Брунмиги плюхнулся на задницу. Он задыхался. Он не привык столько бегать! И чтобы его гоняли, как какого-нибудь там… нет, с хозяина-то оно станется погонять, но то ж хозяин!
- А мы с ним одной крови, - сказала мара, превращаясь. - Поделишься?
- Обойдешься.
Сделав из фляги хороший такой глоток - теплота едва нутро не прожгла! - он налил драугру.
- Грубый ты, - Мара не стала мешать. Она перетекла на край желоба. - Гру-у-убый… и глупый. Не боишься, что твой звереныш тебе же голову и отгрызет? Еще пара линек и точно отгрызет.
Драугр вывернулся каким-то хитрым образом, просунувши голову под животом. До плошки он дотянулся языком и теперь лакал кровь быстро, аккуратно, не теряя ни капельки.
На подошвах шкура уже начала отслаиваться, обвисла грязными лохмотьями.
А если права мара?
Слушать мару - безумие.
- Ну почему? - она стекла на камень и села рядышком с Брунмиги. Руки мары вновь легли на плечи, а перевернутые зеркала глаз оказались близко-близко.
Серебряная амальгама радужки расплывалась, воруя отражения.
- Чего ты боишься, маленький тролль?
- Ничего.
- Врешь.
- Нет!
Мизинец мары уперся в переносицу, и та затрещала.
- Ты боишься умереть!
- Отпусти! - Брунмиги рванулся. Попробовал рвануться, но оказалось, что он недвижим. А еще, что он лежит на спине, и мара сидит сверху, хорошо сидит, просочившись туманом под куртку, присосавшись к коже.
- Прости, но я так проголодалась…
Губы приникли к губам. Мара глотала его дыхание, и ладонями, призрачными, но крепкими, холодными, давила на грудь, выдавливая все, до последней капли.
Она разворачивала память, похожую на новорожденный лист папоротника, добиралась до старых камней, которые принесло рекой в половодье да прибило к самому берегу. До переломных осенних деньков, когда дыхание зимы уже серебрило землю по утрам, но полуденное солнце топило иней и талой водой отпаивало валуны. До морозов, которые Брунмиги помнил, оказывается, пречудесно.
Мара вытягивала его жизнь и самый первый страх - не доползти до омута.
Брызнул осколками старый валун, и полсотни мальков погибло сразу, сожранных исхудалыми цаплями. А вторая половина зашевелилась, поползла по вязкой грязи, спеша укрыться в прибрежных зарослях. Там уже ждали рыбы, круглые беззубые пасти, слюдяные глаза и полудужья жабр.
Посчасливилось забраться в них, затаиться каменной крошкой, присосаться к холодной рыбьей крови.
Точно также, как мара присосалась к Брунмиги.
И как рыба слабел он, отдавая жизнь. Рыбина сдохла осенью, опустилась на дно и лежала, раздуваясь брюхом. Потом брюхо лопнуло, и из печени выкатилась троллья колючка…
- Ш-ш-ш… - шипела мара, лаская шею.
Дева змеерукая, тварь проклятая!
Велеть бы драугру, чтоб сожрал, только как, когда Брунмиги и пальчиком пошевелить не способный.
- Разве плохо тебе? Разве больно?
Нет.
- Да, - ответила мара и надавила сильнее.
Река пылала. Пожар зародился на вершине кургана и хлынул к воде. Плясали огненные кони, трясли гривами, сыпали искры с хвостов, и закипала река от жара.
Дохла рыба, кружила, выплывала к поверхности.
Корчились зеленые травы и камни трещали от страха. Брунмиги сидел на дне омута и звал богов. Он обещал им жирных лягушек, юрких речных плавунцов с нарядными панцирями да серебряных форелей. Но разве слышали боги тролля?
А табун мчался вверх по течению, подгоняемый ветром.
Люди кричали. Выбегали. Неслись к реке и падали в кипящую воду, захлебывались и всплывали, не то рыбины, не то коряги. Иные ходили по самой кромочке, и Брунмиги слышал, как скворчит мясо, прикипая к броне изнутри. Третьи просто ложились на землю и лежали, покорно поджидая своего часа.
