- Гляди ты, сенная девка! - ничего иного по Аленкиному перепуганному личику да русскому наряду он и подумать не мог. - Алексаша, видел ты у Монсов эту девку?
- Нешто я на них, дур, гляжу? - обиделся тот. - Ты чья такова будешь?
Аленка обалдело молчала.
- Как звать-то тебя?
И на этот вопрос ответа они не получили.
- Вот оно как… Алексаша, беги-ка ты, свет, за Лукой с товарищами. Пусть веревку с собой прихватят. Возьмем эту девку ко мне домой и там ей язык развяжем, - решил Голицын. - Не было бы счастья, да несчастье помогло. Похоже, она много чего про бедного юнкера нам расскажет, если с пристрастием допросить…
- Вот она, ниточка, что от Новодевичьего тянется! - Алексаша рассмеялся, оскалив ровные зубы, и лицо у него было - волчье. - Где-то я эту девку, Борис Алексеич, всё же видел… Не у Монсов, разумеется…
- А где же?
- А вот погодя - припомню… Тьфу, черт, засов в пробое застрял! Ага! Сейчас приведу Луку…
- Да только прытче, во весь дух! - приказал Голицын. - Не ровен час, государь с Анюткой пожалуют. Управишься - я уж тебя не забуду.
Он на мгновение отпустил Аленкино плечо, чтобы перехватить поудобнее.
А делать этого ему не следовало.
Аленка, плохо разумея умом, что творит, присела на корточки - и рванулась вперед. Проскочив в дверь под рукой у высокого Алексаши, воевавшего с пробоем и засовом, она соскочила с невысоких ступенек - и понеслась по темной улице. За спиной у нее плескались связанные рукава телогреи.
Алексаша молча понесся следом.
Господь уберег Аленку - если бы она кинулась прочь от слободы, выбежала на открытое место, тут бы он, длинноногий, ее и нагнал. Уж оставалось меж ними шагов пять, не более, и, прибавив ходу, Алексаша мог схватить Аленку за рукава.
Но сбившуюся с пути девку понесло почему-то в сторону Яузы.
Очередная вспышка огненной потехи отразилась в узкой речке, и по огням плавали нарядные лодочки, и хохотали женщины, и навстречу Аленке бежали, только что переправившись с того берега, две молоденькие немки, может статься, даже те самые, которых она этим вечером уже видела, а за ними - два кавалера, причем один высоко подпрыгивал и размахивал сорванными с кудрявой головы накладными волосами. Аленка шарахнулась от них, пропустила - и понеслась далее. А вот Алексаше проделать того же не удалось - его окликнули, признав по кафтану за своего. И как он с теми немцами разбирался - Аленка так никогда и не узнала.
Пробежав немного вниз по течению, она приметила пустую лодку и, не долго думая, забралась в нее, оттолкнулась от берега, поплыла по течению - куда угодно, лишь бы подале от огненных вспышек в небе!
Грести Аленка не умела, куда ей, комнатной девке, но попыталась, ускорила, как могла, ход лодочки, да бросила ее и выбралась на берег, когда услышала русскую речь.
По словам рыболовов она догадалась, что занесло ее к Земляному городу. А это уже, слава богу, была Москва…
И теперь уж самая пора была подумать - куда же дальше-то?
В Верх? Отвечать, где это она ночью шлялась?
А коли тот Алексаша вспомнил, что девку-невеличку то в Преображенском, то в Коломенском, а то и вовсе в Кремле видывал? Росточек-то у нее приметный… В Верху и так шум подымется оттого, что она незнамо где ночевала, а тот чертов Алексаша и добавит…
И вспомнила тут Аленка старенького стольника Безобразова… Того, что пытался Тихона Стрешнева в государевы батюшки определить.
Безобидный сплетник сразу, как окончилось Троицкое сиденье, был отправлен воеводою на Терек - это в его-то годы. Ехать он не хотел - и понадеялся на колдунов да на ворожеек, деньги им платил, чтобы государь Петр и государыня Наталья Кирилловна сделались к нему добры и вернули его на Москву. Собственные его холопы донесли на него, что якобы некий волхв Дорошко взялся напустить по ветру тоску по Безобразову на царское семейство. И был отправлен перепуганным стольником в Москву - как будто наговор на ветер только там и можно произвести.
