Лист второй
Волкодав
Море, особенно поначалу, плохо поддавалось разумению Волкодава. Было оно огромным, серым и враждебным, бездушной студеной прорвой, всюду, от края и до края, одинаковой, а потому не имеющей ни краев, ни середины, ни верха, ни дна. То туда, то сюда брели одинаковые меж собой ряды волн, покорные ветру, и все исчезало и тонуло в этой серости, даже солнце.
Когда морская болезнь оставила наконец венна, он предпочитал проводить время за необычайной книгой. Там, хоть и стояло вельхское печище близ морского берега, говорилось все больше о делах земных. Однако, как ни странно, чем дальше читал Волкодав, тем дружелюбнее становился вид моря, когда случалось ему оглянуться. Поймав себя на том, он попытался отыскать главу с титулом "Море", но таковой в книге не оказалось. Такие слова, как "корабль", "вода", "соль" и то же самое "море", были раскиданы по всей книге, и далеко не в каждом месте, где оные попадались, речь заходила именно о море. Читать бегло, как умел Эврих, Волкодав еще не научился: ему надо было произнести слово про себя, попробовать его, во рту покатать, а потом уж рассудить, стоит ли его отведать. И смысл книги не всегда был ясен: все же повествовалось о землях невиданных и временах давних.
"Если Эвриха спрашивать, - помыслил Волкодав, - значит, ему книгу дать. Он, конечно, сначала фыркать будет и брезговать, точно кот, что лапой трясет, в воду ступивши. Скажет, дескать, варвар каракули выводил. А потом сам читать пойдет, так что дожидайся, покуда отдаст".
Придя к такому неутешительному выводу, Волкодав снова взглянул на воду. Солнце садилось, оставляя на воде золотисто-алую дорожку, уходящую к овиду. Чайки пока еще реяли над кораблем и то и дело бросались вниз, за рыбой, но крики их становились все реже и тише. И тут на солнечное колесо легла огромная крылатая тень. Саженях в двадцати от борта, не далее, большая снежно-белая птица, оперение которой в закатных лучах виделось рдяным, пронеслась сверху вниз, наискось, без единого взмаха крыл, потом, завершив дугу прямо над волнами, снова стала подниматься и так, распластавшись в воздухе с размахом сажени в три, начала удаляться в сторону солнца. Вечерний свет был еще достаточно ярок, чтобы помешать человеческим глазам созерцать этот величавый и стремительный полет, и Волкодав, даже заслонившись ладонью, не мог видеть, куда исчезла птица.
Эти огромные белоснежные птицы всякий раз сопровождали бога и героя вельхов - Ангюса, но здесь, в морях, омывающих Шо-Ситайн и Аррантиаду, Волкодав их доселе не видел. Да и сегваны, люди моря, как-то не упоминали их в своих сказаниях и повестях. Должно быть, только там, на Восходных Берегах, на Кайлисбрекке, как именовали те земли сегваны, можно было увидеть тех птиц во множестве. Здесь, надо думать, они были редчайшими гостями, и Волкодаву, стало быть, просто повезло.
И тут его осенило: белые птицы всегда появлялись в море или на морском берегу. Быть может, там, где речено о них, поведано будет и о море, каким видели его вельхи прежних времен?
Волкодав вернулся к "Вельхским реклам". Искомые птицы, в отличие, скажем, от чаек или воронов, не именовались в книге никак - белые птицы, и все. И точно, на положенном месте, согласно порядку буквиц, он обнаружил то, что ожидал. Едва уставив палец в первую строку, Волкодав мгновенно отрешился от окружающего, так чудесно притягателен оказался мир белых птиц.
Белые птицы.Они, как говорят вельхи, что живут на берегу близ Нок-Брана, да и другие вельхи, что живут подальше, и даже горные вельхи, непременно появляются, когда великий Ангюс хочет показать людям, что он пришел к ним. Я не знаю по сей день, да и никто не знает, те же самые ли птицы появляются иной раз просто так над морскими волнами или над вершиной Нок-Брана, паря свободно, без единого мановения огромного своего крыла, кружатся и снова удаляются от берегов, так и не коснувшись земли, камня или вод.
