Кюлюг был жив и даже в сознании, но сознание это не было обычным. Мергейт был где-то далеко, в горячих и зыбких мирах. Только пальцы его держались в этом мире крепко, так сомкнувшись на конской сбруе, что Бильге не мог их разжать. Не разжались они и после того, как сотник уколол один из них острием ножа. Кюлюг не чувствовал боли. Он тихонько покачивался вперед-назад и что-то тихо бормотал про себя на каком-то непонятном языке. Он ничего не замечал вокруг себя, словно в него вселился дух. Бильге верил в духов, однако их не боялся. Он взял коня под уздцы и повел туда, где оставил лошадь. По-прежнему стояла тишь, ибо наступила самая глухая пора ночи - час Быка. Обычно по его истечении в степи спящие лошади начинают пробуждаться, и пастухам становится не так одиноко под огромным и далеким небом, на темной земле, полной призраков и зла. Лошадь Бильге, конечно, и не думала дремать и тихим ржанием приветствовала хозяина. Он успокоил кобылу и уже с двумя лошадьми и странным седоком на одной из них стал спускаться к долгожданной реке.
Пробираясь по лесу, он слушал бормотание так и не желавшего возвращаться в мир земли Кюлюга, зане чаща примолкла, дожидаясь предрассветных часов. Темп покачиваний Кюлюга и музыка его невнятных речей, пусть и бессмысленных для Бильге, были тем не менее знакомы. И тут Бильге осенило: это был один из тех мотивов, на какой слагали свои длинные песни погонщики верблюдов.
С некоторых пор - за три поколения до Бильге - в степи и песках, там, где были нужны проводники караванов, стали появляться люди, ловко сплетавшие слова в длинные истории о богах и героях, а также просто о людях. Порой это были выспренние славословия богам, порой повести о подвигах, а иной раз о любви, а иногда и похабные истории. И все они как один занимались словесным своим ремеслом помимо главного: все они были караванщиками. Лошадь идет восьмью разными аллюрами; верблюд - двадцатью семью. И ритм песен погонщиков был также разнообразен, и потому они могли легко рассказывать такие разные истории, развлекая и не давая скучать и забываться по пути себе и другим, подлаживаясь под тот ритм, которым идет караван.
Поскольку таких людей стало вдруг много, они, встречаясь иной раз или нарочно собираясь на каком-нибудь постоялом дворе или у родника, принимались состязаться друг с другом или же вместе придумывать новую песню, складывая ее из обрывков уже придуманных, будто из груды старых словесных черепков с помощью слюны и языка создавая совсем новый кувшин, несхожий с тем, что были сделаны из этих осколков допреж. Эти люди, погонщики, держась друг за друга, быстро взяли силу на караванных тропах гор, песков и степей, потеснив даже первых торговцев в сухопутном мире - халисунцев. И халисунские купцы повели с певцами на верблюдах настоящую войну. И наверное, выиграли бы ее, если б не Гурцат. Воины стали хозяевами степей, и о вражде караванщиков-певцов, не имевших ничего, кроме своего верблюда, шатра и братства по песне, и халисунцев, имевших все перечисленное, тугую мошну и к тому вообще все, опричь братства по песне, как-то позабыли.
Кюлюг, сколько знал Бильге, караваны верблюдов никогда не водил, да и теперь сидел на лошади, но кто-то поселил в его рот песню, а телу придал темп верблюжьей поступи, и Кюлюг, окаменев, лишившись зрения, слуха и осязания, пел на незнакомом языке. Впрочем, пел негромко, и Бильге не мог сказать, что это полупение-полубормотание возмущали его слух.
Вот местность пошла под уклон, трава стала выше и сочнее, и откуда-то из черной дали и снизу до Бильге донесся шепот струй, обвивавших камыш, рогоз, стрелолист и иную водяную зелень. Никто не собирался его преследовать, Кюлюг не тревожил его, и Бильге ощутил себя почти как в юности, в хвойных лесах у подножия великих гор, когда один перегонял овечьи стада по весне на горные луга и по осени обратно.