Были призваны к ответу и Безобразов, и Дорошко, и прочие колдуны, и жена Безобразова, что вытворила вовсе дикое - взяла семь старых полотняных лоскутов, еще неизвестно от чьих рубах, велела написать на них имена Петра и Натальи, затем ей изготовили восковые свечи с этими лоскутьями заместо фитилей, а свечи дура-баба разослала по церквам, приказав зажечь перед образами и наблюдать, чтобы прогорели дотла.
Легко она, бестолковая, отделалась - после пытки сослали в монастырь. А Безобразову Андрею Ильичу голову отрубили, Дорошку и еще одного колдуна живыми в срубе сожгли…
Много вокруг этого дела подняли шуму, всё искали Софьину руку, а нашли одну безобразовскую чистосердечную дурость.
Строго было насчет ведовства, да еще в царских хоромах… Государя колдовством извести - да за это всё тело раскаленными щипцами по клочку расщиплют!..
И вменили-то в вину стольнику Безобразову всего-то наговор на ветер, который то ли был, то ли нет, и лоскутья, которые ко дню допроса с пыткой давно сгорели! А Аленкин подклад, Степанидой Рязанкой даденый, всё еще под тюфяком у немки лежит! И мертвое тело в Яузе выловить недолго…
Господи Иисусе!..
* * *
Охранять государеву особу и служить в тайном деле было Алексаше Меншикову на роду написано. И даже без всякого приказания, а именно, что на роду…
Был Алексаша сыном государева конюха Данилы Меншикова.
Покойный государь Алексей Михайлыч до того любил лошадей и охоту, что у самых Боровицких ворот Кремля, подле Конюшенного приказа, велел завести Аргамачьи конюшни. Неподалеку, в Чертолье, поблизости от Белого города, находились Большие конюшни. Коли в Аргамачьих стояли дорогие жеребцы под седло, и персидские, и всякие, то в Больших - мощные кони-возники, и не менее полутора сотен разом. Государевых же кобыл держали на кобыличьих конюшнях в подмосковных - в Давыдкове, Даниловском, Услачцеве, в Александровской и Гавриловской слободах, а также в Воробьеве и Коломенском - там, где любил бывать Алексей Михайлыч. При них и конюхи селились.
Наследник его, Федор Алексеич, также любил лошадей страстно. И при нем количество подседельных жеребцов, возников и кобыл в государевых конюшнях превысило пять тысяч. Вместо Аргамачьей и Большой конюшен был выстроен обширный Аргамачий двор. Казалось бы, жить конюхам да радоваться! Сколько же их было, конюхов, если присмотр за лошадьми завели такой, как за детьми малыми, и ежедневно мыли их всех поголовно теплой водой? Да и только ли лошадьми занимались они?
Конюхи были государевыми посыльными - развозили царские письма и грамоты по городам. Через конюхов Алексей Михайлыч держал связь с послами и воеводами. А еще давал им задания Приказ тайных дел. А какие?
Приказы в ту пору, особенно личные государевы, отдавались устно. Если письменно, то читать имел право лишь тот, кому адресовано. Прочитав, письмо возвращали посланцу. Или возвращали государю в нераспечатанном виде. Выполнив секретное поручение, подъячие Тайного приказа были обязаны докладывать об этом лично царю. А в письменном виде так: "Что по твоему, великого государя, указу задано мне, холопу твоему, учинить, и то, государь, учинено ж".
Известно, впрочем, что именно конюхи перевозили крупные денежные суммы, тайную государеву переписку. Не кому-нибудь, а стряпчему конюху Василию Алемасову Алексей Михайлыч доверил доставить азбуку "закрытого письма" воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордын-Нащокину - главному своему помощнику в делах межгосударственных.
