- Что такое вёрд? Душа, что ли?
Убил. Пусть сволочь, урода, который и не заслуживал жизни, но Вершинину ли судить? А выходит, что судил и приговор вынес, а потом исполнил его.
И кому плохо от этого приговора? Жене? Детям? Убитым девочкам? Или девочкам живым, которые, благодаря Борису Никодимычу, останутся жить. А значит, правильно все.
Душа в кармане ничего не изменит.
- Души в тебе не осталось, тут уже не поправить. Извини, если что. А вёрд - это страж.
- Ангел-хранитель?
- Когда и ангел. Хранитель - чаще. Главное, реши для себя, чего ему хранить надобно. Без него будешь таким, каков есть. А с ним… тут уж как получится.
Хаугкаль упал на четыре лапы и медленно, извиваясь всем телом, подошел к Вершинину. От Курганника несло мертвечиной, и Борис Никодимыч подумал, что из всех существ именно это наиболее страшно.
Страшнее Варга.
Массивные челюсти раздвинулись, разве что не заскрипели, и обхватили Вершининскую руку. Сжимались они медленно, разрывая плоть и дробя кости. Но боли Борис Никодимыч не ощущал.
Потом рука хрустнула, и хрустнул сам подземный пузырь под гнетом карстовых пород. Но вместо того, чтобы погибнуть, Вершинин осознал себя, стоящего в больничном коридоре. Он держал руку вытянутой, и пальцами второй кое-как прижимал края раны. Рукав халата набряк кровью, и та брусничным вареньем падала на пол.
- Господи, Борис Никодимыч, что с вами? - медсестричка застыла, с ужасом уставившись на осколок стекла, торчавший из раны.
- Порезался вот.
А еще убил человека и, кажется, все-таки сошел с ума. Но о последнем Вершинин благоразумно умолчал. Отпустив раненую руку, кровь из которой все лилась и лилась, Вершинин нащупал мягкий шар в кармане халата. Не раздавить бы.
И подумать - нужен ли ему сторож?
Глава 6. Гребень бильвизы
С директрисой приюта, женщиной крайне невыразительной наружности, Белла Петровна столкнулась на ступеньках больницы. И узнала ее скорее по тому особенному аромату, который окутывал Ольгу Николаевну прозрачной, но меж тем явственной шалью.
Ландыши. Свежая хвоя и теплая, взопревшая земля.
- Добрый день, - сказала Белла Петровна и посторонилась, пропуская директрису вперед. Та остановилась и медленно, всем телом, повернулась к Белле Петровне.
На лицо Ольги Николаевны падала тень, которая лицо это преображала самым удивительным образом. Черты текли, изменяли цвет до коричневого, древесного, на котором блестели жизнью янтарные капли глаз.
- Й…эсть, - сказала директриса, прежде, чем исчезнуть.
Она не растворилась миражом, но просто вдруг оказалась за стеклянной перегородкой дверей. Ольга Николаевна запустила крючковатые пальцы в прическу и дернула, разрушая. Зеленоватые, какие-то очень уж жесткие с виду волосы, рассыпались по плечам и накрыли лицо, пряча и его деревянность, и неестественную, нечеловеческую улыбку.
- Ist! - донеслось до Беллы Петровны. - Das Essen. Die Nahrung.
Кривая, словно древесная ветка, рука указала вглубь коридора.
Белла Петровна, оцепенев, смотрела, как уходит та, которая звалась Ольгой Николаевной, и с каждым шагом обретает прежнее свое обличье, которое, впрочем, было слишком тесно для существа.
Онемение, охватившее Беллу Петровну, прошло, и она бросилась следом, понимая, что вряд ли получится догнать директрису. А если и получится? Беллу Петровну сочтут сумасшедшей. Ее уже такой считают. Наверное, потому, существо и не испугалось показаться.
И Белла Петровна велела себе успокоиться.
Она одернула пиджак, пригладила волосы - а к парикмахеру сходить следовало бы. Вон, корни все седые, некрасивые, да и сами пряди - что трава пожухшая.