Он спустился к реке, когда час Быка был уже на исходе. Правый берег реки здесь не был шибко высок и крут, и Бильге легко сошел прямо к воде. Левого берега видно не было, и сотник имел о ширине представление столь же смутное, сколь густа была темнота над бегучей водой. Прошлепав по прибрежной грязи, шелестя тростником, не слишком заботясь уже о том, следят ли за ним - ясно было, что не следят, - Бильге почувствовал, как ногу обняла прохлада студеной воды, ощутимая даже сквозь сапог. Что ж, он привык к ледяной и стремительной воде безумных горных речек, и большая медленная река страны веннов была ему нипочем.
Кюлюг цепко держался за сбрую, но Бильге, конечно, привязал его накрепко шнуром к седлу. Теперь даже если Кюлюг разожмет пальцы, он ни за что не упадет в воду и доплывет до другого берега. Если, разумеется, выдержит такое плавание его конь.
Бильге скинул сапоги, шаровары и куртку и спрятал их в кожаную седельную сумку. Халат оказался там еще раньше, - кто же пробирается сквозь ночь, полную врагов, в белом халате? Оставшись только в исподнем, Бильге погладил по морде, похлопал по шее лошадь, шепнул ей что-то на ухо и повел вперед, в воду. Конь с Кюлюгом в седле пошел следом, ибо не хотел оставаться в одиночестве на чужом берегу, хоть и страшился большой воды. Когда вода коснулась брюха лошади, та легко поплыла. Бильге, уцепившись за седло, плыл рядом. Вода была холодной, и, если в течение часа Тигра и последующего часа Зайца лошадь не переплывет еще реки, он не выдержит, околеет от холода. Оставалось уповать, что река здесь не слишком широка.
Конь с Кюлюгом на спине не отставал, иногда давая знать о себе негромким ржанием и фырканьем, хотя ему приходилось тяжелее. Вскоре, однако, тело Бильге вспомнило закалку, приобретенную еще в детстве, и приноровилось к реке. Так они плыли довольно долго и безмятежно, пока не началась быстрина. Лошади сразу почувствовали ее, и кобыла Бильге стала выказывать недовольство и обеспокоенность.
Мощный поток подхватил их и понес, не допуская никакой возможности борьбы с собою. Но Бильге не страшился быстрины. Ему все равно было, в каком месте выберутся они на левый берег. И он ласковыми словами, а более самим своим присутствием рядом заставлял лошадь плыть вперед, в безвидной мгле. Течение реки вновь сделалось ленивым и ровным, и, пускай холод уже давал о себе знать, Бильге ощутил уверенность в своей победе. Конь с Кюлюгом, на удивление, не отстал, и в двух саженях от себя Бильге слышал его фырканье. Внезапно некое стремительное течение подхватило их и понесло в противоположную сторону! Берег показался совсем рядом, но добраться до него быстро не виделось никакой возможности. Бильге просил лошадь, чтобы она еще немного потерпела, ему вспомнились рассказы о полночной стране, где говорилось, что реки там имеют в себе два течения - прямое и обратное, потому что время в этой стране тоже течет сразу в две стороны, и потому жители этих местностей живут сразу две жизни вместо одной.
Бильге знал, что время бывает пяти цветов: желтого, синего, красного, белого и черного, но он никогда не знал, какого цвета время, текущее обратно. Оказывается, оно не имело цвета вообще и текло во много раз быстрее прямого времени, хотя и было гораздо уже. И те, кто жил в таком времени, успевали за одно и то же время во много раз больше других, но их было мало…
Бильге понимал, что круговорот этих мыслей, пусть наутро он будет смеяться над собой, спасает его от страха смерти, который много хуже самой смерти, и боролся с течением сколько было сил. И сам не понял сразу, что ноги его стоят на плотном речном песке, а вода вокруг вновь ласкова и ленива.
Пошатываясь, он вышел наконец на берег и упал в холодную и сырую, но показавшуюся вдруг такой мягкой и теплой траву! Уже засыпая, он услышал, как позади выбрался из реки конь и тихо заржал, торжествуя победу жизни над водой и временем, текущим вспять.
