- Ты бабу свою батогом учил? - грозно спросила молодка в намитке с большим бантом.
- Бабы, вы шо, - недобро сказал мужик, глядя на них исподлобья. - Лучше не надо…
- За косы по хате таскал? - выступила вторая баба в сорочке с рукавами-пухликами, щедро расшитыми розами с лилиями.
- Моя баба, хочу учу, хочу - нет.
- Баба твоя, да день - наш, - громыхнула лилейно-розовая. - И мы с тебя за год возьмем. Ану, давайте…
Мужик вырвался из окружения, побежал, сшибая по дороге молодку в намитке ударом дебелого кулака.
- Стой, падла! - на этот раз монашеское платье не могло помешать Даше Чуб, приподняв рясу, она припустила за беглецом первая. Догнала, вскочила ему на загривок и, испустив возглас истиной ведьмы, укусила обидчика за ухо.
- Вот сестрица святая что вытворяет! - поощрительно крикнула баба в розах. - Хватайте его!
Женщины набросились на мужика, повалили на землю, принялись колошматить.
- Вот те за вожжи, за косы, за слезы ее… - приговаривала Намитка.
- Знай, коли дальше так будет, на следующий год от нас живым не уйдешь! - грозно пообещали Розы и Лилии.
* * *
Два часа спустя, шатаясь, как сосна на ветру, Чуб шла по Кожемякам…
После того как избитый мужик пополз домой, в подольском шинке с феерической вывеской "Трактиръ Лондонъ", рядом с которым прямо под гостеприимной вывеской "Сегодня на деньги, завтра на поверь" они обнаружили пьяную молодку на санках, прыткой сестрице и ее младшей спутнице бабы поднесли добрую чарку "оковитої". За ней еще одну и… Праздник получился душевным!
Теперь Даша брела по улице, подпевая то одной, то другой песне, льнущей к ним с разных сторон, и перемежая пение с возмущением и восхищением:
- Мать моя, какие землепотрясные у нас были традиции! Мы праздновали 8 марта за кучу столетий до того, как все остальные. Мы наряжали елку… точнее мамку, за кучу столетий до того, как они елку…
- Одновременно почти, - сказала Акнир.
- Неважно! На хрена нам их елка, у нас есть своя мамка… у нас есть свои Брыксы… Наши украинские традиции - лучшие в мире… были. Куда все подевалось? И это у нас называется свобода?! Это называется равноправие женщин? Вот это свобода! А у нас че?.. Ни-че! Бить мужиков не дают, сватать их не дают. Почему езда на мужчинах не узаконена конституцией… Ну хотя бы раз в год?! Какого хрена я голосовала за эту… ну как ее… депутатшу со стрижкой, если она до сих пор не предложила закон, позволяющий нам делать мужчинам предложенье и слышать в ответ только "да" - без вариантов! А кто скажет "нет" - в тюрьму на шесть суток. Нет, лучше на год. Нет, пожизненно… Вот какой был бы классный закон! Так нет же…
- Подвезешь нас, служивый? - крикнула Акнир.
Проезжающий мимо седовласый солдат на расхлябанной груженной бочками телеге спокойно кивнул:
- Садитесь, сестрицы.
В молчании они проехали Контрактовую площадь, журчащий фонтан Самсон. На Александровском спуске Даша печально и протяжно запела:
Ой, Василь-Василечок,
Утри сльози дiвочi,
До cвimy, до cвimy Маланочка хоче…
Но на Царской площади, с которой уже просматривался юный подрастающий Крещатик, песня закончилась, и, словно стряхнув с себя сон, Чуб соскочила с телеги.
- И я еще рассказывала Полиньке Котик, что через сто лет жить будет лучше, - горестно заголосила она. - Вранье! Что они мне там вообще разрешили? В шортах ходить по Крещатику? Спасибо большое… А ведьмы летали вообще без одежды, и амазонки вообще… Почему я должна одеваться? Что за диктат? Что за ущемление личности. Нужно устраивать революцию. Хочу ходить голая!
Нижняя челюсть Акнир опустилась на пять сантиметров. Выкрикнув свой лозунг, Даша немедля привела его в исполнение - задрала рясу на голову, стащила, бросила на землю, оставшись в одних ботинках, чулках до колен и прибывших еще из ХХI века "нормальных трусах" - застиранных стрингах в клубничку.
- Тпр-у-у, - вскрикнул солдат.