Посланы были государем четверо конюхов в Астрахань - разведать, чем там занимается воевода Яков Безобразов. Ехали как бы закупать коней, но первый конюх поскакал с известием, когда воевода направился с ратными людьми на реку Яик, второй - когда отряд воеводы встретился с воровскими казаками, третий - как только завершилось сражение… А чего им не скакать через всю Россию - парни молодые, под конями выросли, на конях и жизнь проводят… Конюхи-то они были уж потомственные.
Возможно, и Данила Меншиков особые услуги государю оказывал. Теперь уж не узнать.
После кончины Алексея Михайловича в 1676 году Тайный приказ был упразднен. И немалое число бояр желало так истребить его архив, чтобы и духу не осталось. Часть дел была роздана другим приказам - в которые какие пристойно. Небольшой дубовый ящик с личной перепиской Алексея Михайловича приказный дьяк Дементий Башмаков доставил в Верх. Туда же он доставил "тайные азбуки".
Петр, став царем, велел своему бывшему воспитателю, а ныне - тайному советнику и ближней канцелярии генералу Никите Зотову немедленно переписать все оставшиеся от Тайного приказа бумаги и хранить их у себя. Много лет спустя эти документы оказались в Санкт-Петербурге, в подвалах дома Двенадцати коллегий на Васильевском острове, которые не раз затоплялись регулярными наводнениями. Лишь в 1835 году была создана сенатская комиссия по разбору архива. Оказалось, что в подвалах скопилось более двух миллионов дел, многие из которых настолько истлели, что при первом прикосновении превратились в прах. Найти среди этой кучи гнилой бумаги дела Тайного приказа не сумели… А статочно, и не пытались.
Жаль утраченного. Впрочем, всякий тайный государев слуга не должен рассчитывать на благодарность потомства. И царевы конюхи - не первые, не последние.
После смерти государя Федора Алексеевича осталось их без дела несколько сотен - конюхов, стремянных, сокольников, кречетников, конных псарей. Куда деваться? Нет уж государевых наград… А было времечко - ни одна челобитная о скудости не оставалась без ответа, никто царского отказа не получал! Стали конюхи промышлять, чем подвернется. Тем более что многие и без того имели мелкие промыслы - кто книги переплетал, кто шорным делом занимался, кто портняжничал, кто даже слюдяные окончины для окон мастерить навострился. Невзирая на те промыслы, без царевой милости оказались конюхи в незавидном положении, до того незавидном, что будущий герцог Ижорский, рейхсмаршал и президент Военной коллегии был посылаем отцом, Данилой Меншиковым, каждое утро в Кремль с лотком горячих пирогов и, говорят, даже побиваем, коли зайчатина в пирогах стрельцам показалась несвежей.
И начали конюхи соображать - куда податься? Кому они такие нужны - глазастые, да не болтливые, отчаянные, да не продажные? Есть товар - да кто купец?
Пусть государыне Софье стрельцов довольно. Пусть государь Иванушка хоромы только для богомольного выезда или крестного хода покидает. Но вот государь Петр у себя в подмосковных нечто этакое затевает… Всех молодых стольников и спальников под ружье поставил. А делается это в Коломенском, а там как раз конюхи и обитают! Так и вышло, что былые любимцы Алексея Михайлыча перешли к его самому младшему сыну. И из всего наследства, что оставил отец сыну, это, как выяснилось, было наилучшее.
Царские конюхи стали государевым потешным войском. Немало их пришло к Петру Алексеичу, немало оказалось в первых полках новой российской армии - Преображенском и Семеновском.
Петр прекрасно знал, какие молодцы надели зеленые преображенские мундиры. При нужде использовал их знания и хватку. И сами они для того к нему явились, чтобы знаниями и хваткой послужить, как в явном деле, так и в тайном. Коли приказания не получали, так сами случая искали - как Алексаша Меншиков.
И уж он-то свой случай в конце концов отыскал!
* * *
- Да ты, девка, с ума совсем сбрела!.. - в великой растерянности бормотала матушка Ирина. - Да как это тебя сюда ноги принесли? Прости, господи, мое прегрешенье…
Аленка стояла перед ней на коленях.
