Примечание автора
В конце концов это когда-нибудь должно было случиться.
В коридоре института меня отловил студент и признался, что читал мои рассказы. "Еще в школе".
Вообще-то я нарочно никому из студентов не рассказывал, что пишу, - и псевдоним в этом только помогал. У них был преподаватель литературы Владимир Пузий, и кто там знал, что он же иногда публикует книжки как Владимир Аренев. Но первые рассказы - да, действительно выходили еще под моим настоящим именем. Да главное и не это. "В школе"? Парень совсем не был похож на вундеркинда, который научился читать в шесть месяцев.
Я тогда до конца дня ходил как будто слегка пришибленный: осознавал.
Сейчас ощущения примерно те же. Потому что вот сел писать комментарий к "Единственной дороге" и сообразил, что сделал я ее в 1998 году. Пятнадцать лет назад. Вот ведь…
Собственно, это первый мой рассказ. В девяносто восьмом я написал еще несколько, один даже напечатали - это, на минуточку, была моя первая бумажная публикация. Можете себе представить: воспринималась она как первое серьезное признание, допуск к профессии, ступенька на пути. Уже через пару лет я понял, насколько слабеньким и наивным был тот рассказ; с тех пор никому его не показываю.
А вот "Дорога" проверку временем прошла вполне достойно. Раз шесть или семь ее перепечатывали в разных журналах и сборниках, всегда я что-то подправлял по мелочи (в этот раз - тоже), но в целом примерно такой она написалась с самого начала. Кстати, "написалась" - не фигура речи, рассказ действительно придумался как бы по своей воле. До сих пор помню: в телепрограммке на глаза попалось название фильма, "Единственная дорога", - и сразу сложилась история. Сделал быстро, за день.
А фильм так и не посмотрел; до сих пор не знаю, о чем он.
В ожидании К
Это поэма героическая, побуждающая к совершению подвигов.
К.И. Чуковский
Крокодил был старый, кожа в шрамах, в шишковатых буграх, грязно-бурая. На левой лапе не хватало двух пальцев.
Люди проходили мимо, надолго не задерживались. Старались не смотреть в глаза, устремленные не пойми куда, старались не принюхиваться.
Пахло от Крокодила виргинским табаком.
Над Александровским парком бесцельно ползали тучи - тугие, комковатые, похожие на клочья свалявшейся шерсти. Город вторую неделю изнывал от жары. Дождя не было.
Крокодил расстегнул дорогой серый пиджак, вынул громадный портсигар и закурил, все так же глядя в никуда. Долго сидел без движения, только выпускал сквозь зубы клубы дыма. Человек близорукий мог бы издалека принять его за живую статую - из тех, что любят нынче ставить в парках да на улицах. Но воробьи на него не садились, и местные барбосы обходили стороной.
Ближе к трем на дорожке показался старик. Высокий, сверкающе-седой, шагал твердо, как на параде. К правой штанине прилип листок.
Какой-то карапуз вырвался вдруг из объятий мамаши и закосолапил к старику. Тот остановился, даже как будто с надеждой. Но карапуз протопал дальше и ухватил за шею громадного плюшевого жирафа с лавочки напротив. Мамаша сложила мобильный, догнала карапуза, извиняясь перед лоточником, начала отдирать от жирафа.
Мимо старика прошла, даже не глянув.
Он сделал вид, будто роется в карманах, только поэтому и остановился. Наконец пригладил ладонью волосы и зашагал дальше. За спиной стоял рев до небес, дитя "хочукало" и лягалось.
На Крокодила он посмотрел мельком. Точно так же, как на статую Тигрицы чуть раньше и на скульптурную композицию у самых ворот зоопарка.
- Иван Корнеевич, - позвал Крокодил.
Старик замер. Резко обернулся.
- Не узнаёте? - спросил Крокодил.
Он в последний раз затянулся и неловким движением отправил сигарету в урну.
Старик смотрел на него, сдвинув густые брови, сжав губы.
