- Вам ли не знать, Борис Никодимыч, чем чреваты подобные травмы. Вы ждете, что мальчик очнется? Возможно. А дальше? Вы научите его дышать без аппарата ИВЛ? Двигать пальцами рук. При некоторой толике везения - и самими руками. Говорить. Слышать через аппарат. Видеть. Если, конечно, повреждения мозга позволят ему понимать, что он видит и слышит. Вы держите это несчастное дитя на привязи вашего безумного гуманизма. Но есть ли в нем какой-нибудь смысл? Скажите, вы готовы нести за него ответственность до самого конца вашей жизни? Что молчите, Борис Никодимыч?
Потому что нечего сказать. И Варг продолжает:
- Это не будет убийством. Нужно лишь смириться с очевидным. Вам не спасти всех.
- Но я постараюсь, - решение созрело моментально и было алогично.
Кому нужен этот мальчишка? Никому. Тогда чего ради? И собственный вопрос Вершинина тут же озвучивают:
- Упрямитесь? Чего ради?
- Ради себя.
- Что ж, достойно. И как ни странно - понимаю. Но Борис Никодимыч, все, что будет происходить дальше - с вами ли, с больницей - последствия вашего решения. Надеюсь, вы не станете в нем раскаиваться.
- Угрожаете?
Вершинин не боится угроз, во всяком случае, ему кажется, что страха в нем нет. Только холод.
У него нет собольей шубы. И не будет, как не будет поста заведующего отделением хирургии - уж не пластической ли? - в тихой заводи "Здравушки". И зарплаты. И перспектив. И наверное, ничего, кроме собственного упрямства и смутного ощущения, что упрямство это - единственно верный выбор.
- Отнюдь. Лишь обрисовываю перспективу.
Рокот мотора стих, и машина остановилась.
- До свидания, - сказал Варг, кланяясь. - Было приятно побеседовать. Удачного вам дня.
Вершинина высадили на автобусной остановке, и он долго стоял, пытаясь согреться. Солнце плавило асфальт, но холод все равно не отпускал Вершинина. А когда отпустил, Борис Никодимыч почувствовал себя совершенно обессиленным. Полсотни метров от остановки до больницы он едва-едва прошел. Но стоило переступить порог кабинета, как усталость чудесным образом исчезла.
Аж дышать легче стало.
Вершинин и дышал, растапливая лед в груди.
И вправду, чего он испугался? Человека, лица которого не помнил? Неясных угроз? Да угрожали ему всякие и по-всякому. Ничего, и Вершинин живой, и больница работает. И будет работать - уж он позаботиться.
- Борис Никодимыч! Борис Никодимыч! - в кабинет заглянула старшая медсестра, которую больные величали Анной Федоровной, а коллеги - Анюткой - Вы слышали? Слышали? К нам едет ревизор!
Глава 7. Пиво для Короля
На том месте, где стоял завод "Северная марка", некогда были болота. Просуществовали они до пятидесятых. И скованные цепями мелиоративных каналов, болота умирали долго. Исчезли крохотные озерца и дикие омуты. Железные клычья плугов подняли моховые залежи, обнажив жирную торфяную плоть. И голодное солнце, памятуя о прежних своих неудачах, жгло яро, пуская пожар за пожаром, расчищая дорогу городу.
Он же шел, вытягивая неторопливые жилы дорог, прорастая бетонными домами и глухими трубами, в которые ныне уходили питающие осенние дожди.
Завод возник сразу, еще до дорог и домов, просто словно бы вырос однажды, окруженный белым забором, по которому вилась надпись: "Мир! Труд! Май!"
После надпись сменялась, хотя забор оставался прежним, не старея, но и не молодея.
К заводу привыкли, и дома нового района проглотили его точно также, как некогда само болото глотало людей. Впрочем, о болоте теперь если и вспоминали, то лишь по осени и весне, когда вода подтапливала подвалы.
Белый "Хаммер" остановился перед шлагбаумом, тенью которого на земле лежала широкая бурая полоса. Варг выбрался из машины и, пригладив вялых еще соболей, крикнул громко:
- Тетушка Мосса! Принимай гостей!
