- Марфушка, она видела, когда впустила. Она ведь там живет, у калиточки.
Игуменья с инокиней переглянулись.
- Боле - никто?
- Не знаю - никто, верно…
- Марфушка… - Мать-игуменья повернулась к статной и скорбной ликом женщине, которая во всё время их странной беседы даже, казалось бы, не прислушивалась, а, отступив в сторонку, стояла у небольшого образа Спаса на водах и бормотала краткую, многажды повторяемую молитву. - Матушка Любовь Иннокентьевна! Сжалился над тобой Господь - послал способ услужить себе. Это - добрый знак.
- Не выживет Васенька, ох, не выживет… - отвечала женщина. - Сердце истомилось, не к добру такая смертная тоска…
- А я тебе говорю, что к добру. Не пререкайся, раба! А сделай-ка ты вот что - возьми эту девку, увези, спрячь. Мы тебе ее вывести отсюда поможем. Послушание это тебе от меня. И воздастся.
- Поди сюда, - сказала женщина Алене. - А ты помолись за нас, за грешных, матушка. Полегчает Васеньке - сдержу слово, пришлю в обитель и муки, и капусты, и свечу в пуд поставлю.
- Я помолюсь, а ты поспешай. Того гляди, сестры начнут в храм Божий сходиться, заметят чего не след, - поторопила игуменья. - А ты, раба, выменяй образок Любови Иннокентьевны да век за нее и раба Божия Василия молись - через них от смерти спасаешься!
Это уж относилось к Алене.
При выходе из храма Любовь Иннокентьевна распахнула полы своей необъятной шубы и, как наседка крылом, прикрыла Алену. Так и вывела ее во двор, так и провела к своему возку, и правильно сделала - уже спешила к колоколенке, поставленной между обеими церквами, летней и зимней, звонарка - матушка Июлиания.
В возке Любовь Иннокентьевна разговоров не разговаривала, лишь бормотала молитвы.
Ехали, казалось бы, не столь уж долго - а успели заговорить колокола. Сперва - мелкие, зазвонные, потом - средние, уж чего-чего, а звона заутреннего на Москве хватало. В самой скромной сельской церквушке имелось не менее трех колоколов, что уж говорить о богатых монастырях и церквах, где одних больших очепных в каждом - едва ль не по десятку? Где благовестники - в тысячу пудов? А тех церквей на Москве - немерено…
Аленка знала службы и по звону как бы видела, что делается в храме. Особенно нравилось ей, как перед чтением Евангелия под звон все свечи, сколько их есть в церкви, возжигают, и в этом - некое просветленное предчувствие благодати… С первыми словами звон прекращается - не мешает ее снисхождению. И по прочтении главы - один сильный удар: снизошла!
Возок остановился, затем снова подался вперед. Любовь Иннокентьевна словно опомнилась - заговорила громким голосом:
- Терешка, черт, вплотную к крыльцу подгоняй! Сам шлепай по грязище, коли желаешь, а меня избавь!
Когда возок встал окончательно, Любовь Иннокентьевна с трудом поднялась для выхода.
- Прячься, девка, - велела она. - Сейчас сразу ступени будут, я медленно всхожу, приноровись.
Выпихиваясь из возка разом с Любовью Иннокентьевной, Аленка, хоть и плотно прижатая к ее боку, прямо зажатая между тяжелой полой шубы и расшитой телогреей, углядела в щелку крытое крыльцо о двенадцати ступенях, сильно вынесенное во двор, матерые резные брусья, крышу его подпиравшие, резные наличники высоко поднятых, как оно и должно быть в хорошем доме, окон. В сенях под ноги была постелена большая чистая рогожка. Точеные тонкие перильца двух лестниц вели из сеней: одна - вниз, в подклет, другая - вверх, к горницам.
- Матушка! - сверху в сени сбежали две пожилые, опрятные, полные женщины. - Голубушка, хозяюшка!
- Жив Васенька? - спросила запыхавшаяся при подъеме Любовь Иннокентьевна.
- Жив, матушка, жив!..
