Аленка стояла на крыльце, моля бога об одном - чтобы ей не сделалось дурно в храме. Ее таки мутило, отчего бабка Голотуриха с Баловнихой едва не вцепились друг другу в волосы - бабка утверждала, что тошнота в последние месяцы предвещает парнишку, а Баловниха, сама выносившая шестерых, клялась и божилась, что Аленка носит девчонку. Чрево у Аленки выдавалось не сильно - и это обещало парнишку. Но по лицу пошли пятна - как перед рождением девчонки. С пола она поднималась, опираясь левой рукой, а что это означало, одни говорили так, а другие - сяк. Основательно перессорила Аленка со своим чревом всё бабье население болотного острова.
Ей самой делалось страшно при одной мысли о родах. Будь это в Преображенском или в Коломенском! Даже для нее, безмужней, истопили бы мыльню, позвали умелую бабку, не жалели сытной еды. Когда в царицыных хоромах сотня здоровых девок, а вокруг хором - целое войско, никого безотцовщиной не удивишь.
Аленка не представляла, как будет жить на острове с грудным младенцем на руках. Может, Федька, увидев дитятко, поумнеет? Может, повенчается - поумнеет? Воспользуется последним санным путем - мучки привезет, круп, сала? Репы, огурчиков солененьких?.. Холста - пеленать же во что-то надо? Хоть какую коровенку - бабы уж научат доить… Как же младенчика-то поднимать без коровьего молочка?
Подкатило к горлу. Аленка зажала рот, надеясь, что дурнота пройдет сама собой, и закатила глаза.
Смутно виделся ей образ над раскрытыми дверьми. Черные глаза смотрели строго и пронзительно, а лика было не разобрать, лишь слабенько светлеющий круг нимба.
И Аленка вспомнила Спаса Златые Власы.
Торжественная яркость светлого лица, и усыпанный звездами крест за ним, и взгляд не агнца - воина на путях Господних, словом, всё обаяние древнего лика озарило ее, как озаряло всякий раз в Успенском соборе.
- Спасе… - прошептала она. - Царю Небесный, утешителю, Душе истины…
И тот, далекий Спас услышал ее мольбу.
- Беги! - приказал он.
Аленка торопливо спустилась с крыльца.
В животе так толкнулось, что она встала, придержав его.
Ей вдруг стало ясно, что ребенок, который будет рожден на болотном острове, обречен на погибель - она просто не сумеет выкормить его! Она помрет там сама, помрет родами или после них, и ребенок - с ней вместе!
- Спасе!..
До ладных санок, которые привезли Степана с Афоней, было десять шагов. Крепкий гнедой меринок, пузатый и головастый, потянулся к Аленкиному рукаву губами.
- Лошадушка, матушка… - прошептала Аленка и быстро отвязала ее от ограды.
Теперь обратного пути не было. Она взяла лошадь под уздцы, торопливо провела кругом, возвращая на санный след, и оглянулась.
Никого не было на церковном крыльце.
- Спасе!..
Афоня оставил в санях кнут, и Аленка, кое-как перевалившись через край, схватила его, неловко замахнулась и не хлестнула, а шлепнула лошадь по крупу. Та нехотя пошла шагом. Аленка принялась бить ее кнутом изо всей силы, как получалось, и разогнала-таки! Сытый возник перешел на рысь и по собственному следу понес Аленку прочь от церкви, прочь от дурака Федьки, прочь от погибели!
- Спасе!..
Аленка вовремя поняла, что дорога делает поворот, и успела управиться с вожжами. Санки вылетели на ровный путь - и ходко пошла сытая лошадка, не слишком быстро, да неутомимо, а Аленка отчаянно погоняла ее.
За спиной она услышала крики.
Оборачиваться было страшно.
Аленка не видела, как Федька, пытаясь бежать следом, вязнет в снегу, не разбирала его призывов и ругани. Остановиться - было равносильно смерти для них двоих, ее и ребенка.
Справа близко к дороге подступил лес. Видно, птица вспорхнула с ветки - прямо на голову Аленке рухнул сверху рыхлый ком снега, перепугал до полусмерти. Ребенок словно обезумел - рано бы ему вроде было проситься на волю, однако бился он, как птица в тенетах. Снова подкатила дурнота, но не могла Аленка сейчас даже опростаться в снег, ведь для этого пришлось бы высунуться из саней, а дорога делала повороты - и вываливаться вовсе не хотелось.
