* * *
Межу тем западный ветер обнаглел и изнахалился - а что ему, он у себя дома, - и вторгся в стихию, при обычных обстоятельствах ему мало подвластную: он принялся трепать землю, сдувать с нее остатки снега, ерошить лужи, в общем, вести себя по-захватнически.
Моран наблюдал за этим не без восхищения. Наверное, впервые в жизни он начал понимать причины, побуждающие фэйри танцевать - ни с того ни с сего, под невидимую музыку, да так, что сперва загораются башмаки, а потом и песок под ними.
Моран позволил безумию впитаться в свои волосы, одежду и кожу лица и рук, и ликование охватило его, а западный ветер, по своему обыкновению, летал вокруг и подзуживал: ага, вот так, быстрей, сильней, ну что ты как девчонка, а теперь подпрыгни!
Моран подпрыгнул, очень высоко, а когда он плюхнулся вниз прямо посреди лужи, прилетела первая нитка.
Это была длинная шерстяная красная нитка, и Моран сразу же определил, что она не обрезана ножницами, а оторвана, и при том оторвана с большим гневом.
Нитка покружила-покружила и опустилась в лужу с большим достоинством, по-лебединому. Ветер даже не посмел прикоснуться к ней, хотя смятый чек из магазина и еще несколько мусорин так и бились в корчах под его ударами. Моран огляделся по сторонам, но никого не увидел.
Моран подождал еще немного, однако никто не выглянул, ни из-за угла, ни из подворотни, и нитка оставалась в одиночестве. Она плавала в луже, извиваясь, как тонкая живая змея. Тогда Моран снова пустился в пляс, распевая на дикий троллиный мотив, им самим сочиненный:
Целый год жену ласкал!
Целый год! Жену ласкал!
Эх! Свою! Жену! Ласкал!
Целый год!
Он скакал и размахивал руками, а ветер влетал в одно его ухо и вылетал из другого - вместе с серой, копотью старых мыслей и десятком ветхих, никому не нужных воспоминаний.
Какое-то время ничего, кроме Морановской пляски, не происходило, а потом вдруг откуда ни возьмись явился целый рой красных, зеленых, желтых ниток, и все они змеились по воздуху, норовя запутаться в волосах и оплести растопыренные пальцы. Моран едва успевал уворачиваться. Он выхватил из кармана пальто перчатки и принялся сбивать нитки и хохотать. Его смешило, когда они теряли свой надменный вид и бухались в лужу.
- Вот вам! - кричал Моран, втаптывая их поглубже в воду и поднимая тысячи брызг. - Вот вам! Знайте свое место!
Наконец он увидел человека, бросавшего на ветер цветные нитки. И застыл с разинутым ртом.
Это была девушка - лет семнадцати, не больше. Старшеклассница. Такими серьезными и взрослыми бывают только старшеклассницы. Когда девушка превратится в первокурсницу, то вернет себе былую беспечность младшего в семье ребенка. Но сейчас… о. Жаль, что Моран не женщина в длинном платье, не то он бы, пожалуй, разразился чередой почтительнейших реверансов.
Однако приходилось работать с тем, что имелось, со скучнейшей и пошлейшей обыденностью. Моран мгновенно представил себе самого себя, как он есть: черно-белый тощий верзила, пальто, свисающее с одного плеча, но не как ментик и даже не как белогвардейская шинель, а как черт знает что, брюки забрызганы, одна перчатка торчит из кармана, вторая зажата в кулаке… и так далее, и тому подобное.
Боясь спугнуть девушку, Моран широко разинул рот и заорал:
- Эй ты! Ага, ты!.. Ты чего нитками кидаешься?
Она молча смотрела на него. Невысокая, худенькая, аккуратная, востроносенькая, со светлыми глазами и бледными, плотно сжатыми губами. Моран быстро провел свой обычный мысленный тест, к которому прибегал при встречах с женщинами. Представил ее в постели с мужчиной. Контрольный тест - на убийство - также дал положительные результаты. Такая, если пырнет, то не станет с ужасом рассматривать свои окровавленные ладони. Просто пойдет и вымоет руки.
Очень хорошо.
- Ну, ты!.. - завопил Моран опять. - К тебе обращаются, эй!
Она подняла руку, в которой держала целый комок спутанных ниток, и с силой швырнула их в канал. На гниловатом льду они казались особенно пестрыми и яркими - чистыми домашней, незапятнанной чистотой.