- Не видел меня никто! - и она, чтобы придать веры словам, перекрестилась. - Я в калиточку проскользнула! Матушка Ирина, Христом-богом прошу - не выдай! Я пытки не выдержу!..
- Я тебя не выдам, а потом всех нас, и черниц, и белиц, к ответу притянут? Скажут - так-то вы божеский закон исполняете? Скажут - чародеям и ворожеям потворствуете! Кабы кого другого пытались испортить - а то самого государя!
- Да не напускала я на него порчу! - перебила Аленка, но матушка Ирина не слушала.
- Тому лет пятнадцать, кабы не более, в царицыных светлицах корешок нашли, в платок увязанный. То-то кнутом мастериц попотчевали, пока разобрались! А тут - на государя посягновение!
Аленка была уж не рада, что прибежала со своей бедой в монастырь. То ли она не умела объяснить, то ли матушка Ирина не пожелала понять - только пожилая монахиня гнала сейчас свою давнишнюю любимицу прочь. А более Аленке идти было некуда.
В Кремле ее схватили бы сразу. Если Алексаше удалось вспомнить, что за девка вырвалась у него из рук, если он с утра отыскал бы светличную боярыню… Тогда и к Лопухиным идти было опасно - туда бы за ней сразу явились, а если бы кто-то по доброте и скрыл ее в вотчинных деревеньках, то сам бы с перепугу и выдал. Аленке грозило обвинение в отравлении, а единственным ее оправданием было другое преступление - чародейство, единственным доказательством - пук сухой травы под тюфяком, и неизвестно, что хуже…
- Не уйду, матушка Ирина, не уйду отсюда! Погубят они меня!
Как ни была Аленка проста, а понимала - если ее схватят, начнут пытать, а она не выдержит, назовет Дуню или Наталью Осиповну, то об этом сразу проведают Лопухины, и станет в царицыных светлицах одной вышивальщицей меньше. Уж найдется способ избавиться от девки, что сдуру затесалась в дела государственные. Ведь если Дуня попадет в настоящую опалу, не только супружескую, то и весь лопухинский род с ней вместе, а у Петра Алексеича окажутся вовсе руки развязаны… А если Дуню не называть - тогда объяснить все события той ночи попросту нечем, и кнутом тут ничего путного не выбить, и железом не выжечь…
Инокиня снова забормотала, крестясь, снова оттолкнула девушку, требуя, чтобы та не губила монастырь и не подводила неповинных сестриц и матушек под плети.
- Я к игуменье пойду! - в отчаянии воскликнула Аленка. - Она не даст неповинную душу губить, она меня укроет!
- Да где укроет-то? Что, как тебя уже выследили? Поди прочь, а мы все скажем, что уж с год будет, как тебя не видали!
- Да куда идти-то?
Аленка сызмальства выросла у Лопухиных, потом сопровождала Дунюшку и в Преображенском, и в Коломенском, и в Кремле - так что не было на Москве дома, где она могла бы попросить убежища.
Матушка Ирина вдруг замолчала и полезла под тюфячок. Она достала оттуда туго увязанный узелок.
- На, возьми… Возьми, ради Христа, и ступай!
Тонкими и чуткими пальцами золотошвеи Аленка поняла, что там - мелочь, неизвестно зачем прикопленная. Но не кривеньким да потертым денежкам было сейчас ее спасти!
Однако столько испуга и отчаяния было в глазах матушки Ирины, что Аленка оттолкнула протянутую руку, поднялась с колен и выбежала из кельи.
Матушка Ирина поспешила следом.
Аленка хотела дождаться выхода инокинь к заутрене, чтобы упасть в ноги матери игуменье.
Она и место для этого наметила - у входа в маленькую зимнюю церковь, называемую обычно трапезной, потому что стояла она впритык к монастырской поварне, ее печами и отапливалась.
Но, к огромному своему удивлению, она увидела, что дверь во храм отворена и там горят свечи.
Аленка заглянула - перед чудотворной Богородицей, которая не однажды спасала от смерти детей и стариков, лежала на полу женщина, рядом же стояла на коленях матушка игуменья, вполголоса произнося молитву.