- Вернулся, значит? Я слышал, но решил, что опять врут.
- Но удивились вы сейчас не поэтому. - Говорил Крокодил ровным, безразличным голосом с едва заметным акцентом, то ли немецким, то ли польским. - Присаживайтесь. - Он пододвинул к себе черную трость, освобождая место на скамейке.
- Зачем ты здесь? - спросил старик. Садиться он и не думал. - До сих пор надеешься на реванш?
Крокодил посмотрел на него с непонятным выражением на морде.
- Я здесь потому, что меня пригласили. Это ведь забавно, подумал я: взглянуть, как все сейчас, годы спустя… В конце концов - почему бы и нет. - Он помолчал и вдруг добавил все тем же пустым голосом: - Что до реванша - какой еще может быть реванш, Иван Корнеевич? Не ждете же вы Второго Звериного восстания. Согласитесь, это и звучит-то абсурдно.
"Хочуканье" и рев за спиной вдруг оборвались. Старик оглянулся. Степенно вышагивавший по дорожке Жираф наклонился к малышу и что-то шептал на ухо, мягко и терпеливо, - тот слушал, замерев от восторга. Потом его посадили на спину дяди Жирафа и повезли к мороженщику. Мать карапуза невнятно благодарила, едва поспевая следом; прохожие улыбались.
- Вот видите, - сказал Крокодил. Достал портсигар. - Курить будете?.. Ну, нет и нет. Так что же вас так удивило, Иван Корнеевич?
Какое-то мгновение старик, казалось, сомневался. Готов был сесть рядом с гостем и действительно рассказать обо всем. Но мгновение это прошло - старик решительно мотнул головой и, не попрощавшись, зашагал прочь.
Крокодил сидел и курил - недвижный, словно статуя. Наблюдал. Может, и ждал чего-нибудь. Ласточки метались у него над головой, и по-прежнему растерянно бродили тучи.
Наконец в небесах громыхнуло. По морде Крокодила скатилась капля.
Шаркавшая мимо бабка, вздрогнув, воровато осенила себя знаком Медвежьей десницы.
Снова громыхнуло - и тотчас шелестящим шелковым потоком хлынул ливень. Крокодил даже не шелохнулся.
* * *
В коридоре было тесно и душно, пахло дешевым одеколоном, хлоркой и почему-то жженой резиной. Очередь жалась к стене, шуршала документами; на разговоры сил не было. Старик стоял, расправив плечи, ждал, как все; то хмурился, то вздыхал, то принимался смущенно разглаживать карманы пиджака. Наконец дождался - и, твердо чеканя шаг, вошел в кабинет.
В кабинете никого не было. Он сбился с шага, завертел головой.
По ту сторону зарешеченного окна барабанил ливень, уже на излете. Висел над столом портрет президента, на стульях и в распахнутых шкафах громоздились горы серых папок. Запах жженой резины был здесь отчетливее, резче.
Из-под стола выглядывал краешек мохнатой ступни.
Старик кашлянул. Шуршание оборвалось - на столешницу легла ладонь, вполне человеческая, затем раздался негромкий стук, сразу за ним приглушенные ругательства. Наконец появилась голова - округлая, покрытая на макушке жесткой, мышастого цвета щетиной. Ладонь потерла эту щетину, другая - с клацаньем поставила на стол треснувшую пепельницу.
Голова повернулась к старику и велела:
- Подайте-ка веник - там, в углу, за кулером.
Старик подал.
- И совок, пожалуйста.
Старик поискал и признался:
- Совка нет.
- Тогда… ладно. - Хозяин стянул со столешницы лист бумаги, зашелестел, зашуршал им по линолеуму. Наконец выбрался из-под стола и - одна нога в мохнатом тапке, вторая босая - прошлепал к мусорному ведру. Ссыпал пепел и окурки, смял и бросил туда же листок. - Документы все есть? - спросил, не глядя.
- Я как раз… - сказал старик. Заозирался в поисках свободного стула.