Шлагбаум тотчас поднялся, а линия истончилась.
Тетушка Моссакеринген правила заводом крепкою хозяйскою рукой, хоть и росточком была в два с половиной альна, а весу и вовсе смехотворного. Платье ее, перехваченное девичьим пояском, заламывалось грубыми складками. Из складок торчали широкие веслообразные ладони и длинные тонкие ноги в деревянных башмаках. Мутными стекляшками сидели в волосах ягоды клюквы. Время от времени ягоды падали, катились по полу, чтобы исчезнуть в щелях на радость многочисленным мышам.
- Здорова ли ты, тетушка Мосса? Хорошо ли ходит пиво в твоих бочках? - спросил Варг, кланяясь уважительно, низко. - Зелен ли мох в твоем болоте? Горек ли дурман? Крепка ли белена?
Моссакеринген, ничего не ответив, поманила Варга за собой.
Путь их лежал под крытые цеха, в которых ходила живая хлебная брага и сновали люди обыкновенные, разве что примороченные слегка. Старая лестница с проржавелыми перилами, нырнула под плиты фундамента и еще ниже, туда, где начинались истинные пивоварни Моховой старухи.
Стены их, убранные нарядными разноцветными мхами, слабо светились. На узких полках теснились склянки, с потолка свисали пучки сухих трав и птичьих перьев. В дальнем углу, окруженный черепами, сидел человек в строгом черном костюме. В руках его был турий рог в серебряной оковке, а на голове - старый треснувший шлем. У самых ног его проложили тропу жуки-мертвяники. Бесконечной чередой волокли они с ближайшего кладбища кости, а криворукие финские ведьмы кидали их в костер, вместо заклятья начитывая старинный рецепт особого пива:
- Пенье птицы,
лунный свет,
крик лисицы,
лютик-цвет,
южный ветер…
Пламя лизало бока огромных котлов, в которых бурлило темное варево. Белый пар поднимался над ним, просачивался сквозь стены и туманами гулял по бывшему болоту.
…цвет зари,
хвост пиявки,
хрюк свиньи,
почку ивы,
блеск звезды,
желтизну от череды…
Тетушка Моссакеринген шмыгнула носом и хрипло сказала:
- Вон пошли.
Сгинули жуки, исчезли ведьмы, втянувшись в зыбкие стены пивоварни. Лишь припоенный человек не шелохнулся, но он уже и не человек, так, оболочка одна.
- Ко мне Курганник сегодня заявился. Упреждал. Говорил, что, дескать, плохо мне будет, если тебе помогать стану.
Зеленые сполохи мертвого огня стирали морщины со старушачьего лица, делая его еще более жутким.
- Обсмелел без меры, - сказала старуха и плюнула в варево, которое тотчас почернело, загустело, в крепости прибавляя. - Позабыл, что мое пиво некогда к столу Лесного короля возили! И сама Рейса-Рова не брезговала всадников к моим пивоварням вести!
- Славное было время.
Варг сел на скамеечку из цельной старой коряги, которая, цепляясь сухими корнями за камень, поползла к огню:
- Славное. Было.
В руках тетушка Моссакеринген появилась плоская ложка на длинном костяном черенке. Ложка нырнула в брашно, выбивая целые клубы белого дыма и терпкий хлебный аромат. Варг дышал им, втягивая и ртом, и носом, оживая с каждым вдохом. Соболя и те зашевелились, задергали пустыми лапами, завиляли по-собачьи хвостами.
- И теперь не хуже, - сказал Варг. - Разве плохо тебе живется, тетушка Мосса? По-прежнему варишь ты свое пиво. Люди-то знающие ценят его. И ценят тебя.
- Так-то оно так, да только… - тетушка Моссакеринген подцепила и выволокла волосяной колтун, в котором запутались зеленые шишечки хмеля и вываренные ягоды белены. - Только с каждым годом оно тяжелей. Ты спрашивал, как пиво мое ходит? Плохо, марин сын. Плохо! Нет в нем горечи, нет в нем сладости. Не отрава, не спасение. Не тепло, но и не холод. Так, жижа в бочке. А я все шепчу ему, нашептываю, как шептала многие годы, да слова мои теперь бессильны. Что на это скажешь?
