Стрелка на часах пошла кружить, наматывая время. И тотчас полыхнули стены. Рыжие тени огня прорывались сквозь краску и поедали ее, выдыхая гарью в подъезд. Сухо затрещали перегородки и завыли далекие сирены.
- Так-тик.
Пламя остановилось. Рыжие вуали почти соприкасались друг с другом, обнимали плечи и разглаживали складки пиджака, плавили швы, пуговицы и итальянскую кожу ботинок.
И золото часов вскипело.
А и не больно-то. Должно быть больно, но совсем даже нет.
- Т-тай! - драконица опустилась на четыре лапы. Передние оказались короче задних, и спина выгнулось уродливым горбом.
- На, - Баринов с трудом расстегнул браслет. Дернул, и поморщился, услышав влажный треск - золото сплавилось с кожей.
Определенно, потом будет больно.
Потом.
Жалко, с Аллочкой поговорить не вышло…
Часы он повесил на раздвоенный язык лома и протянул драконице. А когда та наклонилась, потянулась, желая разглядеть добычу, вогнал лом в глаз.
Глаз хрустнул. Упали заслонки век, оставляя зарубки на металле, и Баринов, спеша додавить, налег на рукоять. Он толкал треклятый лом в голову и, когда драконица отпрянула, отпустил рукоять.
Отступил.
Запнулся за искрящийся хвост.
Упал спиной и поехал, считая позвоночником ступеньки.
Съехал и вскочил.
Драконица ревела, грозно и обиженно, мотала головой да скребла передними, короткими лапами. Когти ее разворачивали веки, и броню на морде, срывали мышцы и крушили кости, но бессильны оказывались против лома, который медленно тонул в дыре разодранной глазницы.
И все-таки она обессилела, упала, растянувшись на лестничный пролет. Шея драконицы вывернулась, а череп набух. Внутри что-то хлопало, громко и радостно, как попкорн на сковородке.
Баринов нагнулся было, но в последний миг отпрянул, развернулся и бегом бросился вниз, спеша уйти, прежде чем вернутся боль и пламя.
Успел спуститься до седьмого.
Громыхнуло. Сбило ударной волной. Приложило крепко, до хруста в ребрах, до крови на губах, до собственного рыка и знакомой, оглушающей ярости. Встать не успел. Сверху, обгоняя пламя, летел золотой поток. Он накрыл Баринова с головой.
Зашипела кожа.
Расползлась язвами, обнажая мышцы, которые тотчас темнели, обугливаясь. На кистях корка трескалось, выпуская прозрачный мясной сок.
Баринов заорал, и кипящее золото полилось в глотку. Горели пищевод, желудок, кишечник. Плавились легкие. Спекались почки. Но против всяких законов реальности, Баринов продолжал жить.
Он сумел встать на четвереньки и теперь полз к выходу, преодолевая ступеньку за ступенькой, оставляя за собой след на золотой крови.
А дом трещал, медленно расходясь по швам.
Не успеть.
Надо.
Не выжить.
Надо.
Больно.
Аллочке позвонить. Сказать, чтоб вернулась. Нормально сказать.
Голосовые связки сгорели, как и все внутри. Осталась только драная обугленная шкура, которую вели упрямство и злость. Пускай.
Третий этаж.
Грохот догоняет. Сыплется бетонная крошка. Трясутся ступени. Перила свиваются штопорами и звенят, срываясь с опор. Лопаются стальные струны, и лифт летит по шахте-дулу.
Обгоняет.
Сталкивается с землей и перестает быть. Взрыв рождает звуковую волну, которая идет вверх, вышибая последние спички-опоры.
Дом заваливается внутрь.
- …выменяслышите?
Тень вынырнула перед лицом Семена Семеновича.
- …здесьсреднетяжести…
Кто?
- …чээмтэ…
Непонятный язык. Тень назойливая. Дергает. Тянет. Опрокидывает. Исчезает. Баринов лежит и смотрит. Его несут, продолжая переговариваться, и засовывают в машину.
Сирены бьют по ушам.
Он живой?
Живой! И руки получается поднять. Нормальные руки. Красная кожа. Волдыри ожогов. Пальцы сгибаются. Волдыри трещат. Больно.
