Потом их стало больше. Они расползались спиралями, узорами дамасских клинков - двадцать пять, считая с кинжалами - и наконец, обхватили поясницу серебряным поясом. Потом пояс стал подниматься выше и выше. И Валентина полюбила пересчитывать чешуйки.
Ей вообще нравилось считать.
Раз-два-три-четыре-пять.
Больше. Крепче.
Старая кожа слишком нежна, и новые ребра разрезали ее, легли поверх серебра и сами стали металлом. Красиво. Особенно панцирь грудины с бирюзовой инкрустацией.
Постепенно золото заполняло квартиру. Оно затянуло окна и потолок, скрыло под собой кровать, стулья, шкаф и даже дверь в кладовку, которая перестала быть нужной. Золото пустило побеги по стенам и потолку. Витые лианы цепочек свисали теперь до самого пола, усыпанного, словно песком, мелкими монетами. И Валентина танцевала на них, слыша, как звенят под ногами, удивляются лица мертвых правителей. Монет было ровным счетом семьдесят девять миллионов девятьсот тридцать две тысячи сто шестьдесят одна. И половинка вытертая пальцами до зеркальной гладкости.
Валентина держала ее отдельно, оберегая от прочих.
И каменные цветы ее леса соглашались, что так будет правильно.
Когда время стало совсем плотным, у Валентины начались роды. Она не стала кричать, но просто легла и, примерившись, всадила руки в живот. Отросшие когти вошли между чешуями. С хрустом лопнула и слезла кожа, а за ней и мышцы, удерживавшие пузырь яйца. Он выползал медленно, вытягивая за собой кишки и темную, набухшую кровью печень. Пришлось заталкивать ее обратно, а в пустоту, которая появилась в животе, Валентина сыпанула горсть монет.
Пустота приняла их с радостью. Золото вскипело и расплавилось, кровь сделалась светлой, почти белой, и быстрее побежала по жилам. Рана затянулась.
Яйцо лежало рядом, крупное, в тонкой синеватой оболочке, которая плохо держала форму. Сквозь нее был виден силуэт младенца и крохотное его сердце, стучавшее слишком быстро.
Сердца - вкусные.
Младенец - чужой.
Варг должен еще золота. Варг заберет золото, если Валентина съест его младенца. И она с некоторым сожалением уползла в другую комнату. Там Валентина, свернувшись клубком, задремала и спала некоторое время, а по пробуждению обнаружила, что младенец исчез.
Зато появились две большие коробки.
И мясо.
Но коробки лучше.
Жаль, что Варгу нужен лишь один младенец. Валентина родила бы еще. В обмен на золото.
Следующая мысль ее поразила и ввергла в ступор. В мире много золота! Много больше, чем есть у Валентины. А разве это правильно?
Нет.
Но Валентина найдет способ все изменить. Для начала она выйдет из квартиры.
Джип влетел во двор и, раздавив грязный бордюр, снес лавочку. Впрочем, держалась она и без того на честном слове, была грязна и бесполезна. Человек выскочил из машины и тут же исчез за обшарпанной дверью подъезда.
Он не стал дожидаться лифта и поднимался по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, а когда и через две. Скачки эти рождали немало шума, и скоро стало казаться, что этот незваный гость расшатывает дом. Гудели стены, дребезжала жестянка на тросах, постреливали молниями лампочки.
А человек бежал.
Он преодолел десять этажей, не запыхавшись. На одиннадцатом его ждали.
Существо, больше всего напоминавшее крысу-переростка, сидело на верхней ступеньке, подложив под розовый зад газету "Рекламная ярмарка". За спиною его лежал железный лом. Рукоять лома была обмотана толстым слоем изоленты, в которой сверкали желтые осколки бутылочного стекла.
- Не спеши, Семенушка, - сказало существо и дернуло себя за ус.
Ус разорвался с тонким-тонким звуком, от которого вибрация в доме стихла, да и вообще почти все стихло. Только откуда-то издалека доносилось тяжелое дыхание чудовища.
- Ты… и ты тут?
- И я тут.
- Зачем?
- Тебя жду. Слышишь?