Многие предания вельхов говорят о них, но ни в одном не сказано, откуда они явились. Те, кто связал жизнь свою с морем, могут рассказать о них больше, чем кто-либо другой. Однажды мне довелось беседовать с пожилым уже Конахаром, который ходил сначала на путину за серебристой рыбой, потом плавал в иные страны с купцами, а после опять ловил рыбу и морского зверя. Белые птицы, по его словам, обычно появляются в морях, что омывают Восходные Берега, и чем дальше на восход и к полудню, тем их встречается больше. На полночь и закат они летят редко, и в водах Аррантиады или Шо-Ситайна, близ Галирада, Нарлака, Саккарема и у Сегванских островов их почти не встретишь. К полудню от Мономатаны, говорят, белых птиц больше, чем где-либо, но Конахар не был там.
Нрав у белых птиц гордый и вольный. Они могут седмицами не садиться на волны, лишь изредка выхватывая из моря рыбу, всегда крупную и сильную, достойную их белоснежного величия. В любую бурю держатся они своего одним им ведомого пути, не смущаясь никакими вихрями. Считанное лишь число раз Конахару доводилось видеть этих птиц сидящими на волнах или на высоких недоступных скалах и лишь дважды удалось заметить, как они взлетают. Размах их крыл столь велик, что, подобно ветрилам корабля, им приходится дожидаться сильного ветра, дабы он поднял их на своих ладонях. В грозовое ненастье, когда большой корабль швыряет, точно ореховую скорлупу, белая птица взлетела с гребня великой волны и, точно белая звезда, пробила тучи. Все посчитали это добрым знаком, и точно: буря пощадила мореходов. Никто и никогда не видел гнезд белых птиц, и порой утверждают, что они вечные, как их белизна. Иные говорят, что они рождаются морем и в море уходят, когда приходит пора. Убить такую птицу считается страшным непотребством, и ни один море-странник, будь он самой черной души человек, не отважится поднять лук.
Сам Конахар, похоже, и не думает держаться того или иного суждения о происхождении белых птиц. Он всю жизнь отдал морю, даже свою жену подобрал на обломках тонущего корабля, и все дети его - как один - теперь трудятся на соленых равнинах Ллейра. Поэтому птицы эти для него неразделимы с морем, а откуда появилось море, вельхи не говорят. Оно есть и населено ровно так же, как и твердь. Там есть свои духи, добрые и худые. Там находится множество островов, и море не разделяет, но связывает их. Нередко острова и пучины населены недобрыми существами, но вельхи всюду пользуются благорасположенностью своих духов, на море - как и на земле.
Замечу, что Ангюс всегда появляется со стороны моря, а он появляется лишь тогда, когда речь идет о любви. Если любовь приходит с Ангюсом из моря, то не есть ли морские воды та колыбель, из которой рождается любовь. Достойно замечания и то, что Ангюс приходит, когда один из любящих должен покинуть людской мир, а иной раз это должны сделать оба. Не значит ли это, что смерть, которая связана с любовью, тоже обитает в волнах?
Необъятный простор неразъятых любви и смерти, которым Конахар странствовал всю жизнь и научился не разделять одно с другим, - вот что такое море для Конахара. Наверное, то же значит море для любого вельха, пусть даже обитающего посредине земли, в горах. И белые птицы сопровождают Ангюса потому, что это морские птицы, и никто не видел их гнезд, и это не важно, вечны ли они или могут рождаться и умирать.