Это замечательно, что больно. На лицо надевают маску, и Баринов не сопротивляется. Он жив, и это уже много.
Позже, вырвавшись из больницы, в которой он проведет ровно два часа пятнадцать минут, Семен Семенович вернется к дому и убедится, что тот и вправду рухнул, просев с середины. Края его стояли, как стенки прогнившего зуба. Зуб этот фотографировали, снимали и, снабдив теориями, среди которых доминировала та, что со взрывом бытового газа, отпускали в эфир.
Но интересовал Баринова не дом, а машина, оставленная у подъезда. Как ни странно, джип был почти цел, хотя и залит пеной. В бардачке лежали ключи, телефон, слегка оплавившиеся часы и розовое восьмикамерное сердце, завернутое в газету "Рекламная ярмарка". По краю листа шла корявая надпись: "Жарить на оливковом масле не менее 9 часов. Приправы - по вкусу".
Сердце Семен Семенович сунул обратно в бардачок. Отогнав машину на стоянку, он набрал Аллочкин номер.
- Привет. Возьми трубку. Надо встретиться. Поговорить… просто поговорить. Я не стану на тебя орать. Обещаю.
На другом конце города Борис Никодимович Вершинин резал скальпелем по телу и был совершенно при этом счастлив. Его переполнял восторг понимания и собственная внезапная прозорливость, позволявшая видеть совершенство человеческого организма и мелочи, которые данное совершенство нарушали.
Мелочи Борис Никодимович исправлял.
Единственное, что огорчало его, так это необходимость делать в работе перерывы.
Они угнетали, во время перерывов лишь кошачье живое присутствие придавало существованию хоть какой-то смысл.
Часть 7. На клыках волка
Глава 1. Корабль мертвых
Крысиные норы ходов вывели в долину, которая была гладкой, как фарфоровая тарелка. И закостеневшими тефтелинами на ней лежали головы. Некоторые были расколоты, другие вросли в фарфор по рот, нос или самые брови. Третьи лежали на боку и от долгого лежания щеки растекались тонкими кремниевыми лужицами.
Но самым странным, пожалуй, было то, что головы жили. Под огромными веками перекатывались белые шары глаз, носы шевелились, а губы - двигались. Изредка та или иная голова раскрывала рот и вываливала рулон языка. Тот катился, катился и раскатывался бесконечной ковровой дорожкой.
Если язык находил трещину, он впивался в нее и натягивался. Тогда раздавался треск, голова теряла корни и сползала с насиженного места. Выглядело это мерзковато. Говоря по правде, у Джека крепко чесались руки, и Гунгнир просилась на волю, желая прекратить мучения уродов.
- И с чего ты решил, что они мучаются? - поинтересовалась кошка.
- Перестань подглядывать в мои мысли!
- А у тебя есть чего скрывать?
Ухо, проросшее на четырехгранном нефритовом стебле, покачнулось и задрожало. Розовые края его потянулись друг к другу, спеша спрятать нежные завитки раковины от чересчур громких звуков.
- К любимчику вернись.
Алекс все еще держался в стороне, нарочно не глядел на Джека. Типа Джек был виноват, что его подружка крышей поехала. Он предложил, как думал. И думал он правильно.
- Уверен?
- Брысь!
- Когда тролль долго носит голову, в ней заводятся мозговые черви. Они любят пустое пространство. Обживают. Начинают плодиться. Ну и думать, конечно. От мыслей черви шевелятся и щекочут головы. И когда щекотка становится совсем уж невыносимой, тролли приходят сюда и сбрасывают голову. Новую отрастить им проще простого.
- И что?
Верхняя челюсть переползала дорогу. Двигалась она медленно, степенно, упираясь в поверхность копытцами зубов.
- Ничего. Для вас такой замечательный способ не годится, - кошка запрыгнула челюсти на спину. - Так что учись уживаться с той головой, которую имеешь.
- Так я, вроде, и уживаюсь.
Джек остановился и почесал острием копья ухо. Копью, конечно, подобная вольность пришлась не по душе, но разве Джек обязан слушаться оружия? Наоборот ведь все. Захочет Джек и отпустит Гунгнир разить каменные черепа… хотя молотом, конечно, сподручней.
Или все же копьем?