С телеги посыпались бочки. Экипажи остановились. Остановились прохожие. К ним со свистом бежал городовой.
- Хочу и буду! - крикнула Чуб, выпячивая грудь. - "Грудью проложим себе…" - запела она, хватаясь за стринги.
Но прежде чем Даша успела потянуть трусы вниз, Акнир щелкнула пальцами.
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе, -
грянул хор.
Городовой исчез. Исчезли экипажи… Как по волшебству выросли многоэтажные здания.
По Крещатику, гордо неся над головой транспаранты "Долой стыд!", шли совершенно голые люди - мужчины и женщины.
- Ура! Ура! - громко поприветствовали они Дашу Чуб, уже успевшую выпрыгнуть из трусов. - Вот настоящий революционный поступок.
* * *
Ступив за порог, Катерина Михайловна невольно отпрянула…
Шесть лет - большой срок. Достаточно большой, чтобы будущее, ставшее прошлым, стало казаться нереальным.
Произнося заклятие времени, Катерина знала, что увидит за дверью - навалившаяся на нее белая громада администрации президента, выдержанная в стиле тотальной безвкусицы, придавила ее своим массивом.
Дображанская быстро повернулась, желая отдохнуть взглядом на желтеньком доме-модерн, прильнувшем к президентской обители слева. Справа от обиталища власти притаился дом Плачущей вдовы.
Модерн как обычно не скрывал ничего - говорил прямым текстом: мужская власть в этой стране была оккупирована и, несомненно, обречена…
Катерина Михайловна издала неподобающе-хмыкающий звук, желая преодолеть смущение перед забытым веком. Тело чувствовало себя неудобно в непривычно удобных кроссовках и джинсах. Привыкшие к дореволюционным изыскам глаза - раздражала аляповатость нового мира. К тому же шел дождь, а она не додумалась взять зонтик… Зато ее посетила иная дума:
"Плачущая вдова сейчас плачет…"
Смахивая с лица липучие капли, Катерина дошла до угла, неприязненно сморщилась на сталинские дома, порядком подпортившие лик Лютеранской, перешла дорогу и подняла голову.
Как и большинство коренных киевлян, Катя не видела львиную долю достопримечательностей Города Киева, и потому не было ничего удивительного в том, что представшее пред ней она узрела впервые.
"Вдова" в каштановой короне и впрямь рыдала, длинные слезы, стекавшие по серому лицу маскарона, совершенно изменили его - слезы должны были сделать вдову несчастной, а сделали вдруг непримиримой. Желая убедиться в сложившемся впечатлении, Катя подалась вперед, подняла голову, тщетно закрываясь от дождя козырьком ладони. Сейчас, когда первое озарение переродилось в твердое убеждение, происхождение прозвища казалось Катерине само собой разумеющимся:
"Великая Мать стала вдовою тогда, когда Город изменил ей с новой верой…"
Ей следовало бы идти - уйти из-под дождя, идти к цели, ради которой она явилась сюда, в XXI. Но нечто во взгляде плачущей Матери держало Катю. Уже по привычке она сосчитала круги на фасаде. Отметила, что между каштановой короной и символическими рогами прячутся два крыла, а убор маскарона украшен тремя длинными колтами.
А затем случилась неприятность.
- Чего на дороге стала?! Подвинься, курица мокрая! - обладатель раздраженного и резкого голоса хамски толкнул даму, и впрямь стоявшую прямо в центре тротуара. От него дохнуло злостью и перегаром. Облик его Катерина рассмотреть не успела.
Не удержавшись, она упала на мокрый асфальт. Ладони разрезало болью. Из глаз брызнули злые слезы. Потемневший от гнева взгляд Катерины Михайловны скакнул к Великой Матери и рванул вслед за прохожим.
"Не хочу убивать…" - мелькнуло в сознании Кати, прежде чем она выбросила кричащую от боли ладонь вперед. К счастью для уходящего хама…
Она знала, что он не умрет, когда нечто, названное позже свидетелями "редким по силе порывом ветра", схватило обидчика, подбросило вверх, ударило о стену соседнего дома и поволокло бесчувственное тело кубарем вниз по крутой и наклонной Круглоуниверситетской улице.
Примечания
1
Начало истории читайте в книгах "Киевские ведьмы. Выстрел в Опере". "К.В. Рецепт Мастера. Спасти императора".