- Когда-то у меня был шут, - сказал Моран, подходя ближе к девушке. - Носил пестрые тряпки и кривлялся. Я его баловал, в основном для того, чтобы досадить родственникам. Они-то его терпеть не могли. И вот однажды, после какой-то особенно идиотской остроты, мой дядя Джурич не выдержал, схватил шута, скатал его в шар и выбросил в реку.
Девушка продолжала безмолвно взирать на Морана.
Он пояснил:
- Человека очень легко скатать в шар. Знаешь - вот так, как пластилин…
Он показал - как.
- Вы перчатку уронили, - холодно произнесла девушка.
- Спасибо. - Не сводя с нее глаз, он наклонился за перчаткой и снова выпрямился.
Она отвернулась, уставилась на комок спутанных ниток. В них действительно еще много оставалось от нее самой, от ее рук, от ее дома. Моран из деликатности не смотрел туда, иначе он слишком многое узнал бы об этой девушке - мириады милых бытовых мелочей, которые слишком интимны, слишком малы, слишком тихи, чтобы служить объектом чужого внимания.
Поэтому Моран подошел к девушке вплотную и навис прямо над ее русенькой, припорошенной снегом макушкой. И вдруг Моран разглядел крохотные капельки растаявших снежинок на тонком проборе, разделяющем волосы ровно пополам, по справедливости, на две аккуратные косички. От вида этих капель у Морана в глазах помутилось и, прежде чем он сообразил, что делает, он высунул свой длиннющий троллиный язык и быстро подобрал с головы девушки несколько капель.
Следует отдать ей должное, она даже не вздрогнула.
- Ой, - сказал Моран, отступая на шаг и позволяя ей увидеть свое смущение, - ой, я, кажется, увлекся.
- Кто вы? - спросила она.
- Джурич Моран.
- Мне ваше имя ничего не говорит, - отрезала девушка.
Моран вздохнул.
- С одной стороны, это даже удобно - быть таким безвестным. Потому что можно оставаться самим собой, и ничего тебе за это не будет. Но с другой…
Он махнул рукой.
Девушка посмотрела на него без интереса и повернулась, чтобы уйти. Одним прыжком Моран преградил ей путь.
- Ты куда?
Она пожала плечами.
- Вам-то что? Я тоже могу оставаться собой. Уж не вам отнимать у меня такое право. - Она сжала кулачок, но втайне, прижимая руку к боку, а не грозя, и Моран понял, что сердится она не на него.
Он наклонился, заглянул в ее глаза.
- Ты совсем меня не боишься.
- Вот еще, - фыркнула она.
- Это потому, что ты разгневана, - сказал Моран задумчиво. - Гнев превращает человека в раскаленный нож, а весь мир вокруг него - в масло. Ну, знаешь, такое твердое, которое в пачках продается, а не в бутылках.
Она засмеялась. Это вышло совсем неожиданно.
- Мне кажется, что я вижу сон, - сказала она.
- Мне тоже порой так кажется… - признался Моран. - Как тебя зовут?
* * *
Конечно, Диана сразу же и наотрез отказалась пойти на квартиру к этому Морану, чтобы выпить у него чаю, согреться и поговорить о несправедливости мироздания. Но на маленькое кафе согласие дала, и Моран протащил ее по набережной канала почти десять кварталов, прежде чем отыскал подходящее. Девушка молчала, позволяя ему бормотать: "Здесь, вроде, ничего… а, нет, тут курят… Может, это? Лучше бы мы пошли ко мне домой. Зачем тратить лишние деньги, если можно выпить чай без всяких хлопот и розысков, в отличных условиях и к тому же в таких чашках, какие тебе нравятся, а не в таких, какие подадут…"
- Джурич Моран, - сказала наконец Диана, - вам никто не объяснял, что здравомыслящие девушки не ходят в гости к незнакомым мужчинам?
- Это кто здесь здравомыслящая девушка? - возмутился Моран. - Уж в любом случае не я!
Диана нахмурилась.
- Ладно, - сказал Моран примирительным тоном, - я неудачно пошутил. Но тебя тоже трудно назвать здравомыслящей. Немного, знаешь ли, здравого смысла в том, чтобы швыряться цветными нитками, да еще сразу же после того, как выпал безумный снег…
Он вдруг замолчал и задвигал челюстью, как будто спешно пытался прожевать какую-то тайну. Некая мысль сильно поразила его, но высказывать ее вслух Моран не стал. Просто резко оборвал поиски и затащил Диану в первое же попавшееся кафе, где заказал для нее апельсиновый сок, а для себя - колу с коньяком.