Но были и четвертые. Драконоголовый корабль нырнул в пламя, воздев на мачту красный щит. Гордо рубился обезумевший конунг, рассекая мечом языки огня. И плясала секира у бересеркера Орма…
Река выкипела до самого дна. И Брунмиги сам уже распрощался с жизнью, когда небо полыхнула зарницами. Дождь лил долго. Угольные реки, черноводные, каких не бывает, сползались в русло. Они жгли не хуже пламени, и Брунмиги метался, спеша вытолкнуть чуждую воду в морскую колыбель. Ей что? Ей этой водицы - капля, не заметит даже.
Он выволакивал раздувшиеся трупы на берег, рвал и закапывал, присыпая сверху мокрым песком и спекшимся илом. А грим собирал уцелевшую рыбью икру, окружал ее золотыми сеточками из волос да переносил на чистые места. Потом и на скрипочке играл, успокаивал, приманивал живое.
Проросли берега зеленью, и та потянулась выше, спеша зарастит пропалины…
Мара не дала доглядеть, отбросила хорошее за ненадобностью, выволокла в драугрову зиму, наново заставляя смотреть на обглоданные головы да разломанные крыши.
Рвался Брунмиги.
Да только разве вырвешься?
- Тише, тиш-ш-ше, - успокаивала она.
Присутствие мары становилось все более ощутимым. Блекли краски, уходили звуки, как тогда, когда Брунмиги решил, что умер.
Он лежал на незнакомой поляне, глядел в небо и ждал, когда же солнце добьет его. А оно не спешило, зябко, по-весеннему, куталась в шубы из тумана, и полы их роняли на листья воду, продлевая мучения Брунмиги. И снова появлялась надежда, заставляла перевернуться на живот и ползти, вцепляясь в травяные космы. Вода шелестела рядышком, звенела радостно, манила.
И сбегала, ныряя в землю, змейками прозрачными пробираясь меж корней. А там, где выходила, люди ставили колодцы да метили их крестами.
Брунмиги чуял метку издали и вновь желал умереть.
Не выходило.
Тогда он пополз к селению, к рубленой церкви, которая сторожила море. Думал - добьют. Вышло иначе. Сторожить церковь сторожила, а вот уберечь не смогла.
Вылетели из тумана драконьи корабли. Загремела буря мечей, а когда утихла, то понял Брунмиги, что сидят над ним. Человек держал два меча и обоими упирался в землю. Был этот человек беловолос и светлоглаз, а еще страшен особой нутряной пустотой, которая изредка случается в людях.
- Жить хочешь? - спросил он, а Брунмиги ответил:
- Хочу.
Тогда человек оголил запястье и разрезал его. Кровь полилась в Брунмиги, горькая, как полынь. Сладкая, что мед вересковый… успевай глотать.
Мара глотала этот мед за него. Ее рот широко распахнулся и губы вытянулись, застыли роговым птичьим клювом. Уже не пальцы - крылья лежали на груди Брунмиги. И видел он тонкое птичье горло в убранстве редких перьев. Мелко дергалось горло, проталкивая выпитую некогда кровь, и урчала мара от удовольствия, что кошка.
- Убей, - приказал Брунмиги одними губами. И драугр, тихий, сидевший в стороночке драугр, прыгнул. Он пролетел сквозь туманное тело и то расплескалось слизью.
- Убей ее!
Брунмиги мог дышать! И пальцы вновь шевелились, а что усталость страшная, древняя, свалившаяся всеми прожитыми годами - так это ничего, пройдет.
Мара выплюнула из земли стрелу первоцвета. Раскрылись лепестки-чешуйки да опали, просочившись меж когтями драугра.
И вновь проросли.
Она играла с мертвецом, то появляясь, выманивая, то исчезая. И тогда драугр замирал, настороженно нюхая воздух.
- Я здесь… здесь… здесь…
Мара сыпала перья тумана, кружила несуществующей метелью и, в конце концов, упала на спину. Бесплотные колени ее нырнули в подмышки драугра и сдавили тело с боков. Руки же проникли под кожу и вцепились в кости.