Решительным шагом Белла Петровна двинулась к справочной.
- Добрый день, - сказала она, старательно улыбаясь.
Не получалось. Губы отвыкли. Щеки отвыкли.
- Скажите, я тут Ольгу Николаевну встретила… директор детского дома. Такая, знаете ли, строгая женщина. И я хочу спросить…
Что именно? Человек ли она? Или не замечала ли сестра странностей за гостьей?
- …к кому она ходит.
Белла Петровна выудила из кошелька купюру и, прикрыв ладонью, сунула в окошко. Деньги приняли. И ответ, хотя Белла Петровна и не надеялась, дали развернутый.
- К детям ходит. Из этих. Волонтеров. Хорошая женщина, - поделилась медсестра. - Заботливая. И детки с ней спокойные…
Как на взгляд Беллы Петровны - чересчур уж спокойные.
Ольга Николаевна обнаружилась в игровой комнате. Она сидела на полу, скрестив ноги и опершись локтями на бедра. Она покачивалась и напевала песенку, а две девочки лет шести на вид, расчесывали ей волосы. Другие дети - от совсем крохотных, едва-едва научившихся ходить, до двенадцати-тринадцатилетних - сидели полукругом. Несомненно, они были живы, и дышали, и моргали, изредка - наклонялись, словно хотели расслышать что-то.
А взрослые где?
Кто-нибудь?
Белла Петровна хотела позвать дежурную медсестру, но лишь открыла и закрыла рот. Губы точно нитками стянули и, стянув, закрепили прочнейшим узлом.
- Тишшше, - сказала Ольга Николаевна. - Тишшше мышшши…
- Кот на крыше! - хором ответили дети.
- Кот. На крышшше…
Бельваз поманила Беллу Петровну.
- Кот на крышшше! Блише, блише.
Белла Петровна шла, против собственной воли, сопротивляясь этому, произнесенному с чудовищным акцентом приказу, но шла.
Шаг. Шажок. Еще один. Подошвы резиново скрипят по полу. А на шею хомут надели. Белла Петровна не видит его, но чувствует тяжесть, которая заставляет шею гнуться. В комнате пахнет весной. Насыщенно, назойливо, подавляя этим ароматом волю и само желание сопротивляться. Разве бывает, чтобы весна несла зло?
Это ведь жизнь.
Жизнь везде.
В глазах, что наливаются яркой первой зеленью. В белых цветах, покрывающих волосы, подобно фате. В самом дыхании ее, освежающем, мягком.
- Кто ты?
- Бильвиза, - слаженно отвечают дети. - Она нас любит.
- На, - Белле Петровне протягивают изогнутые полумесяцем гребень. И она смиряется, принимает дар, касается волос.
Гребень скользит, не тревожа цветов, лепестки которых прозрачны.
Родилась я ночью, густела мгла,
- Вдаль уводят мои дороги -
Под утро мать моя умерла.
Беда стоит на нашем пороге.
Не волосы - струны под рукой Беллы. Перебирай, наигрывай мелодию, заунывную, как вой собаки.
Отец не слушал наших слез,
Он злую мачеху привез.
Она умела колдовать
И стала со света меня сживать.
Слезы сыплются, и белые цветы принимают этот дар. Они тянутся, поднимаясь на тончайших стебельках, и шатаются, страшась упасть.
А Белла продолжает расчесывать волосы.
Сперва превратила в иголку,
Чтоб я скучала втихомолку.
Но, видно мало ей было,
В нож меня превратила.
Обрезать бы. Схватить в охапку, размять влажные, тугие стебли, натянуть, как натягивают струну на скрипке и ударить ножом.
Или гребнем.
В зверя она превратила меня,
Чтоб жила в чащобе я с этого дня.
И, чтобы стать человеком вновь,
Я выпить должна была братнюю кровь.
Страшно, потому что руки Беллы - нее ее вовсе. Зачарованные, сами живут, не подчиняясь телу, как не подчиняются себе все эти дети.