- Всюду побывала, всюду помолилась, - как бы подводя итог минувшей ночи, сообщила Любовь Иннокентьевна. - Одних свечей пудовых шесть штук Господу обещала… Перед чудотворной простиралась… Более сделать - не в силах человеческих… Подите к себе, молитесь. А я - к Васеньке…
- Шубку, пожалуй, сними, матушка…
- Не надо, - Любовь Иннокентьевна отстранила ближних женщин. - Продрогла - на каменном полу-то… Сбитню горячего - вот чего мне нужно, и покрепче, чтобы горло продрал. Принеси-ка, Сидоровна, в горницу. Посижу там у печки - отойду.
Женщины заспешили в подклет, где была поварня с кладовыми. Любовь Иннокентьевна, прижимая к себе Аленку, повела ее наверх, в горницу. Аленка углядела мореного дуба дверь с кипенно-белыми костяными накладками - архангельской, надо полагать, работы.
Горница была убрана богато - большая высокая печь так и сверкала сине-зелеными кафлями, а по каждой кафлине - то травка с цветом, то птица-Сирин. Второе, что заметила Аленка, выпроставшись из-под шубы, - так это скатерть на ореховом столе, шитую цветами и птицами.
В святом углу был немалый иконостас, горели лампадки перед образами, а сама горница легкой синеватой дымкой душистого ладана как бы затянута - видно, в доме служили молебен.
Вдоль стен, меж лавками под суконными полавочниками, стояли богатые поставцы с серебряной и позолоченной посудой. В углах имелись сундуки, обитые прорезным железом. Всё было дорого, но в меру, лишняя челядь не суетилась, не подглядывала - и Аленка решила, что ее спасительница, скорее всего, из богатых купчих, не иначе - вдова, уж больно она вольно живет для мужней жены, всю ночь где-то проездила, никому отчета не дает, да и женщины о муже не обмолвились.
Любовь Иннокентьевна тяжело опустилась на скамью.
- Садись, девка, - велела она. - Что же с тобой делать, послушание ты мое?
- Отправь меня в какую ни на есть обитель, матушка Любовь Иннокентьевна, - попросила Аленка, не садясь, однако. - Век буду за тебя Бога молить.
- А своей ли волей ты в обитель идешь? - усомнилась купчиха. - Не спокаешься?
- Не спокаюсь. Я и раньше того хотела.
Любовь Иннокентьевна задумалась.
- Бога за меня молить - это ты ладно надумала. Только вот что, девка… Кто ты такова, как звать тебя - знать не знаю, ведать не ведаю, и ни к чему мне это… Ведь если я тебя в отдаленную обитель отправлю - всё одно придется тебе там назваться. А раз тебя искать станут, то ведь не только на Москве! По обителям тоже пошлют спросить…
Дверь в горницу - не та, что входная, а за печью, - открылась, на пороге встала старуха и, увидев Любовь Иннокентьевну, кинулась к ней, всплеснув широкими рукавами подбитого мехом лазоревого летника, видно, с хозяйкина плеча.
- Матушка, кончается! Кончается светик наш, отходит, отходит Васенька!..
- Не гомони! - оборвала ее Любовь Иннокентьевна. - Чего стала? Пусти!
И тяжелым шагом двинулась в спаленку, да так решительно, что дверные косяки, казалось, раздались, пропуская ее. Аленка поспешила следом. Старуха, шарахнувшись, привалилась к стенке за поставцом и мелко крестилась.
Купчиха присела на край большой кровати, на которой перинки, тюфячки и пуховички были так высоко постланы, что вскарабкаться на них она бы и не смогла без скамеечки, а просто сдвинула их локтем и боком, отчего они встопорщились и взгорбились.
- Васенька, а Васенька?.. - позвала она.
Из осененной пологом темной глубины никто не ответил.
- Сама здесь останусь, - сказала твердо Любовь Иннокентьевна. - Сама с ним буду. Более Бога молить, чем этой ночью, уже сил нет…
- Я с тобой, матушка Любовь Иннокентьевна, - и Аленка без приглашения села на приступочек внизу постели, сжалась у ног суровой купчихи как кошка нашкодившая - лишь бы не прогнали.
- Ну что же… - пробормотала та. - Соборовали тебя, Васенька… Глухую исповедь от тебя приняли… Миром помазали… Всё сделали, что надобно, так-то, Васенька… Более сделать ничего уж не могу… Прости, коли что не так… и я тебя во всем прощаю… по-христиански…
При этом она, отыскав в одеялах руку умирающего, выпростала ее и медленно гладила.