- Ну, - сказал Моран, вертя между ладонями высокий стакан, - рассказывай.
- О чем?
- Почему ты бросалась нитками.
- А почему вас это интересует?
- Это было необычно.
Она вздохнула.
- Полагаю, я шла к этому поступку долгие годы…
Быстро оборвав себя, Диана исподлобья глянула на Морана, но он и не думал потешаться. Напротив, кивал с очень важным видом.
- Вещь, которую я уничтожила, - сказала Диана. - Это была вышивка. Я изрезала ее ножницами, а остатки ниток порвала и выбросила.
- Почему? - жадно спросил Моран. - Что тобою двигало?
- Злость, полагаю.
- Да уж, - сказал Моран, - здорово же тебя допекли, если в отместку ты уничтожила настоящую вещь, ручной работы.
Диана дернула уголком рта.
- Мама говорит, что только фирменное может быть настоящим.
- Разве твое - твое личное - это не фирменное твое? - удивился Моран.
Диана пожала плечами.
- Это не профессионально.
- Вообще представление о том, что мир создан для профессионалов, - глубочайшее заблуждение, - сообщил Моран. - В мире всегда есть место и для дилетантов, и для мечтателей. Весь вопрос в том, как расставлять акценты. Или что считать профессионализмом.
- С этого все и начинается, - сказала Диана. - С расстановки акцентов. Мама, например, убеждена в том, что критериев профессионализма ровно два: а) человек должен ненавидеть то, чем занимается; б) человек должен получать за это деньги. Если не соблюдено хотя бы одно из этих условий, значит, мы имеем дело со злостным дилетантом. А все дилетанты подлежат уничтожению. Пулеметным огнем.
- У тебя интересная семья, - заметил Моран. - Ничего удивительного в том, что ты выросла такой необычной.
Диана видела, что он не льстит, и поэтому не смущалась.
- А что было на той вышивке? - спросил он.
- Волшебный лес. Броселианд. Деревья и феи. И цветы.
Описывая погибшую вышивку, Диана поморщилась. Да уж, воспоминаньице.
…Мама ворвалась в комнату, увидела ворох ниток, ножницы, пяльцы, пестрые цветовые пятна на натянутом холсте, - и поднялся крик. "О чем ты думаешь? Выпускные на носу! Хочешь всю жизнь учить старых дев плетению макраме в каком-нибудь захолустном ДК? Ты отдаешь себе отчет? Или ты думаешь, тебя муж будет содержать? Сейчас такие мужчины - их самих содержать приходится…"
Когда речь заходила о чем-нибудь жизненно важном, мама, как правило, не стеснялась в выражениях. И плевать ей было на то, что услышат соседи или отец.
Мама в семье всегда была круче, чем папа. Именно ей принадлежала идея назвать дочку Дианой. Она с юности мечтала о дочери с таким именем.
"А мечты должны сбываться", - объяснила мама плачущей Дианке, которую задразнили в детском саду. Дианочка не понимала, почему ради того, чтобы сбылась мамина мечта, должна страдать дочь, - но смирилась. В конце концов, мама была в те годы всесильным божеством. К тому же, вскоре детсадовцы привыкли к странному имени и дразниться перестали.
Позднее, в третьем классе, на экскурсии в Эрмитаже, произошла встреча Дианы с мраморной Дианой-охотницей. Ребята из класса, подгоняемые учительницей, уже давно ушли вслед за экскурсоводом, а забытая всеми Диана Ковалева, впав в подобие каталепсии, все стояла перед холодной девой с полумесяцем на лбу и луком за плечами. Белые глаза Дианы-охотницы равнодушно глядели в никуда. У нее были сильные, почти мужские руки, крепкие ноги в тугих сандалиях… "А вдруг это - моя настоящая мама?" - подумала Диана Ковалева и туг же, не откладывая дела в долгий ящик, громко, безутешно разрыдалась.
Вид одинокой девочки, плачущей перед Дианой-охотницей, встревожил смотрительницу и нескольких туристок.
- Девочка, ты потерялась?
- Девочка, ты с кем пришла?
- Девочка, где твоя мама?
При последнем вопросе Диана взвыла так отчаянно, что смотрительница испугалась - уж не падучая ли у ребенка. "Вот моя мама, - хотела сказать Диана, - она белая и каменная. Она твердая и холодная. Она так прекрасна, что ей нет до меня никакого дела".