Но что за дело Белле до чужих детей?
И я залегла, где речная волна,
Где мачеха ехать была должна.
И я залегла у бурной реки,
Где путь один - через мостки.
Никакого. Самой спасаться надо. Существо пьет жизнь, а жизни у Беллы Петровны для себя не осталось. А ей Юленьку дождаться надо.
Юленька очнется.
А эти дети?
В их глазах - река бурлит, прорывается сквозь зеленую шубу леса.
Собрала я всю силу, какая была,
И выбила мачеху из седла…
Падает, заваливаясь на бок, конь. И женщина в тяжелом платье летит в воду, она барахтается, тянет руки, моля о спасении. Но зверь лишь смотрит.
Я чуяла, как мой гнев растет,
Из чрева ее я выгрызла плод.
Кровь плывет по воде. Ивы приподнимают широкие юбки, страшась испачкать их, и желтые головки кубышек дрожат. Лишь в глубине розовеют кувшинки.
Их лепестки прозрачны.
Как те, которые растут на волосах бильвизы. И Белла отделяет прядь.
Под ней обнаруживается проплешина размером с пятак.
За них отомстила мне речки струна,
Сказала, раскаяться буду должна.
Невинный младенец мною убит,
И голод отныне мне душу точит.
Вскипела темная поверхность реки, вывернулась змеей и захлестнула убийцу. Смеялись ивы, хохотали кубышки, лишь розовые кувшинки лежали на широких листьях, словно жемчужины на ладонях.
А проплешина на голове разрасталась. Шершавая кожа слазила, обнажая темные древесные слои. И Белла Петровна касалась их с невыносимой брезгливостью, ощущая на пальцах влажную гниль.
И я проросла - молодая ветла.
И ветви клонила, и слезы лила.
И пила я души, как пила вино.
Но видно, раскаянье мне не дано.
Девушка с длинными зелеными волосами выбралась из пруда и пошла вдоль берега. Она оставляла влажные следы, от которых - Белла Петровна знала наверняка - исходил терпкий земляной запах.
Родилась я ночью, густела мгла,
- Вдаль уводят мои дороги -
Когда-то мать моя умерла.
Беда стоит на нашем пороге.
Бильвиза вывернула шею и глянула на Беллу Петровну. Деревянные губы сомкнулись с тихим стуком, как сундук закрылся, а по щекам белыми крупными слезами летел древесный сок.
Белла Петровна вернула гребень.
- Приходи с огнем, - попросила бильвиза, запустив руку в волосы. Она приподняла гриву, показывая источенную гнилью шею, съеденные плечи и пробившиеся к свету слюдяные стебли омелы.
А потом Белла Петровна очнулась. Она стояла в больничном коридоре, на привычном месте своем - у Юленькиной палаты. От ладоней на стекле остались отпечатки, и значит, Белла Петровна стояла давно.
Но вот беда - она не помнила, как пришла сюда. А еще в ушах звучала настойчивая просьба:
- Приходи с огнем.
Глава 7. Кто сторожит сторожей
Инголф шел за проводником и давил желание выстрелить в спину. Спина удобно маячила впереди, играя лопатками и дразня разделительной чертой позвоночника.
А не-враг шел медленно и не оглядывался.
Не боялся?
Винтовка оттягивала плечо, и норовила лечь в две руки, найти упор и прицел. Где-то в районе левой лопатки.
- Так меня не убьешь, - сказал не-враг и тряхнул головой. Косицы его зашевелились, зазвенели и звон оглушил Инголфа.
- А как убьешь?
- Понятия не имею. Но не так точно. Омела - для живых. Или тех, кто хоть как-то жив… реален. Понимаешь?
На взгляд Инголфа не-враг был в достаточной мере реален. Он не имел плоти, но имел запах, а запахи не лгут. Однако лгут люди. И нелюди.
Винтовка согласилась. Имей она голос, предложила бы потратить пулю. На худой конец у Инголфа осталась еще одна. И запасная, зажатая между пальцами, приросшая к коже.