- А ты проверь, - подсказала Кошка, перепрыгивая на самую высокую голову.
Та была вытянутой, что дыня-торпеда, с крючковатым носом и отвислыми ушами, из которых торчали серые веточки волос.
- Алекс! Есть мысль. Если, конечно, не ссышь.
Джек подкинул копье на ладони и, указав на ряд голов, предложил:
- Кто больше?
Алекс с полуслова понял и только уточнил:
- На что спорим?
- А на интерес!
- Вы же не собираетесь их… - Юлька договорить не успела.
Гунгнир с воем ударило в выпуклый череп. Град осколков взметнулся до самых небес. И тут же раздался треск слева - Мьёлльнир спешил открыть свой счет.
Не опередит!
Вперед. Бегом. Хватая пальцами скользкое древко лишь затем, чтобы вновь отпустить в полет. Бескрылый стриж метался по-над полем. Точны были удары.
Хрустело. Трещало. Гремело. Чавкало, вываливая из трещин розовые комья червей. Их Джек давил ногами, спеша избавить мир от мерзости.
Быстрей! Выше! Сильней!
Чтобы сам щит земной задрожал от удара.
- Пятнадцать!
- Семнадцать! Догоняй!
Не догонит. Азарт подхлестывал. И крыльями за спиной хлопал плащ.
- Прекратите! - этот голосок Джека не остановит. Что прекращать, когда веселье лишь началось? Девчонки вечно ноют… раньше тоже ныли.
Когда раньше?
Когда копье пробивает кость, и череп раскрывается перезревшим бутоном, вываливая серо-розовую мякоть мозга. И та падает на руку… на лапу… в пасть.
Чью пасть?
Медвежью. Огромную медвежью пасть, из которой белыми рифами торчат клыки.
- Прекратите!
…вы должны это прекратить… вы понимаете, что это - беззаконно…
Схватить. Сжать древко до хруста в пальцах, до стона в самом копье, отяжелевшем кровью. Поднять. Рука тяжелая, гранитная, но Джек преодолевает сопротивление. Он заносит копье. И отпускает.
В цель.
…мне не понятны ваши цели, и я не представляю, что способно их оправдать!
Переносица проламывается, и копье прошивает голову насквозь, выбираясь из затылка. Черви сыплются. Влажные шлепки по камню.
Дождь.
Кроссовки скользят по грязи. Ноги разъезжаются. Вставать. Идти. Вперед. Не оглядываться, иначе смерть. Она несется сзади огромными скачками, но не догоняет. Это странно. Ей давно бы догнать, а она… медлит. Гонит. Ведет.
Хватит.
- Хватит, - говорит Джек, роняя копье на белую землю.
Тогда черная, полужидкая. От каждого шага - брызги. Он шагал, когда устал бежать. А смерть все не догоняла. Гнала, гнала и не догоняла.
Она и не собиралась.
Пугала просто. Тогда Джек не знал, что страх убивает.
Он не упал лишь потому, что Алекс оказался рядом, подхватил, встряхнул и усадил на сколотый нос.
- Ты чего? - он не отпускал Джека, держал за шиворот, как будто боялся, что если отпустить, то Джек не усидит. Наверное, был прав.
- Наигрались?
Кошка выползла из груды осколков и уселась у самых ног.
- Ему плохо, - пожаловался Алекс и зря. Сам бы Джек ни в жизни жаловаться не стал бы, потому как знал - всем глубоко плевать.
- А кому хорошо? - Кошка тряхнула лапой, пытаясь избавиться от розовой капли. - Устроили тут… оглянитесь, гер-р-рои.
Джек оглянулся.
На белом поле больше не лежало голов - лишь осколки, в которых копошилось, дергалось нечто розовое, живое. Тошнота подкатила к горлу, но Джек закусил губу.
Это не его воспоминания!
- Вы… вы - уроды! - Юлька держала кулаки прижатыми к щекам. - Оба уроды! Что они вам сделали?!
- Ничего. Просто…
Алекс замолчал. Ну да, говорить тут нечего. А девчонка вдруг расплакалась, и Джеку стало неприятно оттого, что она плачет.