Однажды, когда с королевой Фиал я гулял на песчаной косе, что в трех верстах к полудню от Нок-Брана, мы достигли больших круглых камней, что покоятся на самом оконечье этой косы. Каждый такой камень высотой не менее двух человеческих ростов, а всего камней девять. Мы слушали прибой и любовались нечастой в этих местах синевой волн. Фиал, оставшись одна, вдали от воинов, швыряла в воду мелкие камешки и пела - каждому камешку по одной небольшой песне. А я просто слушал, как ветер тихо подпевает ей, пробираясь в расселинах меж камнями. Вдруг Фиал перестала петь, выпрямилась и стала всматриваться во что-то, что было на вершине самого большого камня. Я посмотрел туда же и увидел в солнечном сиянии ослепительно белую огромную птицу. Она сидела широко разведя крылья и, как видно, отдыхала. Надо сказать, что белые птицы предпочитают, чтобы на них смотрели против солнца. Должно быть, только сопровождая своего хозяина, Ангюса, являются они в виде удобном глазу.
Я стоял рядом с Фиал. Позади нас была синева волн, рассказывающих бесконечный стих. Впереди - солнце, небеса и белая птица Ангюса. А мы стояли на самой кромке меж небом и морем, вечностью и забвением.
"Должно быть, - сказал я Фиал после, - именно так, на границе меж безднами, и существует любовь".
"Именно так приходит знание, что она есть, - возразила она. - А дальше путь открыт в обе стороны. Надо лишь помнить о том, что пришло к тебе на кромке, и бездна не одолеет тебя".
На этом глава заканчивалась. Наверное, стоило прочесть о том, кто такая Фиал, но уже начинало смеркаться. К тому же это скорее всего была бы вовсе иная история. Волкодав хотел узнать о море, и, кажется, это узнавание пришло. Сегваны говорили, что море движется от ветра, а ветер прилетает из щелей в овиде, потому что сидящий за ними великий орел то и дело машет крылами. Венны на этот счет молчали, потому что моря у них поблизости не было. Вельхи, значит, считали по-своему.
Книга была закрыта и спрятана надежно в кожаную торбу, меж двойных стенок коей надут был воздух. Даже если б весь корабль со всеми, кто на нем был, пошел ко дну, книга в такой одежде не потонула бы и даже не промокла б, продолжая свое странствие.
Солнце лишь макушкой торчало над небоскатом, и море блестело в короткой и далекой теперь освещенной дорожке, ровно маслом политое. Чем далее от пламяцветных волн, тем более темнел и густел его цвет, становясь оливковым, синим, темно-фиолетовым, а там и вовсе чернел. Весь простор дышал и двигался, и вода более не казалась венну безжизненной уймой, гонимой туда, куда махнет крылом закраинный орел. Верхние волны и неведомые толщи под ними знали, если собрать их вместе, нечто такое, к познанию чего человек движется всю жизнь. Должно быть, тем, кто шел верно, будучи сам перед собой честен, и являлся вельхский бог, окруженный чистоцветными птицами. Венны всегда почитали птиц небесных, потому как они были гонцами с Ирия-острова, где живут в покое и мире добрые души. Значит, и бог-великан Ангюс приходил только к добрым и чистым сердцем. Должно быть, именно про эту чистоту, что показывается перед смертью, если жить с добром и любовью в сердце, и знало море, движимое вовсе не прихотью ветра, а любовью целого мира. Хотя что он знал о любви?…
Волкодав встал с лавки у борта, выпрямился. Дурнота более не тревожила его. Солнце скрылось совсем, уступая место мерцающим в высях звездным паутинам. Развернув одеяло, венн улегся прямо под звездами. Внутри было душно, а нынче ночью небо не предвещало ненастья и дождевой хмари. Привычный к жестким камням, Волкодав ни малейшего внимания не обратил, что под ним нет соломенного тюфяка. Так, глядя на звезды, находя там рисунки, какими любили арранты украшать свои книги, по собственной прихоти соединяя светила линиями, под еле слышимый, убаюкивающий не хуже кота-мурлыки скрип снастей венн наконец уснул…
Чтение книг, к коему занятию Волкодав быстро возымел охоту, вряд ли сказалось на нем внешне. А все, что стал он чувствовать и ощущать, надежно скрывалось ото всех, иначе Волкодав не был бы Волкодавом. Прежде, когда читать он еще не умел, он видел сны очень редко, да и поспать толком выходило не всегда. Обычно время между тем мигом, как сознание гасло, и пробуждением сворачивалось, будто шо-ситайнская ткань, к единому мгновению, в течение коего не было ничего. Точнее, как раз это ничего в это мгновение и было.