Оно ворочалось, грозя разорвать плетение арматуры, раскрошить бетон и подмять под себя лестницы, пролеты, да и сами квартиры. Дыхание зверя, проникая в вентиляционную систему, раскаляло воздух, плавило пластиковую обмотку проводов и высушивало бумажные обои.
Хватит искры, чтобы полыхнуло.
- Мне наверх, - сказал Баринов.
- Так я ж не против, - Хаугкаль поднял лом и, помахав им перед носом, протянул. - На вот.
- Зачем?
- Ну… пригодится. Или ты думаешь голыми руками дракона одолеть?
- Вообще-то я гадалку ищу. Из сотой квартиры. Была она в сотой. Пару дней назад.
Хаугкаль пожал плечами:
- Из гадалок получаются неплохие драконы. Что до времени, то драконы свое время делают. Удобно, знаешь ли… главное - успеть убраться. А это Варг умеет. Ну и ты постарайся уж. Когда убьешь… если убьешь - сердечко выломай. Полезное зело, если пожарить и съесть. Только жарить долго придется, да… и главное тут - не заснуть.
- Почему?
Идиотский разговор, потому как не собирался Баринов никого убивать. Поучить - да, хотел бы. Порасспросить подробней. Но чтобы убивать, так это без него.
- На драконье сердце охотников много. И случалось, что один спит, другой - есть. А потом, глядишь, и воюют, окаянные…
Раздался громкий хруст.
- Рвется, - довольным тоном произнес Хаугкаль. - Сейчас прорвет. Матерая… те помоложе были. А это - матерая, да…
Звук нарастал рокотом, клекотом, хрипом в чудовищном горле. По ступеням прокатился вал жара. В нос шибануло горелым пластиком, жженым волосом и самую малость - сладким жареным мясом.
- Что ей надо?
Баринов вырвал лом из лап Курганника.
Лом против дракона?
- То же что и всем. Золото.
Лом против дракона!
- И много?
Чешуйчатое брюхо скреблось о ступени, растирая их в пыль. Показалась голова. Золотое лицо на длинной широкой шее. Ярко сияют сапфиры очей. Раззявлен рубиновый рот, и в бриллиантовой глотке клокочет пламя. Широко расставлены лапы-руки, с трудом держат раздутое тело. Тройной гребень сползает по хребту, и острые грани его оставляют на стенах шрамы.
Заурчала драконица, вскинулась на задние массивные лапы, и дыхнула огнем.
- Сколько есть, - Хаукгаль отбил пламя газеткой и, прежде, чем исчезнуть, добавил: - Все золото мира…
Глава 8. Добрые дела
Бывшая директрисса приюта, Аманда Адамовна Аникушкина, была женщиной скверного характера и несложившейся судьбы. Нельзя было сказать, являлось ли первое результатом второго, либо же наоборот, но факт оставался фактом. К сорока пяти годам она изрядно поднакопила жира и раздражения, готового выплеснуться по малейшему, хоть бы и самому пустяковому поводу. Отчасти данное обстоятельство и позволяло ей удерживать бразды правления приютом, равно как и самому приюту выживать.
Тяжелую военную поступь Аманды Адамовны знали и в городской управе, и в мэрии, и в социальной службе, которую она и вовсе полагала частью собственной вотчины.
- Государство обязано оказывать помощь социально незащищенным категориям граждан, - говорила она и тыкала пальцем в собеседника, невзирая на пол, возраст и чин последнего. - Несознательность отдельных личностей не должна препятствовать работе заведения!
Она всегда называла приют "заведением" и тщательно следила, чтобы в этом заведении царил порядок. Но невзирая на строгость, которая многим казалась излишней, порой переходящей в жестокость, Аманда Адамовна подопечных любила. Именно любовь к ним, таким юным и безответственным, диктовала режимы дня и питания, правила внутреннего распорядка, программу обучения и характер внеклассного времяпрепровождения.
Но времена менялись, и Аманда Адамовна устаревала.
- Социум состоит из людей. Качество каждой отдельной особи определяет в конечном итоге качество самого социума!