- У них новые отрастают, - сказал он, не зная, что еще сказать, чтобы Юлька перестала реветь. И чтобы исчезло это премерзкое ощущение внутри, как будто бы он тухлой селедкой отравился. - А эти уже ненужные.
- Но живые!
Ну да. Живые. Были живыми. Лежали тут сотни лет. А Джек убил. Это хорошо? Это плохо?
- Милая, тут уже ничего не изменить. И раз уж такое дело, то хотелось бы узнать, кто все-таки выиграл? - Снот вытерла слизь с лапы о Джековы штаны.
- У нас двадцать три, - Алекс держал Мьёлльнир на плече и рукой лишь придерживал рукоять.
- Тогда ты. У меня… у нас только девятнадцать.
- Какие же вы все-таки уроды, - но плакать Юлька прекратила, и Алекс, наверное, решил, что она немного успокоилась, поэтому и поинтересовался:
- Победителя не поцелуешь?
Зря это он, конечно. Юлька потемнела изнутри, сделавшись похожей на гнилое яблоко, которое вот-вот треснет.
- С… с Лизкой своей целуйся. Только деньги вперед. Ну да ты же помнишь.
И гордо вздернув подбородок, Юлька отвернулась.
Ну и дура. Джеку было обидно за Алекса, который сначала покраснел, потом побелел, а потом и вовсе сделался свежего зеленоватого оттенка.
- Ты… она… что она тебе показала? - и заикаться начал. А Юлька только плечиком дернула - ну не сука ли? - и ответила так, небрежненько:
- Все.
Джек хотел вмешаться, взять эту идиотку и встряхнуть хорошенечко. Он не знал, чего она там видела и кто такая Лизка, пусть и понимал правильность того, что берет эта Лизка деньги вперед, но дело-то не в ней. Дело в Юльке! И в Алексе, который ее защищал, а теперь вот стоит столбом…
Джек уже рот открыл, чтобы сказать, что он про Юльку думает, и что зря ее там, на прошлой равнине не бросили, и что вообще прибить надо было. Открыл и закрыл, наткнувшись на внимательный, жадный взгляд Снот.
И кошка, сидевшая тихо-тихо, вдруг рявкнула:
- Хватит разговоров!
Она рысцой затрусила к краю долины. Юлька, конечно, за ней потянулась, торопливо, едва на хвост не наступая и не оглядываясь.
- Ну, пошли? - поднявшись, Джек хлопнул Алекса по плечу. - Да ладно тебе столба рисовать. Дура она.
- Мой отец говорит, что все бабы - дуры.
- А мой… не помню. Не знаю, в смысле. Проехали.
- Но вообще ты мне должен, - Алекс все-таки сдвинулся с места, шел он неторопливо, гуляючи, как сказала бы Матушка Вала. Джек очень надеялся, что она сдохла. Бабы не только дуры, но и предатели. Какой в них смысл? - Ну, раз я выиграл, то ты должен.
- Заметано.
Дальше шли молча. Раздельно, как будто не знали друг друга. И молчали все, отчего Джеку вновь становилось дурно, все ворочалось внутри то, осклизлое, случайно выловленное воспоминание.
Треснувшая голова… расколотая башня волос… хрип и клокотание… дождь… грязь… бег.
И смерть, которая подгоняла Джека, но отстала на самом краю свалки, будто бы мерзко было ей от этого места, и от запахов.
Снот, то и дело оглядывавшаяся, знала про свалку и смерть. Джеку спросить бы у нее, но он никак не может сочинить вопрос. А когда все-таки смог - равнина закончилась и все увидели корабль.
Он оседлал окаменевшую волну. Серые борта его, издали глядевшиеся гладкими, поднимались высоко, а лапы-весла почти касались гранитной глади. И драконья голова на носу - уже не резная, но самая что ни на есть настоящая - широко разевала пасть. Глаза змея были закрыты и казался он мертвым, но Джек издали слышал дыхание и вонь, исходящую от дракона на выдохе.
Юлька ойкнула, и белый плащ ее развернулся орлиными крыльями, рождая ветер. Волна докатилась до драконьих ноздрей, но зверь остался недвижим.
Приближались медленно, осторожно.
Джек не столько держал, сколько удерживал копье, которое дрожало от ненависти к этому существу. Слышал он и глухую темную ярость, кругами расходившуюся от молота. Мьёлльнир требовал свободы, но Алекс пока справлялся.