Лист третий
Некрас
Некрас увидел караван с высоты крутой гряды холмов, рассекавших степь. Верблюды и ослы, тяжело нагруженные, не хотели идти напрямик, а потому огибали холмы, и караванная тропа вилась по распадкам, то взбираясь на седловины, то в ложбины уходя. Венн отчетливо слышал разносящиеся далеко по-над сухой звенящей степью звуки колокольчиков на сбруях животных, двинулся кратким путем, пусть и пересекавшим холмы в не самых пологих местах.
Судя по тому, что он увидел, пробираясь по заросшим боярышником и акацией каменистым склонам, некогда и здесь шла война, и по холмам или шел рубеж, или кто-то держал здесь оборону. Обвалившиеся и опаленные стены из крупного камня, вежи с проломленной крышей, осыпавшиеся валы из щебня и камня, прикрывающие опасные участки троп, рухнувшие мосты, обломки крупных камней для основания, растрескавшиеся и острые, точно клыки. И мрачные постройки над каменными взлобьями, уходящими отвесно вверх, на вершинах холмов, схожие с башнями, но без крыши, круглые, в три окна друг над другом, саженей пяти в вышину. Некрас не стал взбираться, чтобы смотреть на них. Все одно, внутри не было ничего, кроме обломков камня и щебня, а тревожить зря поселившихся там змей и ящериц нужды не было.
Ему недосуг было прислушиваться к эху ушедшего времени, но все же, ловя случайные отзвуки, он понял, что не война была причиной ухода людей отсюда. Война, конечно, была здесь, и голос засохшей крови еще не был заглушен голосами, пришедшими после, но покинуты были эти места оттого, что ушла отсюда вода. И потому были они столь угрюмы и зловещи: затаили злобу на тех, кто их оставил без души и наполнения, пустыми остовами некогда бывшей здесь жизни. В этом месте не было настоящего, ибо жизнь живет в настоящем. Здесь было прошлое, в котором человек жить не может, и Некрас поспешил преодолеть этот неживой край.
Последняя на полдень гряда оказалась самой крутой и высокой, и ему пришлось заночевать в холмах, но сегодня духи прошлого не посетили его. Должно быть, они ушли отсюда вместе с людьми. Караван уже прошел холмы и теперь ночевал у самого их изножия, в то время как Некрасу предстояло еще спуститься вниз и по суходолу добраться до тропы верблюдов.
Он стоял на плече холма, близ самой вершины, и отсюда, с вышины сотни, наверное, саженей, видел вдали пыльное облако, поднятое караваном. Птичьего полета до него было несколько десятков ударов сердца, а Некрасу только к ночи блазнилось достичь своей цели.
Он прислушался, где здесь ближайшая вода, ибо весь вчерашний день слышал ее лишь в глубинах под холмами, куда вели трещины в спуде земном, и он мог бы пробраться туда, зане были они вполне широки, чтобы пропустить человека, но тогда он потерял бы полдня пути, а сие было сугубым расточительством.
Внизу, куда ему предстояло добраться через четверть светлого дня, он услышал малый родник, где тонкой струйки хватило бы лишь на то, чтобы за двенадцатую часть дня наполнить его баклажку, но это Некраса устраивало.
Он тронул носком сапога мелкий камень, и тот, поколебавшись немного, ринулся вниз, увлекая за собой еще более мелкие, поднимая легкую пыль. Промчался сколько-то по откосу, брякая и стуча, и застрял в складках земли и в бурьяне. Некрас двинулся следом, лихо прыгая с ноги на ногу, поднимая за собой пыль куда большую, нежели случилась от камешка.
Некрас преодолел свой путь быстрее, чем рассчитывал. Солнце еще только коснулось краем медно-алого своего диска закатного окоема, а он уже увидел вдали, перед самым солнцем, не просто пыльное облачко, а караван: верблюдов, ослов, погонщиков - только очень маленьких. Спустившись с холмов, он, как и собирался, наполнил свою баклажку, терпеливо выждав, пока родник сотворит неспешно свою животворную работу, и теперь воды у него было вдосталь, а жаркая часть дня уже миновала.