Иногда только, когда можно было позволить себе спать, как те, кто живет размеренно под родной крышей, не зная тревог бессонных ночей в дозоре и внезапных побудок, прилетали из потерянных краев детства туманные, подернутые нежно-зеленой с белым березовой дымкой, пахнущие травой и солнцем видения. Больше ничего об этих снах Волкодав наутро вспомнить не мог, да и не хотел. После них всегда было светло и грустно, а что проку грустить о невозвратном?
Но как только началось чтение, сны снова стали приходить к нему, цветные и яркие, как было давным-давно, до Самоцветных гор. Сначала он не запоминал их, зная только, что сон был. Потом уже некоторые виды, голоса и события из снов, даже слова и обрывки речей, оставались с ним в яви, но и не более того. Наконец к нему пришли "Вельхские рекла", и сновидения быстро и неотвратимо стали превращаться из бессвязных картин в особую, разумно устроенную страну, где он, Волкодав, не в гостях бывал, но жил и действовал как полноправный этой страны уроженец. То, что он там поделывал, и все его окружающее в миг пробуждения опять-таки оставалось там, за пеленой сна, но на следующую ночь не исчезало уже невесть куда, в место, откуда являются сны, а встречало его, и точь-в-точь там, где давеча остановилось. Вернее, не совсем так: встречало там, где должно было оказаться, длись оно все время, пока он бодрствовал.
Неясные и невнятные поначалу, немые и неосязаемые образы с каждой новой ночью становились все четче, ощутимее и живее, обретая черты, звучание, цвет и запах. И с каждым разом пространство сна делалось все осмысленнее, а время - все неотвратимее, как и в обычной жизни.
Наконец, Волкодав стал видеть себя, но почему-то вовсе не таким, как привык. Он оказался вдруг гораздо ниже привычного роста, да и плечи, хоть и остались сильны и широки, все же не имели той упругой силы воина, кою он в себе воспитал, а тело, пусть и не было разнежено, все ж не обладало обычным послушанием и сноровкой - напротив даже, было от них куда как далеко. Нет, с двумя-тремя не шибко грамотными вояками он - он во сне - совладал бы, но вот, выйди он на поединок с самим собою дневным… Он из снов был бы убит за два счета.
Зато у него "ночного" оказалось много такого, чего не было у него наяву. Например, он застал себя за тем, что ловко и искусно - вот уж точно говорят, во сне не привидится, а привиделось ведь! - выводил разноцветные буквицы на тонких и нежных пергаментных листах, скоро перечитывал толстенную книжищу и сам, - сам! - не заглядывая никуда, покрывал пустынные аршины чистых листов четкими черными письменами, решительно вычленяя из немоты истину писаного слова. Мало того, вовсе не всегда это были округлые аррантские знаки. То и дело из-под пера вылезали острые сегванские руны или сольвеннские буквицы, иной раз появлялись письмена нарлакцев, а порой родные веннские черты и резы, а иной раз и вовсе не понятные каракули, похожие на растения, что привозили иной раз как диковины из-за теплых полуденных морей, все развесистые и вьющиеся, с тьмою меленьких стебельков и листиков.
Более же всего изумило Волкодава то, что рука его оказалась рукою не воина, а искусника. Рука знала - и он чувствовал это, - как следует держать резец и кисть и куда их вести, чтобы линия оказалась верной и приятной оку. И в памяти его - в ночной памяти! - возникали образы прежде нарисованных картин, раскрашенных тканей, и тисненых кож, и всяких резных вещей, и были они ничуть не хуже тех, что довелось видеть Волкодаву в книгах и богатых домах. Только вот теперь приходилось ему бытовать без кисти и резца, потому что в мире по ту сторону сна катилась по земле комом темноты и холода великая война…
На сей раз он увидел себя едущим на серой лошади по лесной, едва заметной стежке. Впереди размашисто бежал большой черный пес, шел по верхнему чутью, редко приближая удлиненную черную морду к земле. Позади слышен был мерный перестук копыт. Еще двадцать верховых - а по тропам справа и слева еще четырежды по двадцать верховых и пять раз по двадцать пеших воинов. При каждом верховом рядом шагал пеший. Нехитрый походный скарб навьючен был на лошадь, а шедший пешком держался для удобства и быстроты хода за стремя и так менее уставал от пути.