Так она говорила уже не чиновникам, но людям посторонним, имеющим деньги и желающим эти деньги потратить. Этих людей пугала и жесткость характера директрисы, и сам ее облик - массивное тело на колоннах распухших ног, круглая голова и высокая башня белых волос, напоминавшая залитый лаком термитник.
И спонсоры отступали.
Приют нищал. В конце концов, он разорился бы, но однажды все переменилось. Нельзя сказать, что перемены эти были сродни чуду, но явное начало им положил хозяин белого "Хаммера". Откуда он взялся и о чем долго, обстоятельно беседовал с Амандой Адамовной, никто не знал. Но беседа та длилась три часа, а закончилась полной капитуляцией директрисы, свидетельством коей явился тот факт, что по уходу спонсора Аманда Адамовна закурила.
Зато в приюте появились деньги. Они уходили на ремонт, мебель, одежду и еду, но никогда - в карман Аманды Адамовны, которая не столько не нуждалась в деньгах, сколько чуралась именно этих, данных за ее согласие.
С деньгами в приюте появлялись младенцы, которых по бумагам словно бы и не существовало. Они росли, как-то очень уж быстро, сменяя год за три, мешаясь с прочими, официальными, детьми, чтобы однажды исчезнуть. Исчезали они не только с территории заведения, но также из памяти людей, в заведении находящихся.
Лишь Аманда Адамовна упорно сопротивлялась мороку, что не могло не привести к проблемам совершенно иного толка. И однажды - летом, аккурат после очередного исчезновения - у директрисы случился новый разговор с беловолосым спонсором. Он был столь же долгим, как и предыдущим, но проходил на повышенных тонах и, верно, безрезультатно.
А на следующий день Аманда Адамовна прихватила подопечного из числа нелегалов и пустилась в бега. Тело ее недели через две обнаружили в городском парке, изрядно порванное и изломанное, но мелким зверьем не тронутое.
Главным итогом этого происшествия стало появление новой директрисы. Кроме изрядной худобы ее отличала совершенная невыразительность облика и голоса, которые забывались почти сразу же, стоило Ольге Николаевне Бильвиз отойти. Зато со спонсором она ладила, жить ни персоналу, ни подопечным, не мешала, а потому устраивала совершенно всех.
Лишь младенцы в ее руках плакали надрывно. Но директриса к младенцам подходила редко.
Нынешнего - красноватого мальчишку со вздувшимся животом и тонюсенькими ручонками - она тоже сразу передала нянечке. Та приняла новенького безропотно, зная, что в коробке среди пеленок лежит конверт со вспомоществлением.
А на деньги спонсор не скупился.
- Ваней будешь, - сказала нянечка младенцу, и тот перестал орать.
Ольга Павловна глядела на них сквозь стену, и в набегавших сумерках лицо ее утрачивало всякое сходство с человеческим. Утолщалась кожа, обретая особый сизо-зеленый оттенок, свойственный молодым ветвям. Затирались черты, становясь наплывами на древесной коре, трескались веснушки-почки, выпуская на волю тонкие зеленые листья, в волосах же раскрывались тысячи бутонов.
Впрочем, длилось наваждение недолго, и не было того, кто сказал бы или хотя бы подумал, что Ольга Павловна более странна, чем иные люди.
- И ты по-прежнему думаешь, что это хорошая мысль - посадить там бильвизу? - Вёрд ходил по краю обсидианового зеркала. - Тем паче больную. От тебя пахнет гнилым деревом. А что прогнило единожды, сгниет и второй раз. Но быстрее.
Варг сидел на полу, положив на колени клинок. Рукоять в левой руке. Правая уперлась в острие, словно Варг желал проткнуть себе же руку.
- Поставить лисицу охранять курятник!
Вёрд остановился, подался, пытаясь проникнуть за границу. Его лицо - свое лицо - пылало.
- Пока цыплята целы.
- Твои!
- Мои, - согласился Варг.
- А что с другими? Тебе не интересно?
- Тебе тоже.
Вёрд опустился на пол, в точности повторяя позу того, чьей частью являлся. И клинок на коленях возник сам собой, вот только ранила себя левая ладонь.