Сделав упреждение, Некрас двинулся не к самому каравану и не наперерез ему, а на звук вытекающего из прошлого времени, исходивший из стеклянного меча, носимого тем, кто мог открывать чужие сны.
Звезды уже проклюнулись на закатном краю неба, а на восходном и вовсе стояла серебряная на черном ночь, когда перед ним, в последней огнецветной полосе, оставшейся над самым овидом, расплавленной медью вспыхнуло око костра. Караван остановился на ночлег, и Некрас нагнал его. Теперь следовало приблизиться так, чтобы подозрительные ко всему погонщики не всадили в чужака меткую стрелу. В запасе у него было слово и некая вещь от старика водителя караванов, но для того, чтобы предъявить их, следовало приблизиться хотя бы на два десятка саженей. С караваном редко брали собак, ибо для них тоже надобны были пища и питье, но в последний смутный год караванщики и торговцы не скупились, ибо голодных, способных оттого на последнюю крайность людей было на дорогах нынче вдосталь.
С этим караваном собак взяли, о том караванщик Некраса предупредил. Некрас, впрочем, знал, как обойтись в этом случае: он был из рода Серых Псов, пускай, став кудесником ловцом звуков, и перестал носить всякие знаки родовой принадлежности. Но кудесники стояли выше: они не таили друг от друга родовые знания, и потому кудесник из Кабанов мог усмирить собаку, а бывший Серый Пес не спасовал бы перед секачом. Но здесь Некрас ощущал себя и вовсе уверенно: караван стерегли три собаки, каждая при своем хозяине, и потому над этой стаей не было вожака. Два пса и сука были все крупные, злобные степные звери, лобастые, с обрезанными ушами и хвостами, могущие загрызть и волка. Недлинная, но плотная и густая и шерсть защищала их и от жары, и от холодов и ветра, и от волчьих клыков и клыков своих сородичей.
Собаки почуяли его, и Некрас услышал это. Он не смел властвовать над другими, пусть это были собаки или деревья, ибо так велела присяга кудесников, а потому не стал приказывать собакам и пугать их, он подал звук, настроивший псов на мирный лад. Те поняли, что к каравану приближается свой, и шума не подняли.
Потому, приблизившись почти бесшумно, Некрас сильно напугал человека в полосатом халате и по-чудному намотанном на голову ручнике, хлопотавшего вокруг огня.
Собственно, сам по себе Некрас ничего страшного собой не являл: обыкновенный чужеземец зрелого возраста, в одежде полуночных стран, - вовсе не диво ни в портах всяких земель, ни на караванной тропе. Но вот то, что он явился вдруг невесть откуда посреди сухой степи, где до ближнего поселения верст тридцать, а то и все пятьдесят, было поистине удивительно! Откуда он возник, не с неба ж упал? Саккаремцу было ведомо, каковы собой злые духи степи и песков - на сольвеннов они вовсе не были похожи. Вот, например, страшный демон албасты должен быть вышиной с пальму на берегу близ Мельсины, с когтями медными и клювом. Притом клюв что толстый сук, а когти что корни. И волосы до пояса, растрепанные и седые, а лик безобразный.
Впрочем, волосы у нежданного гостя короткими назвать было нельзя, но до пояса они никак не доставали, седыми не казались и прибраны были тщательно. И лицом пригож был: не косой, не рябой, даже без шрамов и лишаев.
Еще обитали в степи, над степью и под степью, под спудом земным, злые шулмусы. Те тоже были вооружены клювом, но лицом зато были прекрасны. По воздуху умели летать, распластавши огромные черные крылья, и, пребывая в полуптичьей личине, имели на лапах когти, железные когти, но не столь длинные, как у албасты. Еще умели шулмусы преображаться и принимать облик человечий, заманчивый и прекрасный, и были умны и хитры.
Но подошедшего к костру красавцем назвать нельзя было, да и ничего заманчивого и таинственного в облике его не виделось. Странно то было, что злобные собаки не залаяли.