По ночному времени в церкви было таки прохладно, и женщина лежала, разметав полы богатой шубы, крытой червчатой объярью.
Аленка проскользнула в церковь и встала так, чтобы, когда мать игуменья с той женщиной поднимутся с колен и пойдут прочь, оказаться перед ними.
Но матушка Ирина, спешившая следом, углядела-таки, куда спряталась девушка, и вошла за ней, и, правой рукой крестясь, схватила ее левой за рукав сорочки. Аленка шарахнулась, уперлась, не желая выходить, - но затевать в храме возню было никак нельзя, и обе они, ни слова не говоря, лишь тихо сопели.
Женщина, что лежала перед образом, с трудом поднялась на колени, постояла, крестясь, и, опершись рукой об пол, встала и на ноги. Теперь Аленка увидела, что ночная молитвенница роста среднего, сложения плотного, лицо у нее крепкой лепки, широкое, немолодое, скорбное.
- Не выживет он, матушка, - сказала женщина игуменье. - Не дошла моя молитва, ох, не дошла, не понесли ее ангельцы наверх…
- Не умствуй, а молись, раба, - одернула ее игуменья, и тут увидела она, как в углу, у свечного ящика, молча сражаются Аленка и матушка Ирина.
Оставив молитвенницу, игуменья твердым шагом направилась к ним - матушка Ирина ахнула, встретив острый взгляд, и Аленка, воспользовавшись ее изумлением, выскочила вперед и рухнула на колени.
- Христом-богом молю! - воскликнула она, и в ночной тишине трапезной церковки голос прозвенел каким-то вовсе неподобающим воплем. - Не выдавайте меня!
- Кто такова? - спросила игуменья.
- Алена, матушка, бояр Лопухиных, - объяснила матушка Ирина. - Всё у нас постричься собиралась, да не отпускает ее государыня Авдотья Федоровна…
- Та Алена, что в Верх взяли, в царицыну Светлицу золотошвеей? - вспомнила игуменья. - Та, что у нас подольник чернобархатной фелони вышивала?
- Я это, матушка! - подтвердила Алена. - Смилуйся, не погуби!
- Чего хочешь, раба?
- Хочу постричься, - не вставая с колен, твердо объявила Аленка.
Игуменья помолчала.
Матушка Ирина, решив, что игуменья в затруднении, поспешила непрошено прийти на помощь.
- Что за пострижение впопыхах? Мать игуменья, ты спроси у нее, окаянной, чего ради она посреди ночи в обитель тайком пробралась! Ты спроси у нее, что она этой ночью сотворила! Спроси, как она чары наводила! За ней же утром стрельцы явятся! Она всю обитель под плети подведет!
- Алена! - строго сказала игуменья. - Что молчишь? Говори!
Аленка вздохнула.
Не прошло и часа, как она рассказала о своей беде матушке Ирине - и всё, чего она добилась, был смертельный испуг инокини. Повторить этот рассказ таким, каким он сложился у нее в голове, пока она сюда добиралась, девушка не могла - чтобы и игуменья со страху не выпроводила ее за ворота. А ничего другого девушка не припасла.
- Встань, раба, - приказала игуменья, взяла Аленку за руку и подвела к чудотворному образу. - Если ты виновата - ступай прочь, нет тебе здесь места.
- Я всё расскажу… - торопливо произнесла Аленка. - Видит Бог, видит Матерь Божья, всю правду расскажу… Вот перед ликом… Пусть Матерь Божья знает - не виновата я!..
- Молчи. Незачем мне знать твою правду.
- Матушка!.. - воскликнула инокиня. - Она же погубит нас всех!..
- Она к Господу за помощью пришла, не нам ее отвергать, - властно возразила игуменья. - А если ее возьмут и пытать будут, она многих понапрасну оговорит - и этот ее грех будет на тебе да на мне! Кто видел, как она сюда пробралась?
- Алена! - Матушка Ирина, чуя, что грозу проносит стороной, помягчела голосом. - Верно ли тебя никто не видел?