Хозяин вернулся к себе, заглянул под стол, проворчал: "Ах ты!.. и смердит же, ах, глупо как!.." - выпрямился и со вздохом упал в кресло.
- Документы, - повторил. - Список на дверях.
Старик помолчал, как будто что-то для себя решая.
- Если нет - тогда не приму, - добродушно сообщил хозяин кабинета. Он сунул в угол рта сигарету, пошарил рукой в поисках зажигалки, чертыхнулся и в третий раз полез под стол. Сел, щелкнул, затянулся.
Старик наконец шагнул к столу и спросил, совершенно другим тоном:
- Не узнаёте?
- А должен? - все так же радушно осведомился его собеседник.
- Я - Иван Васильчиков.
- Поздравляю, это удачно, н-да, повезло вам. А я - Альберт Гусарькин. Держите вот, - он протянул чистый лист и кивнул на стаканчик с ручками. - Садитесь, пишите. А, ч-черт, давайте его сюда, - забрал стоявший на табурете телефон, взгромоздил перед собой.
Тот, словно лишь этого и дожидался, задребезжал.
- Пишите, - повторил Гусарькин, - "Я, Иван - отчество - Васильчиков, год рождения, потерял паспорт" - и дальше подробно где, когда. Но учтите - все равно без документов не приму. - Он снял трубку, с досадой поглядел на сигарету и старательно вдавил ее в пепельницу. - Да, - сказал, - слушаю, говорите. Боже, Маруся, ну что ты начинаешь… я тебе тысячу раз… нет… нет… потому что не мог, вот почему, мне тут вон буквально пару минут назад… представь себе, именно он, сам, именно - и с таким… новые, мать их, веяния, ты себе не представляешь, кому мы теперь будем выписывать… я тебе этого не говорил… а вот так, особые бланки, да, и представь, по-латыни тоже… очередной, блин, виток добрососедских… А? Ну да, да. Я же сказал - пусть с заявлением приходит, лучше всего сегодня бы, но, - он поглядел на часы, - сегодня явно не успеет, поэтому пусть послезавтра, с девяти до трех, ну конечно без очереди, что ты городишь-то, Господь-Медведь! - да, да, не надо, так разберемся, да, пятьсот, я же… нельзя, это, в конце концов, не я ведь… ну а если понимаешь - к чему тогда эти… ага, именно. Всё, всё, давай, у меня тут… - он поглядел на старика, который сидел и даже не думал писать, - …люди тут у меня, все, давай. - Он положил трубку и потянулся за сигаретой. - Дедушка, вы чего ждете?
- Я не знаю, когда и где потерял паспорт, - спокойно, как маленькому, сказал старик. - Если бы знал - я бы его нашел, верно?
Гусарькин рассеянно кивнул, достал зажигалку.
- Это вы сейчас тонко подметили, дедушка. Ну так пишите, когда именно обнаружили, что он пропал.
- Сегодня утром обнаружил. Вчера ходил в жэк, уточнял по поводу тарифов. Ведь обещали бесплатные участникам - пусть держат слово! Паспорт брал с собой, в карман клал. Утром кинулся - нет.
- Дедушка, а дома-то вы хорошо смотрели? Может, переложили куда - и забыли, с кем не бывает.
Старик вдруг оглушительно хлопнул ладонью по столу и поднялся:
- Я вам не дедушка! Что за панибратство вы тут развели?! Это государственная контора или… или шар-рашка какая?!
- Ладно, - сказал Гусарькин со вздохом. - О’кей. С заявлением вам все ясно, гражданин Васильчиков? Дальше - удостоверяющие вашу личность документы имеются? Свидетельство о рождении, пропуск какой-нибудь, пенсионный билет?..
- Все брал с собой, - сказал старик на тон ниже. - А свидетельство утеряно давно, в войну еще…
- Дальше, - не слушая, продолжал Гусарькин, - подлинники и ксерокопии документа о семейном положении: свидетельство о браке, о расторжении брака, о смерти супруга…
- Не женат и никогда не был. Детей тоже нет.