Пришелец из темноты, не опознанный сторожевыми псами, не был ни красив, ни уродлив, но от этого легче не становилось, наоборот, делалось еще страшнее. И чем страшнее делалось, тем более казалось, что лик этого человека - или демона - безобразен, то, напротив, он виделся совершенным. То отвратителен и страшен, то восхитителен и страшен… Страшен!
- Здравствуй, добрый человек, - молвил Некрас по-саккаремски, чем и вовсе сбил с толку караванщика. - Не сопроводишь ли меня к Шегую? Скажи, что я пришел от почтенного господина Кавуса.
Шегуем звали мергейта, знакомца старого караванщика, который должен был вести этот обоз. Саккаремскую речь Некрас еще не разумел, но выучил несколько необходимых слов и изречений и, послушав, как говорит по-саккаремски караванщик, сложил себе мнение, каково должны строиться в этом языке звуки, и теперь мог сам, наверное, догадаться, как изречь ту или иную простую мысль. Всякий язык имел свой строй, звуки лепились один к другому по закону, а не кое-как, и каждый ловец звуков умел поместить их по узлам и ячеям сети, кою сеть распускал из своей волшебной дудки.
Саккаремец с удивлением воззрился на Некраса, а потом, кивая мелко, как-то бочком удалился в темноту. Не минуло и десяти ударов сердца, как негромкий предночной быт каравана был переполошен истошными воплями и взволнованными голосами. Вопил, конечно, человек в халате, первым повстречавший Некраса. Остальные то ли не хотели верить ему, то ли призывали не бояться. Некрас вошел в круг, освещаемый пламенем, но к самому огню без приглашения приближаться не стал. Встал так, чтобы все его видели из темноты: вот он я, дескать, никакого зла не держу.
Переполох унялся мгновенно, так же как и начался. Все вдруг замерло. Навстречу Некрасу в круг вступил сухощавый пожилой мергейт. Для кочевника он был довольно высок. Черные узкие глаза на смуглом скуластом лице глубоко запали. Мохнатые брови срослись на переносице. Волосы его и длинные усы успели выгореть, были мыты дождями и сушены ветрами много раз за долгие годы караванного пути и стали пегими. Бороду мергейт брил и оттого не выглядел столь почтенным, как караванщик-ман.
Рядом с мергейтом шел, удерживаемый привязью, огромный пес, рыжий с белым, лобастый и свирепый. И мергейт готов был, чуть что, отпустить собаку. И еще Некрас услышал, как было натянуто по меньшей мере три тетивы: его держали на прицеле. Стрелков он не видел, они находились в темноте.
- Я Шегуй, - молвил мергейт. - Говори, зачем пришел. Если скажешь неправду, мы убьем тебя и бросим здесь. Если ты демон, то выживешь. Если человек, умрешь по справедливости, ибо здесь человеку незачем лгать.
- Досточтимый господин Кавус направил меня к вам, о достопочтенный господин Шегуй, - ответил, кланяясь в пояс, венн. Именно так звучала его речь по-саккаремски, но сам Некрас не вовсе понимал значения слов "господин", "досточтимый" и "достопочтенный". До него доносилось только, что он произносит нечто очень уважительное. На самом деле эти слова были обычны для манов и саккаремцев, халисунцев и мергейтов, ведших с ними дела, и потому произносились обычно просто как приветствие. Некрас не знал этого, а потому говорил с должным чувством, как сделал бы это венн. И такое поведение, наверное, сразу расположило Шегуя к этому странному венну, будто с луны, которой, к слову, не было в небе в эти ночи, свалившемуся на его караван посреди сухой степи, да еще вблизи Мертвых холмов.
- Он передает тебе эту вещь в залог того, что я тот, кем себя называю. - Некрас вынул из кармана медный оберег - диковинного зверя с круглым туловом, длинными изогнутыми клыками, выдающимися из пасти далеко наружу, толстыми, ровно столбы, ногами, маленькими глазками, тонким, будто веревка, хвостом, ушами вроде двух лопухов, крутым лбом и змеей без головы на месте носа. К этой змее привешен был крохотный колокольчик. На хребте зверя вместо седла прикреплена была корзина, в которой сидел человечек в халате и головном уборе, похожем на тот, что был на саккаремце, первым встретившем Некраса у костра.