Пунцовую от слез, с мокрым лицом, Диану отвели вниз, усадили на мягкую скамейку возле контроля, напоили холодным чаем из буфета. Диана уже немного успокоилась и теперь безучастно смотрела по сторонам. Потом откуда-то вынырнула учительница с красными пятнами на скулах. Глаза у нее были совершенно сухие, губы посинели. При виде Дианы она разразилась угрозами вышвырнуть ее из школы, вызвать родителей, сообщить директору и больше никогда не брать на экскурсии. Диана слушала эти тирады в полной неподвижности, все принимая и со всем безмолвно соглашаясь. Слезы текли у нее просто так, без всхлипываний, обильные и неостановимые.
- Это ваша? - обратилась к учительнице ко всему привычная женщина с контроля. - Лучше следить надо. Тут, знаете, потеряться с непривычки - ничего не стоит. Особенно маленькому ребенку. У нас один турист, японец-старичок, после закрытия остался. Утром нашли. Все бывает.
В контролерше проглядывало что-то успокоительно-основательно-фламандское. Как в тех роскошных картинах, где даже в самой глубокой тени не таится чудовище.
Как ни странно, ни директору школы, ни родителям ничего об этом случае доложено не было. Лишь много лет спустя Диана догадалась, почему: учительница была слишком сконфужена и перепугана, чтобы сознаться в том, что потеряла ребенка посреди необъятного Эрмитажа.
Внешнего сходства между мамой и каменной Дианой не имелось никакого. Но внутреннее, несомненно, наличествовало. Мама, как и белая богиня, в любую минуту была готова совершить убийство. Диана-девочка ощущала это.
Разумеется, мама до сих пор так никого и не убила. Да и вообще очень бы удивилась, узнав, какие мысли то и дело возникают в голове у ее дочери. Ирина Сергеевна Ковалева - уважаемый человек, юрисконсульт в крупной фирме. Артем Сергеевич Ковалев, ее муж, - филолог, доктор наук, между прочим. Они считались идеальной парой. "Одинаковое отчество - залог близости, - авторитетно заявляла свидетельница на их свадьбе, впрочем, основательно перед тем дерябнув. - Вы как братик и сестричка. Как Озирис и Изида". Она тоже потом стала доктором наук, эта свидетельница.
К своей работе мама относилась двояко. Разумеется, мама была профессионалом, то есть работа доставляла ей страдания. По ее словам, она просто ненавидела всю эту возню с бумажками, а особенно - тупых клиентов. "Но что поделаешь, - добавляла Ирина Сергеевна многозначительно, - кто-то ведь должен кормить семью, а за это хорошо платят". Иными словами, мама представляла себя как жертву, непрерывно горящую на алтаре семейного самопожертвования.
Однако Диана очень рано начала подозревать, что на самом деле маме это нравится. Нравится надевать деловой костюм с узкой юбкой и консервативной брошечкой на лацкане пиджачка. Нравится еженедельно посещать парикмахершу и маникюршу, особенно с тех пор, как эти визиты начала проплачивать фирма.
Мама всегда выглядела ухоженной и преуспевающей. У нее были острая походка и хищная попа. Когда Диана в возрасте семи лет высказала это определение, Ирина Сергеевна вспыхнула и сердито ушла на кухню, а папа расхохотался, но попросил Диану никогда больше так не говорить.
Несколько парадоксальным образом Артем Сергеевич чувствовал себя виноватым перед дочерью, которой в любом случае придется носить отчество "Артемовна". Тут уж как ни назови - все криво выходит: "Наталья Артемовна", "Елена Артемовна"… "Диана Артемовна" - ну что ж, судьба. В конце концов, в современном мире скоро совсем перестанут употреблять отчество. А "Диана" звучит совершенно по-западному. "Если только ты не пойдешь работать учительницей в школу", - прибавлял отец, испытующе глядя на дочь. Но Дианка трясла серыми косичками: ни за что! Быть как учительница? Вот еще!
Она мечтала стать чем-то вроде Дианы-охотницы. Быть холодной, прекрасной, отстраненной, лунной. Носить сандалии и короткую смелую тунику. Иметь крепкие колени, сильные руки.
Но ничего из этой затеи не получалось. Попытка ходить в детскую спортивную школу бесславно завершилась, едва начавшись. Дианка постоянно болела. Как многие питерские дети, она была подвержена простудам и не пропускала ни одной сколько-нибудь значимой эпидемии гриппа.