Драугр запрыгал. Он отталкивался всеми четырьмя лапами, падал, катался, но бессилен был избавиться от мары.
- Хватит, - сказал Брунмиги, которого почти уже отпустило. - Стой!
Застыл драугр, присел на корточки, а кулаками в коленки уперся. Мара же переползла выше, растеклась белесым меховым воротником. Ворсинки его уходили в поры синей шкуры, и вокруг них кожа трескалась, расползалась.
Только бесполезно ей копаться. Нету у драугра памяти, а если и осталось что, то пустое, лишенное и боли, и страха, и прочей мерзи, которая так вкусна для нее.
Так и вышло.
Устав искать того, чего в драугре больше не было, мара сползла на камень и приняла прежнее обличье.
- Ты же не сердишься? - спросила она, облизывая пальцы. - Я ведь только плохое взяла. К чему тебе плохое?
- Не лезь больше.
- Раньше ты вон сколько боялся, а больше не станешь. Спасибо скажи.
- Обойдешься. Идем, - это Брунмиги сказал драугру, и тот послушно поднялся, подошел к краю и выбрал желоб. Садиться - не сел, на спину повалился, обхватив колени руками, а там и дернулся, самого себя сталкивая.
- Шустрый он у тебя, - уважительно сказала Мара, поглядывая вниз. И исчезла.
Ей-то что? Она туман, который хоть по желобу, хоть по прутику ивовому, хоть по волосу, над водой протянутому, прокатится. А Брунмиги самому идти придется. Он положил щит, проверил, крепок ли, и потом уже забравшись, подумал, что честные тролли такими глупостями не пробавляются.
И еще подумал, что зря тогда жить согласился. Помереть - оно честнее вышло бы…
Но тут земля содрогнулась от рева, и зеленое мертвое солнце вспыхнуло на небосводе, чтобы тотчас погаснуть. Нагльфар был разбужен.
Нагльфар звал море.
И щит Брунмиги с позорным скрежетом пополз по желобу.
Глава 3. Бездвижье
Алекс в последний миг удержал рукоять, самыми кончиками пальцев, силой воли, приказом, которому молот подчинился. Или просто Мьёлльнир отпрянул, испугавшись купели мертвого пламени. Оно пролетело сквозь Джека, и покатилось по волне, разрастаясь в огромный пышущий жаром шар.
И шар этот накрыл Алекса, сжег и отпустил, взмывши в небо. Истомленное отсутствием солнца, оно приняло огонь, втащило под самый купол и берегло, но лишь мгновенье, потому как в следующее пламя погасло.
И Алекс выдохнул, понимая, что жив.
Джек тоже жив. И кошка, распластавшаяся на камнях, и Юлька. В ее сторону Алекс глянул искоса, успел заметить, как исчезают крылья, осыпаясь не перьями - снежинками.
Стыдно стало. Там, в долине, когда она сказала, что видела, Алекс понял - действительно видела. Она вместе с марой пила те, спрятанные, воспоминания, окуналась в них, забирая себе с запахами, звуками, страхами и стыдливой гордостью, от которой Алекса теперь тошнило.
И Крышкину тошнило тоже.
Он по глазам видел, а однажды заглянувши - не желал смотреть снова. И спеша убраться подальше, почти бегом бросился к кораблю. Пламя оплавило камень, сделало вязким, скользким, и сапоги разъезжались в нем, как в грязи. А стоило задержаться на минуточку, как камень схватывался тонкой пленкой. И тогда ногу приходилось выдирать с хрустом.
Но сапоги держались.
Сапоги Бьорн подарил. И плащ тоже. Фляга на боку - от Ульдры. И рубашка ею сшита. Аллочка никогда не шила рубашек, а отец если что и дарил, то деньги. Как будто деньги что-то решали.
Отец сбежал из Ниффльхейма и теперь Бьорн умер.
Алексу-то что делать?
Идти, карабкаться на холм, на который Джек поднялся просто. Ползти, цепляться за уступы, за осколки весел, что прорастали из гранита. Держаться прямо под черным взглядом драконьих глаз.
И смотреть в них столько, сколько хватит духу.