Потом, вспомнив про Аленку, строго поглядела сверху вниз и снова заговорила скорбно:
- Жениться ты собирался, Васенька… Не довелось мне женку твою на пороге встречать, в пояс ей поклониться… А уж как бы я детушек твоих баловала…
Вдруг она замолчала.
- Слышь, девка. Надумала я. Отвезут тебя в Успенский девичий монастырь, что в Переяславском уезде, в Александровской слободе. Не так чтоб далеко. Игуменья мне родня, мать Леонида. Скажешься купецкой вдовой. Что, мол, привез тебя из Тамбова на Москву племянник мой, Василий Калашников, тайно, потому что пошла за него без родительского благословеньица. Потом же Васенька за сыпным товаром ездил, в драку угодил и от раны скончался… И ты после него более замуж не пойдешь, а грех перед родителями замаливать будешь. Запомнила?
- Да, матушка Любовь Иннокентьевна.
- Будешь мне за Васеньку молельщица, за его грешную душеньку. Обещаешь?
Аленка нашарила рукой сквозь сорочку крест.
- На кресте слово даю - сколько жива, буду за упокой его души молиться.
- Поминанье Васеньке - на священномученика Василия, пресвитера Анкирского, что накануне шестой седмицы Великого поста. Запомнила?
- Запомнила. Век за тебя Бога молить буду…
- За него!.. А теперь поди, поди… А я с ним побуду…
Аленка вышла в горницу, где всё еще стояла за поставцом перепуганная старуха.
Села на лавку. Что еще за Успенская обитель? Каково там? И как же Дунюшке о себе весть подать?
Просидела она довольно долго - или так показалось? Заслышав тяжелые шаги Любови Иннокентьевны, встала.
- Не пойму, - сказала, входя, купчиха. - Как будто спит… Вот тебе черный плат, покройся. Григорьевна, кликни Настасью. А ты, девка, туда стань.
Старуха, опомнившись, вдруг сгорбилась, голову в плечи втянула до невозможности и вдоль стены убралась из горницы. Аленка, накинув плат на голову, спряталась за поставцом.
Вошла одна из тех пожилых женщин, что встретили их на крыльце.
- Прикажи Епишке возок закладывать, чтоб до света в дорогу, - велела Иннокентьевна. - Я надумала в Успенскую обитель крупы и муки послать. Пусть мать Леонида за Васеньку тоже молится. И зашел бы Епишка ко мне - я ему еще приказанье дам.
- Что же возок, а не телегу, матушка?
- А то, что я с ним девку туда отправлю. Мне игуменья Александра послушанье дала - девку отвезти в Успенскую обитель, - не солгав, кратко объяснила купчиха. Не хочу, чтобы ее на телеге открыто везли. Постриг, чай, принимать собралась. Я скажу ему, где он ее после заутрени заберет.
Но когда Епишка, высокий и крепкий мужик, еще молодой, но с бородищей во всю грудь, с поклоном предстал перед ней, приказ ему был иной.
- Вот ее тайно со двора сведешь, в возок усадишь. Ферезея от покойницы Веры осталась, я знаю. Ей дашь, тебе потом заплачу. Будешь через заставы провозить - скажи, племянница. Довезешь с мешками до Александровской слободы, до Успенской обители.
- Кто ж она такова? - спросил Епишка.
- Про то тебе знать незачем. Возьми в клети мешок муки ржаной, да другой - муки ячной, да овса два мешка. И пшена - это будет пятый. Скажешь игуменье, матушке Леониде, - мол, купецкая вдова шлет, Любовь Иннокентьевна, и пришлет еще, а она бы приняла девку… Ну, езжай с богом, чтобы досветла с Москвы съехать.
Купчиха перекрестила Епишку, затем - Алену, и, не сказав более ни слова, ушла к Васеньке.
- Мудрит хозяйка, - заметил Епишка. - Ну, пойдем, что ли.
Видно, велика ростом была покойница Вера - ее широкая ферезея волоклась за Аленкой, как мантия, рукава по полу мели. Но дорожная епанча и не может быть короткой - должна сидящему ноги окутывать.