Она сердито шлепнула по раскаленному боку котла.
- Но ведь держит? - Варг указал на сидящего в углу человека, что неотрывно пялился в рог.
- А… эт как его… рейдер! Поглотить меня думал. Волчья сыть, гнилой человечек. Разве много такому надо?
- Гнилой, значит?
Варг поднялся.
- И пиво не ходит… плохо это, когда у моссакеринген пиво не ходит. Всем плохо. Короли недовольны будут, пусть и не лесные.
Он поднял человека за горло и тряхнул так, что кости зазвенели.
- И моя задумка не получится.
Полупрозрачные пальцы сжали ягодину кадыка и рванули. Красная струя хлынула в котлы и на пламя, которое присело, рассерженно шипя. Но вскорости шипение сменилось гневливым треском.
- Ешь! Пей! Бери!
Пальцы Варга вычерчивали кровавые руны, запечатывая воздух.
- Этого человека отдаю тебе.
И огонь, коснувшись лица, выпил дыхание жертвы.
- Алой пены волны
Лью из зуба зубра.
Тетушка Моссакеринген закрыла глаза и прижалась к стене.
- Ведать будут верно
Хеймхелля крылы…
Жадные зеленые рты глотали капли. Наливались белизной бока котлов, задыхалось темное королевское пиво.
- Слово станет крепко
Колоды ожерелий.
Он отшвырнул опустевшее тело и трясущейся рукой вытер пот со лба.
- Теперь все будет хорошо, тетушка Мосса. Сварится твое пиво. Крепко станет. Духмяно. Налей, что ли кружечку?
Моховая старуха подчинилась, подала тяжелый рог. Горечью обожгло свежесваренное пиво, загудело в висках, вывернуло наизнанку, а после улеглось, упокоилось, точь-в-точь как огонь.
- Что ж молчишь, тетушка Мосса? Или жалеешь, что привечала меня? Ты скажи, я уйду.
- О содеянном пусть люди жалеют. Пустое это, - той же ложкой, которой мешала пиво, она откатила мертвяка в угол и забросала охапками сухого белого мха. - Сварил ты мне пиво… сварил… только чем такой вар отольется не думал-то? Кровь на кровь бежит.
- А и пусть бежит. Или тебе их жалко?
- Миропорядок…
- Нет миропорядка! Того, к которому ты привыкла, тетушка Мосса. Ты говоришь, кровь будет литься? А она и прежде лилась, поила асов досыта. Но где теперь асы? Ушли. И этот, с крестом который. А кровь-то осталась. Вот она, рядом ходит, живая, дурная, бери сколько надо! Пей от горла! А вы по привычке над каждой каплей трясетесь. На золотой жиле сидите и медную крошку считаете. Не жалей чужой крови, тетушка Мосса. Вари свое пиво. Пои сильных. Бери слабых. Живи, как живется! И главное, верь, что правильно живешь.
Заверещали тонкими голосочками соболя, и стекляшки глаз окрасились яркой зеленью.
- И я жить стану, если не помешают.
- Мальчишка-то тебе зачем? - Моссакеринген хлопнуло по стене, и та раскрылась жадными глотками бочек. Дубовые доски в ободьях гримовых волос почернели от старости, но держали жирное черное, как сам торф, болотное пиво. - Или из бахвальства пустого?
- Я… думал все переменить. Устал биться головой о стену. Вот где мне все сидит, - Варг коснулся ребром ладони горла. - Они играют, а мне - убирать. Хватит.
- Курганник знает?
- Я ему говорил. А он не слышит. Молчи, тетушка Мосса. Я знаю ответ. И потому, раз уж выпало нам ним сыграть на чужих костях, то буду играть. И не гляди на меня с укором. Лучше дай бочонок королевского пива, коль не жалко. А коль жалко, то хотя бы мертвяка отдай.
- Забирай, - сказала моховая старуха, выкатив самую большую бочку. - Кого хоть угощать станешь?
