему? Почему?") договаривались о внесении залога: обвинения, по взаимной договоренности школы, копов и мистера Карлсона (не его жены, она надеялась, что меня упекут лет на десять), с меня сняли позже.
Так или иначе, я решил, что нам с отцом надо объясниться. И пошел в гараж.
Затхлое, пропахшее маслом место, где поддерживался идеальный порядок. Как на корабле. Тут он попадал в родную стихию. Здесь все лежало где положено. Газонокосилка приткнулась у стены. Садовые инструменты висели на крюках. Гвозди и шурупы каждого размера имели отдельный ящик. Тут же хранились и аккуратно перевязанные подшивки старых журналов: "Эргози", "Блулук", "Тру", субботнего приложения к "Ивнинг пост". Центральное место, естественно, занимала газонокосилка.
Отец переоделся в старые форменные штаны и охотничью куртку. Впервые я заметил, как он постарел. Появилось брюшко, вот они, обильные возлияния в пивной, на носу фиолетовой сеткой проступили сосуды, морщины у рта и глаз стали глубже.
- Что делает твоя мать? - спросил он.
- Спит, - ответил я.
Она теперь много спала, с помощью либриума. От этих таблеток пересыхало в горле, а изо рта шел неприятный запах, словно от прокисшего сна.
- Хорошо, - кивнул он. - Это нам на руку, не так ли?
И начал вытаскивать ремень.
- Сейчас я сдеру шкуру с твоей задницы.
- Нет, - мотнул головой я. - Не сдерешь.
Он застыл, не вытащив ремень и наполовину.
- Что?
- Если ты попытаешься ударить меня, я отберу его у тебя. - Мой голос дрожал. - И отплачу тебе за тот случай, когда в детстве ты швырнул меня на землю, а потом солгал матери. Отплачу за все удары по лицу, которыми ты награждал меня всякий раз, когда я делал что-то не так, не давая исправиться. Отплачу за ту охоту, когда ты сказал, что разрежешь ей нос надвое, если поймаешь с другим мужчиной.
Он смертельно побледнел. Теперь задрожал и его голос:
- Бездушный, бесхребетный слизняк. Неужели ты думаешь, что сможешь переложить всю вину на меня? Можешь говорить это психоаналитику, если тебе того хочется, тому, что с трубкой. А со мной у тебя ничего не выйдет.
- Ты смердишь. Ты просрал семейное счастье и единственного ребенка. Попытайся ударить меня, если думаешь, что у тебя получится. Меня выгнали из школы. Твоя жена не может жить без таблеток. А у тебя не осталось других желаний, кроме как найти что-нибудь выпить. - Я плакал. - Попытайся ударить меня, козел вонючий.
- Тебе бы помолчать, Чарли, - прорычал он. - Пока я хочу только наказать тебя. Смотри, чтобы у меня не возникло желания убить.
- Валяй. - Слезы полились еще сильнее. - Я-то хочу убить тебя уже тринадцать лет. Я тебя ненавижу. Чтоб ты провалился.
И он двинулся на меня, словно персонаж из фильма об угнетении негров, намотав один конец ремня на руку, второй конец, с пряжкой, болтался в воздухе. Махнул ремнем, но я нырком ушел от удара. Пряжка просвистела над моим плечом и ударилась о газонокосилку, содрав краску. Он зажал зубами кончик языка, глаза вылезли из орбит. Выглядел он точно так же, как в тот день, когда я разбил стекла во вторых рамах. Внезапно я задался вопросом: а не так ли он выглядел, когда трахал мать? Неужели она видела его таким, когда он вминал ее в кровать? Мысль эта настолько поразила меня, наполнила таким отвращением, что я забыл уйти от следующего удара.
Пряжка ребром прошлась по лицу, разрывая щеку. Потекла кровь. Мне показалось, будто часть лица и шею окатило теплой водой.
- Господи, - выдохнул он. - Господи, Чарли.