- Каков смельчак, - усмехнулся дракон. - Вы только посмотрите! И верно муж достойный…
- Не понял.
Огромное весло со скрежетом повернулось в уключине.
- Все будут здесь желанными гостями. А смысл? Да вольно, стоит ли искать. Нет смысла в жизни. В смерти, впрочем, тоже.
Полупрозрачные, точно ледяные, кости, связаны были тонкими косицами. Весло выглядело хрупким, и Алекс подумал, что вряд ли оно его выдержит.
- Поднимайся! - крикнул Джек, выглядывая из-за борта. - Тут дыра.
- Пробоина, - уточнил Нагльфар. - Я помню, как в зарнице боя, соперник мой, заклятый враг, кружил, подобен ворону, свирепейшей собаке… он жаждал схватки и летел на встречу. Он мнил себя сильнейшим… где он ныне? И разве смертен тот, кто смертью создан? И ею же забыт…
Дракон изогнул шею, и острые иглы на морде его вздыбились. Ярость полыхнула в черных глазах и тут же погасла.
- Взойди, прошу, - произнес он. - Как гость… как повелитель… как славный вор моей тоски.
- Я просто не хочу ничего поломать.
- Я крепче, чем кажусь.
Весло оказалось недурным мостиком, если равновесие держать. Оно не прогибалось и не трещало, только было узким, на полступни. Алекс поднимался выше и выше, пока не оказался у самого борта, прикрытого щитами. Теперь стало видно, что многие из них изломаны, другие - вдавлены в шкуру, а третьи, кажущиеся целыми, истлели.
Стоило прикоснуться, и они осыпались разноцветной пылью.
Алекс изо всех сил старался не касаться. Он и спрыгивать-то не спешил, стоял, разглядывал палубу, сделанную, как и все прочее здесь, из костей. Ребра лежали плотно, примыкая одно к одному, сливаясь в единую гладкую и прочную материю. Торчали над нею шляпки позвонков, расползались причудливые дорожки волосяных швов.
Самым удивительным было, пожалуй, то, что корабль дышал. Медленно, мерно вздымались борта, приподнималась корма, а внутри раздавалось гудение, как если бы ветер попал в каменный мешок. И после, уже на выдохе, гудение меняло тональность, становясь жалобным, с присвистом.
Свистело из пробоины. Она брала начало у истлевших щитов и переползала на палубу, где тянулось до самой мачты. Обрывками нитей торчали волосы, а пленочка кожи, затянувшая рану поверху, то и дело рвалась, натыкаясь на осколки костей.
Со скрежетом, хрустом дракон повернулся.
- В тот миг, когда пылающая чаша на мир излилась и сожгла дотла… когда вскипело море, исторгнув мертвецов за раз, а с ними - скользких рыб. В тот час мой славный враг, которого я именую смелым, почтенье выражая, сразил меня. Мы с ним сцепились, как два усталые пловца…
- Если тебя это утешит, - Джек встал на колени на краю трещины и пальцами ощупывал торчащие кости, - то Скидбландира больше нет.
- Печальнейшая весть.
- Почему?
С драконьих клыков свисали нити слюны. На поводья похожи, вот только вряд ли найдется кто-то, кто осмелится оседлать этот корабль.
- Мы горели вместе. Мы слышали, как умирают те, кто клялся вечности в любви же вечной. Как падают бессильные мечи и топоры становятся рудою, руда ж иная животворных жил благие устья покидает. Стремительны потоки, как ручьи, что каждую весну спешат омыть сто тысяч скал, сто тысяч лиц… ни одного не помню я. Лишь имя, боль и как трещали кости. Лишь то, как умирал, бессильный умереть. И как воронья стая тех, кто выжил, глодала павших.
- Веселое было времечко, нечего сказать, - сказала кошка. Она стояла на весле, готовая в любой миг отступить. Спина ее выгибалась, шерсть торчала дыбом, а уши были прижаты к голове.
- Уймись, о лживое отродье, - Нагльфар ощерился. Улыбка? Оскал?
Снот попятилась.
- И успокой свой страх. Тебя не трону ныне.