- Пули тебе пригодятся, - сказал не-враг. - Ты уже убил разум и дух. Осталось сердце.
- Разум - звери?
- У зверя - разум звериный. Тебе ли не знать.
- А то, что в котлах - дух?
Не-враг повернулся. Он двигался быстро, как тот волк, который убил Инголфа во сне.
- Вера. Там, - он указал пальцем на стену, которая выгибалась и трещала, грозя расколоться и выпустить в коридор раненый туман. - В котлах вера.
- Во что?
- Во все. В богов. Потом в бога. Потом в одного бога, но разного. Потом в науку. Не имеет значения, во что ты веришь. Важен сам факт.
- Зачем?
- Затем, что… это нефть и уголь чудес. Атомная энергия. Сила ветра и сила солнца. Все вместе.
Не-враг смотрел с жалостью, как будто не знал, что Инголф убьет и его тоже. Так будет правильно. Осталось найти способ.
- Нужно лишь собрать ее. На алтарях. В храмах.
- В котлах?
- Верно, но есть нюанс. На алтари ее кладут. В храмы приносят. В котлах - вываривают. Видел, как топят жир из нутряного сала?
- Видел.
- И с душой можно также. Главное - правильно извлечь. Он научился.
- Хорошо, - плохо, Инголфу было очень плохо от этого разговора. Внутри. Эти вопросы - снег, в котором вязнут лапы. И лед, что забивается меж пальцами, режет их до крови. - У кого он брал души?
Лицо не-врага морщится, как вода, проглотившая камень. И ему неприятен вопрос, но не-враг все равно отвечает:
- Ты говорил с вёльвой и знаешь ответ. У собственных детей.
Ответ верен. И логичен.
- Там много котлов.
- У ребенка много души. И много веры. Больше, чем у взрослых. Ему хватало… Он думал, что если соберет достаточно веры, то станет богом и всех спасет.
Кроме Инголфа. Скоро волчьи клыки сомкнуться на горле. Если, конечно, Инголф не успеет первым. И он задает последний из важных вопросов:
- Но у него не получилось?
- Ну почему. Отчасти получилось. Он бессмертен. Неуязвим. И умеет творить чудеса.
Инголф ждал продолжения ответа, раздумывая над тем, как пулей из омелы убить того, кого не существует.
- Только этого мало. Чтобы стать богом, чужой веры мало. Своя нужна.
Если ответ был в количестве веры, то Инголф полностью верил винтовке.
За дверью скрывалась пещера. В ней было светло, и свет исходил от стен, потолка и странных коротких колонн, пахнувших старой костью. Здесь вообще было много мертвого мяса. Оно дразнило свежим ароматом, соком кровяным, что потечет по языку, наполняя желудок сытостью.
Кишки крутануло, и Инголф понял, что он давно уже не ел.
- Чувствуй себя как дома, - гостеприимно сказал не-враг.
Нет. Здесь нельзя есть. Здесь можно убивать.
Кого-нибудь.
Или что-нибудь.
Это находилось в центре зала, огромное, подвешенное в золотой паутине и вросшее вершиной в сводчатый потолок. Больше всего оно походило на огромное свиное сердце, из тех, которые Инголф покупал на рынке и, стыдясь себя, ел там же, сырыми. С них текло, а порой вываливались и черные кровяные сгустки, которые приходилось подбирать пальцами.
Но те сердца уже не работали.
А это жило. Оно медленно раздувалось, расталкивая дыру в потолке. Набухали полупрозрачные волокна с мелкими синеватыми крупинами внутри. Врезались в них золотые нити, но не резали, и сами покрывались слизью. Шевелились сосуды, похожие на трубы теплотрассы, и подрагивала семиглавая змея нерва.
Стрелять надо туда, в крохотный, не больше пятикопеечной монеты, узел.