- Фотографии три на четыре, пять штук. В Сбербанке проплатите госпошлину за новый бланк, квитанцию тоже принесете. Можете не записывать, перечень, как я говорил, на дверях. С той стороны. Или, если хотите, вот ксерокопия, здесь же и наши приемные часы указаны. Девять рублей, восемьдесят пять копеек, лучше без сдачи, сдачи у меня нет.
Он принял десятку, дождался, пока старик выйдет, и хмыкнул:
- Ишь ты, "Васильчиков"… А с виду приличный. - Почесал щетину на затылке, принюхался, скорчил рожу и вяло рявкнул: - Следующий!..
* * *
Дождь гнался за стариком по пятам - и все время не успевал. Когда старик переходил Троицкий, было видно, как тучи ползут над островом, густые и гневные, разрывая себе брюхо о шпиль Петропавловки. Ползут слишком медленно, чтобы принимать их всерьез.
На мосту старик остановился и какое-то время смотрел вдаль. Солнце величественно сияло в разрывах туч, разило лучами. Шрамы от зубов на нем были сейчас почти незаметны.
- А вон там мы видим Заячий остров и знаменитую Петропавловскую крепость… - Гид рассеянно улыбался, не глядя указывал рукой. Двухэтажный автобус наглухо застрял в пробке, в это время на Троицком по-другому и быть не могло. Туристы покорно любовались перспективой и фотографировались. - А здесь, на середине моста, иногда можно встретить знаменитого Ивана Васильчикова, почетного гражданина нашего города. Совершенно верно, того самого, который дважды спас Питер. А чему вы удивляетесь? Иван Корнеевич не какой-нибудь небожитель, обычный человек, он, между прочим, после войны еще долгие годы работал на благо города. Да, простым врачом.
Старик стоял, не оборачиваясь. Прогулочные катера вспарывали позолоту волн, люди с верхней палубы привставали, выбирая ракурс получше; кто-то махал ему рукой, как всегда махали.
- Это?.. Нет, конечно, это не он. Вы бы его тотчас узнали, поверьте мне, таких людей моментально узнаёшь. Наш бессребренник, он безумно много делает для ветеранов, отстаивает их права…
Старик в последний раз бросил взгляд на воду. Показалось: там, внизу, промелькнул литой силуэт, сверкнул выпуклый черный глаз размером с пушечное ядро.
Показалось.
Он развернулся, перешел мост и, на миг запнувшись, решительно повернул к Марсовому полю. На скамейках в тени прятались редкие парочки, слишком уставшие от жары, чтобы целоваться.
Старик замер возле вечного огня. Стиснув кулаки, вглядывался в дрожащее марево. От дыма глаза слезились.
- Простите, пожалуйста… - позвали сзади.
Обернулся, почти с надеждой.
Двое стояли, взявшись за руки; девушка была худенькая, с тонкими ножками, с большими доверчивыми глазами. Парень держал ее осторожно, словно боялся повредить; включил фотоаппарат:
- Если вы не против…
Старик смущенно кашлянул в кулак, провел ладонью по волосам.
- …нас, вот так, чтобы собор захватить. Здесь, да, на эту кнопку.
Старик нажал. И еще раз, "чтобы на всякий случай".
Тучи медленно, настырно ползли за ним. Он опять ускользнул - после Марсового поблуждал, свернул в одну из улочек, зашагал навылет дворами - размалеванными, смердящими помойкой, со струнами бельевых веревок над головой - и, когда в небе снова прогремело, потянув на себя сварливую дверь, нырнул в сырой полумрак лестничных пролетов.
Пахло жареной рыбой и свежей зеленью. Старик прошел мимо заржавленной лифтовой решетки, поднялся на четвертый. Помедлил перед тем, как позвонить.
- Это ты, Ванечка? Входи, входи, дорогой.
Вошел.