И еще до рассвета, как только стали подымать решетки, которыми на ночь улицы перекрывали, выехала Аленка из Москвы. Дал ей припасливый Епишка мешок с хлебом, луком да пирогами, дал баклажку с яблочным взваром, дал еще подовый пирог с сельдями в холстине, и всё это легло ей на колени, так что и не повернуться. Однако Аленка после двух диковинных ночей, последняя из которых выдалась и вовсе бессонная, заснула мертвым сном среди мешков с мукой и крупой. И что уж там врал Епишка, выезжая на Стромынку, она так и не узнала.
Он разбудил девушку днем, оба поели, и Аленка уснула опять. Приходилось спешить - дорога вела лесом, в лесах пошаливали, и несколько подвод и возков сбивались обычно для безопасности вместе.
Очевидно, в конце концов она отоспалась за обе ночи - и, трясясь меж пыльных мешков, попыталась обдумать свое положение.
За Дуней присматривают, но Наталья Осиповна, не дождавшись вестей от Аленки, скорее всего, попробует вызнать - не появлялась ли пропажа в лопухинском доме. Потом, возможно, пошлет спросить в Моисеевской обители. И, окончательно потеряв Аленкин след, решит, что девка по неопытности дала себя схватить с поличным, сидит теперь где-нибудь в яме, откуда и будет добыта в нужный час для посрамления лопухинского рода… Как же исхитриться послать о себе весточку?
Плохо всё вышло, уж так плохо, что далее некуда. И одна лишь во всем этом была утеха - Аленка, хоть и не отпущенная из Светлицы добром, всё же попадала в обитель и принимала постриг. За что великая благодарность купчихе Калашниковой…
- Буду за Дунюшку молиться… - прошептала Аленка. Хоть это радовало… И тут же она вспомнила про Васеньку.
Ей велено было молиться за упокой, но ежели он сейчас, в эту минуточку, еще жив? Как же тогда?
Аленка неожиданно для себя сползла с сиденья, стала коленями на рогожку, покрывающую пол возка, и не взмолилась - вскрикнула:
- Господи, спаси Васеньку!
Так же вскрикивала, молясь, блаженненькая Марфушка, всю душу вкладывая в голос. Может, за то ей и бывали вещие видения? Аленка обмерла, как бы издалека услышав радостный вопль:
- Ликуй, Исайя! Убиенному женой станешь! За убиенного пойдешь!
Вот и сбылось. Не венчавшись, оказалась Аленка купецкой вдовой. И предстоял ей постриг…
Осознав это, Аленка - возможно, впервые за двадцать два года, - задумалась о том, а не лишается ли чего значительного, принимая постриг и отказываясь от супружества. Раньше-то постриг лишь вдали маячил, а теперь-то - вот он, с каждым часочком всё ближе. И собиралась-то она еще с пятнадцати лет в Моисеевскую обитель, где ее знали, где и подружек завела. А тут - впопыхах, к чужим старицам, да в придачу и под чужим именем…
Быть женой и матерью она покамест не желала. Иное дело - тридцатницей! Это - честь, это - деньги. Возможно, виной тому были верховые девки, которые соединялись с тайными своими дружками украдкой, невенчанные, а потом бухались в ноги верховым боярыням, каясь в бабьем грехе и предъявляя налившееся чрево. Бывало, покрывались эти проказы спешным венчаньем, коли выпадало дело не на пост. Так - Аленка не желала! И невинного баловства, девичьих игр с поцелуями, ей тоже еще не хотелось. Не проснулось в ней волненье, как в Дунюшке за два года до царицына сватовства…
Но не вышло у Аленки поразмыслить над уже невозможным супружеством. Возок вдруг понесся вперед, да так, что держись! А вдогонку ему полетел отчаянный звенящий вопль и свист!
С каждым днем всё раньше темнело, а тут еще дорога лесная, и вовсе за окошечком ничего не разобрать.
- Стой, стой! - послышалось сзади. - Служба государева!
Аленка ахнула.
Стрельцы!.. Выследили, нагнали, схватят, обратно в Москву повезут!.. На дыбу!.. Под кнут!..
- Спасе!..
Взмолилась Аленка, путая слова, обливаясь слезами. А тем временем конные выгнали возки да телеги к поваленному поперек узкой дороги дереву, заржали, сбились передние возники, завопили кучера.
Дверь возка распахнулась.
- Баба! - обрадовался темноликий мужик и ухватил Аленку за ферезею. - А ну, вылезай! Кто такова?