- Премного благодарю, - впрочем, она не торопилась приближаться, присела над щитом и принялась умываться. Розовый язык мелькал, вычищая белоснежную шерсть до блеска, коготки поблескивали, и в мирной позе кошке Алексу чудилась угроза.
- Я долго спал. Я видел сны. Какие сны приснятся в смертном сне? Ты этого не спросишь, но отвечу, что многие я прозревал дела.
- И заразился бредом многословья, - фыркнула кошка. - Лучше скажи, ты еще хочешь плавать?
- Пойдем, - шепотом произнес Джек. - Поговорить надо. Дело такое…
- Желаю ли я плыть? Ласкать волну, и напевать ей ветром, что прекрасна? Дышать свободой…
Корабль был огромен. В центральной части он расширялся, но после борта сближались. Чешуя становилась крупнее, жестче. Местами она отходила и обнажались тонкие корни ногтей, которые сплетались с другими корнями. Огромный драконий хвост поднимался высоко, почти соприкасаясь с вершиной мачты. И перекладина ее от каждого движения покачивалась, грозя расправить мятый парус.
Но какой смысл от корабля там, где нету моря?
- Она врет, - сказал Джек, присаживаясь на лавку, руки он положил на натертое до блеска весло. - Ты не думал, что она врет?
- Кто?
- Кошка. Она уходит. Потом приходит. Пялится постоянно. Я аж не могу! - Джека передернуло. - От хочется взять ее за шкирку и… зачем ей помогать нам? Тебе? Мне?
- Не знаю.
Затем, что Ниффльхейму нужен Владетель. А на трон Хель сядет лишь достойный. И если никто не сядет, то Алекс не вернется домой.
Но чего ради возвращаться? И куда? Да был ли у него дом?
- Тогда, ну… когда шли. Мы не заблудились. Она сказала, что лучше подождать. Ну, что вы отстали немного и если так, то догоните. А потом уже сказала, что надо помочь. Услышала. Сечешь?
- Что услышала?
- Не знаю. Что-то услышала. А вообще хрень это все, - Джек налег на весло, и то провернулось со скрипом. - Полная…
Дальше молчали. Рассказать ему? Надо, только вот как? Получится, что все это время Алекс врал? Или не врал, но молчал? Все равно подло. И не зная, как продолжить оборванный разговор, Алекс перешел к другому борту. Сев на скамью, он сделал вид, будто изучает борт, весло, обшивку и палубу, половицы которой свободно ходили под ногами.
…если отец был в стране туманов, то Нагльфар должен его помнить!
И Нагльфар точно скажет, струсил ли отец.
А разве важно знать?
- Алекс… можно тебя? - Крышкина остановилась шагах в трех. Руки на груди скрестила, локти выставила и подбородок остренький. - Ты… ты извини, пожалуйста, что я… что я тогда сказала.
- Забудь.
- Нет! - она вспыхнула. - Я… я хотела. Я же не сама! Она заставила меня. И теперь это все тут.
Крышкина ткнула пальцем в висок.
- Я пытаюсь забыть. Пробую. А оно никак. Я… я понять не могу. Почему она?
Потому что просто. Деньги вперед.
Все так делают.
Только ей же об этом не скажешь, она тогда точно возненавидит. Или уже ненавидит.
- Это… это мерзко, - сказала Юлька, не дождавшись объяснения. - Отвратительно! Гадко! Ты должен извиниться!
- Перед кем?
- Перед Лизой.
- Перед кем?!
- Перед Лизой. Ты не имел права так с ней поступать! Это - неправильно.
Что неправильно? Да Лизка сама все предложила. Сама! И вообще какое Крышкиной дело? Никакого. Правильная нашлась.
- Да твою Лизку половина школы трахнула… - на Алекса накатывало. Изнутри поднималось темное, гнилое, грозя затопить. И затапливало, сметая слабое сопротивление разума. - И трахает. И будет трахать. Она сама всем дает. Были бы бабосы. Сечешь? И если так, то в чем я виноват?
- Ни в чем, наверное, - Крышкина вдруг погасла. - Только я думала, что ты - другой.
- Ну и дура.