Свет вытекал из бахромчатого абажура - розовый, беззащитный. Из тех времен.
- Тапочки знаешь где. Чаек будешь? Твой любимый, индийский, со слоном. Я и яблок напекла.
- Ну что ты, Ляля, зачем, не стоило…
- Вадим Павлович мой очень их любил. Сегодня ведь годовщина, Ванечка. - Она, как бы извиняясь, улыбнулась. Поправила пушистую шаль. - Мерзну. Квартира большая, сквозняки плодятся как тараканы. Только зазеваешься - все, продуло. Большая квартира, Ванечка… Для большой семьи. А когда одна… Да что я все о себе! - спохватилась, нахмурилась, всплеснула руками. - Ну-ка проходи в гостиную, ишь, развесил уши! Жэнтльмен!
Усадила в привычно скрипнувшее кресло, помогать себе строго-настрого запретила.
- Ты вон и так находился! Отдохни, телевизор погляди…
Он, конечно, не послушался и вслед за ней втиснулся в махонькую кухоньку, взял обеими руками блюдо с яблоками.
- Не урони, там порожек, помнишь?
Помнил; не уронил.
Наконец сели за стол. Аромат стоял до небес. За окном вкрадчиво шелестел дождь.
- Господь-Медведь, ложки-то забыла! - Вскинулась, убежала искать.
Он закрыл глаза: телевизор казался дырой из этого, уютного мира в тот, внешний.
- …И вот, конечно же, - щебетала журналисточка, - наши режиссеры не могут обойти стороной события той войны. Сколько фильмов снято, сколько книг написано! И новое поколение накануне годовщины готово по-новому взглянуть…
Он нашел наконец пульт и выключил.
- Что ж такое-то? - сказала она, с отчанием задвигая очередной ящик буфета. Внутри клацнуло, зазвенели фужеры на полке. - Наваждение, не иначе. Вот были - и нет. И так, понимаешь ты, каждый божий день. Знаю точно: здесь лежало. Переворачиваю все вверх дном - без толку! Потом где-нибудь нахожу… в совсем уж невообразимом, представь, месте: на антресолях, или в супнице, или под наволочкой. Правду, наверное, говорят: в старых домах поселяются барабашки…
- Ну что ты, Ляля, какие барабашки. Это все газетчики придумывают, чтобы бойче продавалось.
- Ты, Ванечка, преувеличиваешь. Тебя послушать - они сплошь мерзавцы, а между прочим, Вадим Павлович, светлая ему память, тоже был репортером.
Он прокашлялся, смущенный, как перед серьезным неприятным разговором.
- Ляля, насчет квартиры… Я обещал узнать…
В коридоре мелко, противно зазвенел телефон. Она торопливо вышла. Вернулась сбитая с толку.
- Кто это был?
- Вот не пойму. Тишина - далекая такая, будто с другого конца света звонят, - а потом чей-то незнакомый голос.
- Что говорил? Может, не туда попали?
- Я не разобрала, он как будто не по-нашему. И не по-английски, вот что самое-то странное. Болботал что-то: "грантулюк, апарас"… я точно не запомнила. Я-то думала: Алиночка звонит. Ой, я же тебе не показывала еще?.. - Снова убежала.
Старик устало опустил веки. Дышал ровно, глубоко, но видно было: не спит.
- Вот, Ванечка, смотри. - Развернула перед ним глянцевый плакат, такой огромный, что нижняя часть, упав на пол, докатилась до ног старика. - Похожа?
На плакате был сверкающий мост, опоры - в виде пышных елей. На самой высокой сидело черное мохнатое чудовище и держало в ладони крошечную фигурку. Если присмотреться, можно было различить лицо и даже угадать некоторое фамильное сходство.
- Ты красивей, - сказал старик. - Всегда так было. Что это, к чему?
- Я же тебе тысячу раз рассказывала! Это в Америке сняли фильм. Как бы про меня, но не совсем. Как метафора, понимаешь. И Алиночка меня там сыграла, вот.