- Купецкая вдова! Калашниковых! - крикнула Аленка, не заметив с перепугу, что на мужике - не длинный и нарядный стрелецкий кафтан, а вовсе какая-то подпоясанная чуга по колено, без всяких украшений.
- Купчиха? Федька! Тут тебе купчиха!
Подоспел и другой мужик, долговязый, вдвоем вытащили Аленку из возка, поставили перед собой.
Глянула Аленка на него - языка лишилась. Рожа страшная, борода кудлатая во все стороны, от самых глаз растет, и скалится, нечистая сила, злобно!
- А коли купчиха - что на мешках едешь?
- В обитель я! В Успенскую! - ничего не соображая, твердила Аленка.
- Коли Калашниковых - что ж на мешках-то?
- Вдова я! В обитель еду! Отпустите меня - я постриг приму!
- Федька, забирай! Купчиха, вдова - сжалился над тобой Господь, послал и тебе сласть!
- Дядя Епифан! - завопила Аленка, увлекаемая с дороги в глубь леса. - Дя-дя-а!..
Но не до Аленки, видать, было кучеру Епишке. Творилось невообразимое - с телег снимали увязанную кладь, кто-то, защищая, лез в драку, чей-то возник, ополоумев от шума, принялся кусаться - и взвился кистень-навязень, и ударил коня в висок маленькой, но тяжкой гирькой. И, видать, взяли уже кого-то на нож, такой дикий крик перекрыл шум схватки.
А Аленка всё еще не соображала, что догнали ее не стрельцы, которым велено доставить девку в застенок, но те портные мастера, что на больших дорогах шьют вязовыми булавами…
- Да не вопи ты, дура, - сказал Федька, - не убудет с тебя! Сейчас вот и поглядим, что ты за купчиха…
С тем и завалил.
Влажные кривые кочки подались под ней, тело наполовину вмялось - Федька, удерживая за плечи, не давал приподняться, и показалось вдруг девушке, что вот сейчас и уйдет ее головушка в болото, и сомкнется оно над хватающим последний воздух ртом!..
Аленка вцепилась было зубами в грязную руку, да попала не на кожу - на засаленный рукав.
- Ого! - Федька стряхнул ее, как малого кутенка. - Горяча ты, матушка! Это любо! Ну так вот те мой селезень!..
- Дядя Епифан! - что есть мочи завопила Аленка, чуя, что вот теперь-то и пришла ее погибель.
Но кучеру, видать, было не до нее.
Федька распахнул на ней, лежащей, ферезею, ухватился лапищей за грудь.
- Ах-х!.. Ха-а!..
Не человек - чудище дикое громоздилось на девушку, ахая и шипя от возбуждения. Жесткая борода оцарапала лицо и шею, Аленка высвободила руки, вцепилась в нечесаные космы Федьки, но оторвать его от себя не смогла.
- Ради Христа… Не погуби!
- Невелик грех, замолишь!
- Феденька, батюшка мой… - Аленка уж не соображала, что лопочет. - Отпусти, не губи!
Вдруг щекам сделалось жарко, голова поехала-поплыла, да вверх дном и перевернулась…
Шум пропал.
И всё пропало.
Очнулась Аленка оттого, что ее сильно трясли за плечи.
- О-ох… - простонала она, не открывая глаз и не желая возвращаться из небытия.
Однако слух уже проснулся, уже опомнился и, помимо воли, принимал диковинные и звучащие вперебой слова.
- Так она, выходит, девка была?
- Дурак же ты, Федька!
- Гляди, и коса - девичья…
- У людей дураки - вишь ты, каки, а у нас дураки - вона, каки!
- Бог дает - и дурак берет!
- Так кричала ж, что купецкая вдова! - Алена узнала этот обиженный басок.
- Вдова, вдова… Ты на нее глянь - какая она тебе купецкая вдова? Заморыш!
- Завралась девка, вот что…
- Так сами ж орали - вот те, Федька, купчиха, давно поджидал!
- Вот те и купчиха!..
- Впредь те, бабушка, наука - не ходи замуж за внука!
Грянул хохот, но сразу смолк.
- Пес! - услышала Аленка звонкое, резкое, удару плети подобное словцо. По общему покорному молчанию поняла - пришел хозяин. Атаман. Сам Баловень.