Две капли крови одновременно появились на коже, скатились и ушли в камень.
- Еще что сказать желаешь? - Варг поднял ладонь, заставляя духа повторить жест. - На прощанье.
- Сюда приходили. Тебя нашли.
- Пускай.
- Вернется.
- Знаю.
- Убьешь?
- Не я. Ты.
- Уверен? - Вёрд попытался улыбнуться, но лицо его исказила гримаса боли. - Прекрати! Хочешь стереть - стирай.
- Не хочу.
Варг не врал. Себе врать не имеет смысла. Да и боль он причинял ненамеренно.
- Извини.
- Ничего, - Вёрд запрокинул голову. Шея его неестественно выгнулась, а затылок коснулся плеч. Горло - беззащитное, мягкое, манило. Клинок вспорет такое легко, выпуская брагу битвы на обсидиан, освобождая от жизни и плена.
Но не сейчас.
Еще не время.
- Скоро они разбудят Нагльфар, - сказал Вёрд, поглаживая пальцами горло. - Я слышал его голос.
- Старик еще жив?
- Почему нет? Только мертвому и выживать в мертвом мире. Его шкура крепка…
…и отливает синевой. Ногти мертвецов вырастают из нее, находят друг на друга, словно рыбья чешуя. Прочнее стали. Тверже алмаза.
- …и парус цел…
Сплетенный из женских волос, он тонок и крепок, готов ловить ветер и держать его. И страшно заскрипит костяная мачта, застонут ребра бортов, но понесут коня морского по долине касаток.
Понесли бы.
- Что толку от корабля там, где нет моря? - спросил Варг, зная ответ.
- Ты прав. Но… море ведь можно позвать. И оно откликнется. Оно соскучилось по кораблям.
Теперь его улыбка была искренна, светла и радостна.
- Почему ты желаешь мне смерти? - Варг не спешил подниматься. Время еще оставалось. Немного, но достаточно.
- Потому что ты уже мертвый.
Отчасти, это было правдой. Но смерть - понятие относительное, и собственная "мертвость" нисколько не мешала Варгу жить.
Правда, для продолжения процесса требовалось завершить ритуал.
И сделать одно доброе дело.
Завязались узлом три дороги. Ублюдочная рыжая луна стояла низко. Рога ее наклонились, целясь не то в землю, не то в человека, стоявшего на пепелище дома. Дом этот, некогда служивший молитвенным, имел чудесный просторный двор, где во времена смутные, удобно было расстреливать несогласных, да и просто неудобных людишек. Кости их шевелились, чуя Варга, трещали под босыми его ногами. И все же тянули истлевшие руки к бочонку.
Черные пальцы пробивались из земли и терялись средь густой полыни и низкой жирной крапивы, которая растет лишь в особенных местах.
Варг скинул плащ, поставив на один угол его череп, другой придавив турьим рогом. Сам же стал в центре и, выбив из бочонка пробку, щедро плеснул на землю черным пивом, смешанным с густой сладкой кровью.
Ждать пришлось недолго.
- Дрянной из тебя пивовар, - сказала Рейса-Рова, появляясь из темноты. Ехала тихо, опасливо. Лишь позвякивали железные удила, да костяные колокольчики, вплетенные в конскую гриву по особому случаю.
Змеиный хвост обвивал плечи, и яд сочился не в чашу, но стекал по белым рукам Ровы, падал на землю, оставляя глубокие ожоги.
- …пенье птицы, лунный свет, крик лисицы, лютик-цвет, южный ветер, цвет зари, хвост пиявки, хрюк свиньи, почку ивы, блеск звезды, желтизну от череды… - она перечисляла ингредиенты голосом Моссакеринген и лицо ее примерила.
Варг стиснул зубы.
- А ты только и умеешь, что кровь лить. Не в ней дело.
Копыта коня хрустели по мертвым пальцам.
- Кровь - это всего-навсего кровь, мальчик. Выходи. Ты же здесь. Я слышу… они слышат.
Лай несся издалека, со всех сторон сразу, оглушая, побуждая бежать, спасаться от неудержимой стаи. Но Варг устоял. Псы заткнулись. Они упали на брюхо, поползли, оставляя на земле глубокие борозды. Розовые языки их лизали землю, силясь подобрать пролитое, все, до капли.