Чем ближе подходили, тем страшней выглядел корабль. Узкий киль его прирос к камню, корму распирали дугообразные ребра, натягивая шкуру, покрытую мелкой чешуей.
- Это ногти, - сказала Снот, останавливаясь у подножия волны. - Ногти мертвецов, собранные великаншей Хель. Безглазые рабыни связали из них рубаху боя. И привязали ее на кости предателей жилами трусов. Крепко села. По мерке.
Мачта-труба уходило в самое небо, и белый щит сиял на ней ярко, ослепительно.
- Иди к нему, - Снот легла, спрятав лапы под меховое тело. - Иди к нему и помни: драконы не любят трусов.
- Если не хочешь, то я могу, - предложил Алекс. - Я не боюсь.
И Джек не боялся. Он перешагнул черту, ступив на камень. Темно зеленый, в промоинах и потеках желтоватой гнойной лавы, тот похрустывал под ногами, но не настолько, чтобы разбудить дракона. Клыки его были буры, а ноздри покрывала пленка инея, тонкая, серебряная, она расползалась по чешуе, точно плесень по куску хлеба.
- Ближе… - прошипела Снот, прижимаясь к земле.
Джек оглянулся. Юлька присела, спрятавшись под шатром из крыльев. Алекс стоял столбом, вглядывался в дракона, точно выбирая место, куда ударить.
И ударит, если выпадет нужда.
Наверное, иногда вдвоем лучше, чем одному.
А волна закончилась, и Джек очутился перед драконом. Зверь же вдохнул, и Джека ветром поволокло к самой пасти. Он видел, как разошлись щиты на борту, как поднялись весла и опустились, с грохотом ударившись о камень.
Зверь застонал и открыл глаза, черные, как настоящая ночь.
- Стой. Кто идет?
- З…здрасьте, - сказал Джек, хотя во рту его пересохло так, что каждое слово выцарапывалось из тела. - З-з-здравствуйте.
- Кто ты, посмертным завладевший часом? - спросил дракон.
- Джек.
- Ну что, мой друг? Ты бледен! Ты дрожишь! Так подойди же ближе! - голос раздавался внутри головы, и Джек послушно шагнул навстречу. Он коснулся чешуи, которая наощупь была как старое влажное дерево, и сказал:
- Нет. Я тебя не боюсь.
- Разве? - поинтересовался дракон. - Иль ложь тебя объяла, как чума? Что скажешь, Джек?
- Я правду говорю!
- Ты правду говоришь? И стало быть ты честен? - Острие драконьего языка разрезало щеку, но вязкая слюна затянула разрез. - Ты честен… как стая летних мух на бойне, кладущих яйца в мясо.
Пасть распахнулась, обдав гнилью.
- Беги, Джек… беги…
Нет! Он не станет бегать.
Шар зеленого мертвячьего огня выкатился Джеку в лицо и, облизав кожу, осел на волосах и одежде слоем теплого жира. Дракон же сказал:
- Я, Нагльфар, Морской конь из Хель, приветствую тебя, юный кормилец воронов.
Глава 2. Оттенки страха
Мара удобно устроилась на спине драугра, и тот не пытался сбросить ношу. Он несся скачками, выкидывая прямые руки, и кулаки, крепкие, как копыта, стучали по камню. Задние лапы драугр подбирал по-лягушачьи, выгибаясь перед каждым скачком. Спина его вздувалась, прорисовывались мышцы и хребет. Переломанный усебьорном, тот сросся криво, но это обстоятельство ничуть не беспокоило мертвеца.
Он скакал. Каждый прыжок - на три-четыре альна. Как поспеть… Брунмиги старался. Он бежал, проклиная и себя, и мару, которой вздумалось играться.
- Стой! Стой же!
И драугр остановился. Он замер в полупрыжке, выпятив зад и широко расставив колени. Кулаки упирались в край обрыва, а плечи скрывались под туловищем, отчего гляделась тварь безрукой, страшной.
Поднявшись на цыпочки, мара нюхала воздух. Ее лицо и волосы поплыли, мешаясь с остатками тумана, но крохотные ножки твердо стояли на спине драугра.