- Когда-то давным-давно, - не-враг уставился на собственные сапоги, точно ему было страшно смотреть на распухшее сердце, и уж точно не хотелось смотреть на Инголфа, который возился с винтовкой, - в мире существовало много разных тварей…
Инголф не хотел бы столкнуться с той, которой принадлежало сердце. Он отсчитал десять шагов и, встав на колено, вскинул винтовку.
- Они верили в мир. И жили. Пока мир не погиб. Тоже, потому что в это верили.
Не-враг встал между Инголфом и сердцем, которое начало сжиматься, выдавливая содержимое в аорты и артерии. Загудели стены, завибрировали.
- Дай ему еще немного, - попросил не-враг. - И целься аккуратно.
- Отойди.
- А потом появился Распятый, который тоже верил, но в другое, в то, что он избран. И создал бога. Но что осталось тем, кто пережил свой мир?
Серая монета на прозрачном поле. Утопленная в мясо, близкая, слишком близкая, чтобы использовать оптический прицел.
- Что осталось, Инголф-переродок?
- Отойди.
- Хранить осколки былого, в надежде, что когда-нибудь…
- Отойди!
- …появится новый старый бог и всех спасет.
И не-враг отступил.
Спусковой крючок пошел мягко, нежно. И пуля полетела по шахте ствола. Вспышка царапнула полуслепые глаза, а в плечо толкнуло отдачей.
Инголф устоял.
Его оглушил пороховой смрад. А пуля прошла сквозь хрустальную стенку, проломив ее, как сапог проламывает молодой лед. И тонкая оболочка треснула, раскидывая семена.
Омела прорастала.
Корни ее вплетались в нерв, пережимали его, останавливая древний ритм древнего же сердца. Стебли пронизывали студенистую массу, раскрываясь желтыми шарами, кромсая живое.
Сердце стучало.
Быстро и все быстрее. Давясь черной жижей. А белые шарики омелы просыпались внутрь, забивали сосуды, закупоривали ток.
- Хранить… какой смысл хранить мертвецов, даже когда они еще живы. Скажи мне, Инголф сын Рагнвалда? - не-враг ударил в спину.
Острие меча пробило пальто, и свитер, и белую наглаженную рубашку. Войдя под левую лопатку, оно рассекло мышцы и легкие, разломало грудину и выглянуло наружу узким железным клювом.
- Извини. Я должен был. Иначе ничего не выйдет.
Не-враг вытащил меч, открывая путь крови.
Инголф успел обернуться и выстрелить. Последняя пуля ушла в потолок, и тот затрещал, рассыпаясь. Жадные стебли оплетали его, давили, крошили, рвались к солнцу…
Инголф хотел бы увидеть солнце.
Он снова лежал на алтаре. Его руки и ноги были свободны, но слишком тяжелы, чтобы у Инголфа хватило сил пошевелить хотя бы пальцами. На этот раз он не кричал, зная, что никто не явится на крик.
Но ему хотелось бы увидеть солнце.
Дом трещал. Сначала на Инголфа сыпалась костяная труха, совсем как побелка со старого потолка его квартиры. Потом обваливались куски покрупнее, размолотые живыми стеблями омелы. Затем и вовсе целые обломки ребер, сосудов, камней…
- Уже скоро, - сказал не-враг, лишившийся прежней бестелесности. Он взял Инголфа за руку, перевернул ладонь, поднеся к глазам, которые слезились больше обычного.
- Уже скоро. Так нужно. Поверь.
Инголф не верил, но просто хотел увидеть солнце.
И еще не подвести ее, ту, которой больше не было. Зарычав, Инголф схватил врага за горло, рванул на себя и второй, неловкой рукой, ударил по губам. Ударил сильно. Захрустели и провалились под пальцами зубы, полилась кровь, и враг сглотнул, проглотив пулю.
- Ты… ты правильно… сделал правильно… хороший пес.
Инголф держал за горло, уже обеими руками, стискивая изо всех сил, и также отчаянно веря, что у него получится. Плотное тело трещало по шву и в конце концов разорвалось. Из него посыпались потроха и розовые, в жиру и крови, шары омелы.
Но руки разжать не вышло.