Ночь березозола месяца заканчивалась. Сквозь ветви и листву на восходе небо сочилось серым предутренним светом. В лесу было влажно, и влага, словно паутина, ложилась на волосы и бороду, так что хотелось провести ладонью по макушке и затылку, чтобы снять ее. Лес меж тем редел: полтора больших галирадских колокола тому назад их окружал частый и непролазный для иноземца ельник, неприветливый, темный и душный. Сейчас же ель отступила, ушла в низину, поелику местность незаметно, исподволь поднималась. Ель сменилась березой и осиной. То и дело попадалась рябина и ольха.
Места казались Волкодаву чем-то знакомыми. Конечно, полтора колокола назад он еще не спал, но, попадая в сон, он, казалось, будто и не просыпался, потому что знал все, что случилось здесь, во сне, в то время пока он бодрствовал. Ничего удивительного в этом венн не усматривал: умел же Тиллорн летать в лодке по звездному небу, клубилось ведь над скалами поблизости от Галирада облако, ведшее в Беловодье, жили высоко в горах виллы, да и много иных чудес вершилось в свете. Путешествия во сне вовсе не казались ему чем-то исключительно необычайным, тем паче что покуда были они все же сном: ощущение жизни, происходившей во сне, не было столь же полным, сколь и явь.
Но сегодня все вокруг было столь внятно и осязаемо, что Волкодав начал сомневаться, спит ли он. Эти тропки, ельник внизу и лиственный лес на поднимающейся тихо земле, валуны, все чаще встречающиеся на пути, негромкий говор идущих следом - на веннском и вельхском, - где-то он видел все это! Вдруг он понял, что находится здесь не просто так, один среди прочих. Все, кто был позади, и рядом, и чуть дальше, и чуть впереди, - все смотрели на него. Разумеется, не прямо смотрели, но обращались к нему мыслью, как стая обращается неслышно и невидимо к вожаку и, пускай движется в чаще или в поле порознь, делает одно дело.
"Зорко… Зорко… Зорко Зоревич…" - Он слышал это, будто листья шептали ему это, тревожимые предрассветным током воздуха. Так звали его здесь, с таким именем ему предстояло здесь существовать. Сколько? Этого никто не знал. Даже если это будет всего лишь недлинная весенняя ночь, эти люди надеялись именно на него. Нетрудно было догадаться, что две сотни ратников не станут неслышно пробираться сквозь ночной лес забавы для. Где-то, может статься совсем близко, находился их враг. Враг войска, в котором были венны. Какие венны, каких родов и из какого мира - это не было главным: Волкодав знал, что несправедливой войны они вести не будут. Когда так, его делом теперь была их война.
Лес раздался в стороны, открыв луговину шириной саженей в полсотни. Дальше был провал. Провал уходил и вправо, и влево. В сумерках неясно было, где его края. Противоположная сторона провала терялась в полутьме. От леса к провалу бежала широкая тропа, уже ясно видная. На полпути по обеим сторонам ее Волкодав узрел два валуна высотой в два человеческих роста. На сероватой, слегка выпуклой и ровной их поверхности чернел рисунок, выбитый в незапамятные времена. Под валунами колыхалась, как волны, осока.
Мигом все встало на свои места. Волкодав узнал валуны, луговину и провал в полутьме, и земля, что еще продолжала подниматься, дала ему знать о своем незримом глазу уклоне, несмотря на то даже, что он сидел на лошади. Все вещи и контуры словно бы слились со своими образами, вросли в землю, дали потрогать себя воздуху и свету, и воздух и свет признали их, дав им облики и тени.