- Что тебе надо, Варг? - она глядела на неразумных своих детей сверху, глядела с печалью, не имея сил остановить их. - Я нарушила равновесие? Нейтралитет, как говорят ныне? Пускай.
Псы жрали землю, жадно, давясь корнями и костями. Они тут же выблевывали сожранное и, скуля, не в силах остановиться, принимались жрать снова.
И всадники, стоявшие за кругом, ожидавшие своего часа, волновались.
Варг поднял бочонок, потряс его, чтобы те, оголодавшие, услышали звук. А после бросил, что было силы. И хруст дерева, разрубленого мечом, стал лучшим из звуков.
- Теперь я тебя вижу, - сказала Рейса-Рова. И змеиный хвост ее взметнулся плетью.
А легкое копье из омелы вошло в правый глаз Ровы.
- Мне конь нужен, - Варг не позволил ей упасть, принял на руки, обнял и, уложив на плащ, сказал. - Извини, пожалуйста. Но мне действительно очень нужен твой конь. А тебе - покой.
Омела стремительно прорастала в тело, она пускала корни и рассыпала бисер невзрачных цветов, которые не раскрывались - лопались со влажным звуком мыльных пузырей.
Варг сдавил голову Рейса-Ровы ладонями и, склонившись к губам, выпил ее боль. А потом голова треснула. Осколки черепа рассекли цепи, отпуская свиту.
Эхо грозы пролетело над местом, пригрозило молнией, но не ударило.
- Эй вы! - Варг поднялся. Колени его дрожали, а на шее вздулись жилы, точно на плечи его упала немалая тяжесть. - Вы все! Вы свободны! Идите!
Псы были мертвы. Всадники - пока живы.
- Идите! Разве свобода - не то, чего вы хотели?!
Покачнувшись, он едва не упал, но вцепился в коня, пробив пальцами бумажную его шкуру.
- Идите же! Скачите! Несите весть! Нет больше Дикой охоты! Разве это не доброе дело?
У него получилось запрыгнуть в седло. Варг обернулся: на плаще его выросла ива, молодая, но искореженная омелой. Обе проживут недолго. Но в этой земле уже достаточно костей, чтобы еще одни смутили хоть кого-то.
Всадники стояли.
Смотрели.
Ждали.
Чего?
- Идите же! - Варг рванул поводья, раздирая коню пасть. - Идите! Вы свободны!
- А ты - нет, - сказал Хильбланди, прежде, чем развалиться на куски. - И это тоже доброе дело.
Глава 9. О чудовищах и героях
Драконица раскачивалась. Передние лапы ее расставленными локтями стучались в стены, оставляя круглые вмятины. Задние продавили ступень и запутались в сети арматуры.
Сомкнулись веки из лунного камня, а в брюхе-пузыре загудело, заурчало да и выплеснулось уже не огнем, но золотой отрыжкой. Она стремительно застывала, вычерчивая на драконьей броне новые узоры. И Семен Семенович Баринов, будучи в сущности человеком здравомыслящим, подумал, что отступление в данном случае вовсе не позорно.
Вполне вероятно, что он и отступил бы, когда б не треснувшая стена, из которой жгутом ожившей проводки выпал драконий хвост. Он лег у самых ботинок и мелко завибрировал, рассыпая сонмы желтоватых искр.
- Твою ж… - Баринов перехватил лом и замахнулся. - Брысь пошла!
Естественно, драконица и не подумала сдвинуться с места, разве что раскачиваться прекратила.
- Брысь, - не слишком уверенно повторил Баринов.
- Т-тай!
- Чего тебе дать? Это? - он повернул лом, и стекляшки в рукояти тускло блеснули. - Или чего?
Веки дрогнули. Расползались они медленно, исчезая где-то под костью, и покатые драконьи глаза выдавливало из черепа.
- Ах это… - Баринов дернул манжету рубашки. - Часики нравятся? Тик-Так…
- Тик-так, - повторила драконица и улыбнулась.