- Дикую охоту.
Но мертвяка Варг тоже забрал: в хозяйстве сгодится.
Глава 8. Дети Асгардсрейи
Семен Семенович Баринов объявился в клинике одновременно с ревизором. Они и в дверях столкнулись, смерив друг друга раздраженными взглядами.
- Извините, - буркнул Баринов, поведя плечом, и протиснулся в дверь. А за ним протиснулись и широкоплечие молодцы в форме охранного агентства "Вотан".
Ревизор ничего не ответил, но поправил кругленькие очечки в кривой оправе. Был он тщедушен и костляв, обряжен в черный костюм, широкие штанины которого прикрывали блестящие штиблеты. На груди пиджак оттопыривался, обрисовывая плоскую флягу, которую ревизор то и дело поглаживал.
- А я про вас многое слышал, - сказал он Вершинину и осторожненько сдавил руку пальцами.
Борис Никодимыч заметил, что ладонь у ревизора изнутри красная, обожженная.
- Билли Эйгр.
- Простите? - Вершинину показалось, что он ослышался.
- Билли Эйгр. Это мое имя. Одно из оставшихся, - ревизор растянул губы в улыбке. - Что ж, показывайте свое хозяйство.
Его длинный нос с вывернутыми ноздрями, из которых торчали венчики волос, дернулся, а рука непроизвольно тронула флягу.
- И с чего желаете начать? - спросил Вершинин.
- Пожалуй, с крыши. Если начинать, то сверху. Привычка, знаете ли сверху начинать. У вас ведь выход на чердак имеется?
К несчастью, выход имелся. Выбравшись на чердак, Билли Эйгр измерил его широкими шагами, с неприкрытым наслаждением прислушиваясь к скрипу досок. Щели в крыше, пусть и редкие, от взгляда его расползались, а сама крыша гремела и позвякивала. И ветер, как назло, поднялся. Злыми пальцами перебирал он листы шифера, сыпал ржавчиной, радуя ревизора.
- Непорядок… непорядок… непорядок… - повторял раз за разом Билли Эйгр. - Что ж у вас за непорядок-то? Дом в аварийном состоянии.
Сверху грохнуло, заскрежетало и зацокало, словно там, снаружи, конь выплясывал.
- Я подавал заявку на ремонт, - позволил себе заметить доктор Вершинин, подвигаясь к лестнице.
А ревизор, который только что стоял возле древней печной трубы, что осталось еще от прошлой больницы, преградил дорогу, оскалился, и глаза за очками полыхнули красным.
- Сносить надо! Согласитесь?
- Ремонтировать.
Ветер завизжал разъяренным жеребцом.
Вершинин не понял, как и когда очутился в больничном коридоре. И куда пропали медсестры? А пациенты? Почему пусты палаты?
Снаружи ярилась буря. Пыльные шали ее заслонили окна, выдавливая стекла из фрамуг, просачиваясь в мельчайшие трещины, грозя разнести всё и вся. Метались в пыльном круговороте тени, забирая и без того скудный солнечный свет. Нервно вздрагивало освещение.
А если линию повредит?
Генератор есть. Генератор старый. Но выдержит. Должен. А проводка? Она постарше генератора будет.
- Непорядок, непорядок! - лепетал ревизор, вслушиваясь в голоса бури.
- Непорядок, Борис Никодимыч, - подтвердила светловолосая дама в черном же костюме. К лацкану пиджака присосался значок "Почетный донор". Вершинин видел паучьи лапки, вцепившиеся в ткань, и алое металлическое брюшко-картинку.
- В педиатрическом отделении совершеннейший непорядок! Антисанитария.
- И нормы противопожарной безопасности не соблюдаются, - сказала вторая дама, почти точная копия первой. Различали их прически - у номера один конский хвост. У номера два - аккуратный узел.
И значок другой. "Ученый хранитель государственного эталона".
- С отчетностью и вовсе беда, - проскрежетал древний дед, из подмышек которого вырастали подпорки кривых костылей. - Я только-только накладные проглядывать начал, а вас уже сажать можно. Что ж вы так неаккуратно, Борис Никодимович?