Один мой глаз наполнился слезами, зато второй видел, как он приближается ко мне. Я шагнул ему навстречу, схватил за свободный конец ремня, дернул. Он этого не ожидал, потерял равновесие, чтобы не упасть, отступил назад, но я подставил ногу, он споткнулся об нее и упал на бетонный, заляпанный маслом пол. Может, он забыл, что мне уже не четыре года. И не девять, когда я не мог заставить себя выйти из палатки и отлить, пока он трепался с друзьями. Может, он забыл, а может, и не знал, что маленькие мальчики вырастают, помня каждый удар и каждое злое слово, что они вырастают с желанием сожрать родителей заживо.
Хрип вырвался у него из горла, когда он ударился о бетон. Он выставил руки, чтобы смягчить удар, так что ремень остался у меня. Я сложил его пополам и со всего маху вмазал по широкой, обтянутой хаки заднице. Раздался смачный хлопок, он вскрикнул, думаю, не от боли, а от неожиданности, и я улыбнулся. Улыбка эта болью отозвалась в щеке. Щеку он мне разделал.
Он медленно поднялся:
- Чарли, положи ремень. Позволь отвезти тебя к доктору, чтобы он наложил швы.
- Тебе пора отдавать честь новобранцам, раз твой сын может сбить тебя с ног, - бросил я.
Он озверел и прыгнул на меня, а я ударил его пряжкой по лицу. Он закрыл лицо руками, я отшвырнул ремень и со всей силы врезал ему в живот. Из него вышел воздух, он согнулся пополам. Живот-то был мягкий, мягче, чем казалось со стороны. Я не знаю, что почувствовал в тот момент - отвращение или жалость. Но понял, что человек, которого я хотел ударить, мне недоступен, он отгородился от меня барьером лет.
Он выпрямился, бледный, с гримасой боли. На лбу краснела отметина от пряжки.
- Ладно. - Он повернулся и ухватил со стены кочергу. - Раз уж ты этого хочешь.
- Именно этого и хочу, - ответил я, отступив к стене и сдернув с нее топор. - Один шаг, и я отрублю тебе голову.
Мы постояли, соображая, действительно ли мы этого хотим. Потом он вернул на место кочергу, а я - топор. Сделали мы это не от любви друг к другу, любви не было и в помине. Он не сказал: Если б у тебя хватило мужества поступить так пять лет назад, нынче ничего бы не случилось, сынок… пойдем, я отвезу тебя в "Голан" и куплю тебе пива. И я не стал извиняться. Все произошло, потому что я уже вырос, так уж получилось. А слова ничего не меняли. Если уж мне пришлось убивать, я бы хотел убить его. А мое нападение на мистера Карлсона - типичный пример аномально направленной агрессии.
- Пошли. Тебе надо зашить щеку.
- Я могу и сам поехать.
- Я тебя отвезу.
Он отвез. Мы поехали в травмпункт, в Брансуик, и врач наложил на мою щеку шесть швов. Я сказал ему, что споткнулся о поленницу в гараже и поранил щеку о каминную решетку, которую красил отец. То же самое мы сказали и маме. И поставили точку. Мы больше об этом не говорили. С тех пор он никогда не пытался вразумлять меня, что-то советовать. Мы жили в одном доме, но обходили друг друга стороной, словно два старых кота. Мне представлялось, что его это вполне устраивало.
Во вторую неделю апреля мне разрешили вернуться в школу, предупредив, что рассмотрение моего дела еще продолжается, а потому я должен каждый день видеться с мистером Грейсом. Они вели себя так, будто оказывают мне большую услугу. Хороша услуга. Сделать из меня подопытного кролика.
Потребовалось немного времени, чтобы я опять взорвался. В коридорах я постоянно ловил брошенные на меня взгляды. Я знал, что в учительской говорят только обо мне. За исключением Джо, все сторонились меня. И я не очень-то откровенничал с Грейсом.
Да, старички, на этот раз все изменялось быстро, от плохого к худшему. Но я всегда схватывал все на лету и не забываю тех уроков, которые хорошо выучил. Я, например, помню, что справиться можно с любым, главное, взять в руки подходящую дубинку. Мой отец схватил кочергу с расчетом размозжить мне голову, но я взялся за топор, и он положил кочергу на место.
Я никогда больше не видел того разводного ключа, да и хрен с ним. Нужды в нем больше не было, потому что дубинка из него получилась недостаточно большая. О том, что у отца в столе лежит револьвер, я знал лет десять. С конца апреля я стал носить его в школу.