Доктор Вершинин смотрел на деда, на круглую его голову с белой волосяной паклей, на массивный нос и веки, вывернутые, словно бы пришитые к надбровным дугам. Из-под них сочились слезы, текли по старушечьим щекам и падали на белый воротник.
- Что ж вы так неаккуратно, Борис Никодимыч, - сказали обе дамы хором, - папу волнуете? У него, между прочим, сердце слабое! А у вас накладные не в порядке!
- И-извините!
- Ревизия… недостача… превышение полномочий… жалобы… жалобы имеются! Непорядок!
Он вдруг понял, что беспомощен перед ними, бессчетными, заполонившими больницу неудержимой стаей. Они рвали древний дом, вколачивая в стены гвозди инструкций и положений, заполняя трубы жижей полупереваренных статей, пунктов, подпунктов… и дом травился, слабел.
Надо что-то предпринять!
Стая кружится. Тычет вопросами. Сменяет лицо лицом. И вот уже не люди - всадники, намертво вросшие в седла. Их кони черны, и бархатные пасти, разодранные железными поводьями, заливают больничные коридоры кровью. В руках всадников - докрасна раскаленные хлысты. В глазах - пламя. И лишь седой старик по-прежнему слеп. А веки его и вправду пришиты, точнее приколоты к бровям костяными крюками.
- Сядешь ты, Вершинин, - говорит он с высоты седла, и звенят-перезваниваются стремена. - Ой, сядешь!
- Если не ляжешь, - хохочет стая, скалясь белоснежными зубами.
- Не перечь Варгу, Вершинин. Не перечь!
- Прочь! - старика вдруг заслоняет черноволосая женщина. Чешуйчатый хвост ее заканчивается змеиной пастью. Две иглы ядовитых зубов сочатся желтым ядом, который падает в чашу-череп. Радиоактивным бледным светом сияет на чаше министерская печать. - Все прочь!
- Матушка Рова! - взвыла стая. И тучей багряных нетопырей поднялись удостоверения, они хлопали псевдокожаными крыльями, стряхивая позолоту и чернила.
Женщина молчала.
Стая сдалась. Отползла на шаг.
- Кто ты? - только теперь к Вершинину вернулся голос.
- Рейса-Рова. Гурорисса. Та, которая водит Дикую охоту.
- Чего тебе надо?
- Твоего согласия. Твоей жизни. Твоей души. Выбирай.
- Уходи.
Она тронула бока коня, и черный жеребец подался вперед. Он придавил Вершинина к стене, оскалился и дыхнул жаркой вонью.
- Уходи, - повторил Вершинин, глядя на всадницу.
- Что? Не боишься меня?
Теперь Вершинин видел и трещины на конской шкуре, сквозь которые проглядывали розоватые мышцы и седые кости; слышал, как хрустит древняя подпруга, сдирая кожу, и как падают желтые капли яда, разбиваясь о костяную твердь.
- Уходи.
- Выпей, - сказала Рейса-Рова, протягивая череп. - Выпей, Вершинин.
Он принял чашу, удивляясь тому, что тяжела она без меры, будто отлита из серебра.
- Пей же! Не страшны дети Асгардсрейи тому, в ком нету страха!
Призрачный ветер заскулил, и прочие всадники подались прочь, шепча недовольно.
- Что делаешь ты? - спросил слепой старик. - Позабыла, зачем мы здесь?
- Нет, Хельблинди, Смертельнослепой, сам позабывший, кто он есть. Я помню! И тени асов не будут под варгом ходить. Пей! - она дернула поводья, поднимая жеребца на дыбы, и Вершинин сделал глоток.
Яд был горек, как слезы.
- Пей! Пей до дна! До дна!
Ее смех звенел, и свет, мигнув, погас. Темнота заполнилась хрипящими горячими телами, стуком копыт, воем собачьей охотничьей своры.
Вершинин пил, вливая горечь глоток за глотком.
Сейчас, наверное, он умрет.
- До дна! До дна! Пей же! Пей!
Точно умрет.