Лес кончился и перед Аленкой оказалась развилка. Она поднялась на одно колено, выбирая дорогу.
Справа вдали виднелась деревня, дворов с двадцать было рассеяно по высокому, отлого сходящему в ложбину холму. Эта деревня была слишком близко к церкви отца Пахомия и к болотному острову, Аленка побоялась даже приближаться к ней. Слева не было ничего, похожего на жилье, только спуск, и сверху Аленке было видно, куда заворачивает дорога. Она погнала лошадь по левой дороге и спустилась к замерзшей и покрытой толстым снегом речке. По зимнему времени местный народ устроил здесь удобную переправу. Алена видела на льду санные следы - и всё же ей понадобилось собраться с силами, чтобы, шепча молитвы и поминутно крестясь, переправиться на другой берег.
Он оказался крутым. Должно быть, опытные кучера знали, как заставить лошадей взбираться наверх. Судя по следам на свежем снегу, совсем недавно кто-то проезжал здесь. Аленка лупила мерина до тех пор, пока ее не осенило - это ж не вверх взъехал, а вниз съехал тот, кто до нее переправлялся через реку, а собирался ли он возвращаться обратно той же дорогой - дело темное.
Аленка вылезла из саней и, таща за собой лошадь под уздцы, стала карабкаться вверх. Из самых что ни на есть последних силенок…
Снег был совсем весенний - рыхлый да мокрый. Она и без того промочила ноги, когда брела за Федькой к церкви, а тут еще прибавила, да совсем насквозь!
Умная лошадка поняла, что ей помогают, - тяжко и с усилием ударяя копытами в снег, словно стараясь пробить его до самой земли, она шаг за шагом поднималась вверх. И, когда они вдвоем преодолели подъем, долго ждала, пока стоящая на коленях в снегу Аленка несколько придет в себя. И, доползя до края саней, повалится на медвежью полсть, не в состоянии даже сразу заползти под нее.
- Спасе…
- Беги!
Несколько часов ехала так Аленка, решительно не зная, есть ли поблизости жилье. Но лошадка бежала, никаких препятствий более не попадалось, а когда встретилась очередная развилка, Аленка положилась на лошадиное чутье - и санки понеслись вправо.
Она даже настолько освоилась, что стала копаться в санях, и откопала завернутые в холстину постные пироги - с кашей и гороховые.
Аленка так давно не видывала хорошей еды, что эти пироги показались ей лучше, чем пшеничные калачи выпечки кремлевского Хлебенного двора.
По количеству пирогов она поняла, что те двое, Степан да Афоня, ехали не издалека и возвращаться домой собирались в тот же день. А, значит, к вечеру она могла прибыть в то село или тот городок, откуда они утром отправились в дорогу.
Как-то под приоткрытым окошком, у которого она сидела с вышиваньем, поверстанные в потешное войско бывшие царские конюхи в Преображенском толковали о делах конюшенных. И, стосковавшиеся по коням - государь коней не жаловал, так что и войску больше приходилось шествовать пешком через буераки, - они вспоминали былые царские охоты, смышленых аргамаков, минувшую вместе с покойным государем Алексеем Михайловичем роскошь и величие… Кроме всего прочего, сказано было и о лошадях, кои, утратив в лесу всадника, сами приходили на конюшню, выбираясь при этом безошибочно из любой чащобы.
Сейчас те речи вспомнились.
И помолилась Аленка, что было сил и страсти, чтобы лошадь вынесла до ночи к человеческому жилью, потому что встречаться с волками ей было не с руки, она не отбилась бы одним кнутом.
А потом сытные пироги навели на нее дремоту, так что очнулась она уже в сумерках и не по своей воле.
Кто-то безжалостно тряс ее за плечи. Аленка открыла глаза - и увидела бородатое лицо.
- Ты кто такая, блядина дочь? Ты чего тут разоспалась? Где Степан Петрович? Афонька где?..
- Господи Иисусе! - только и могла вымолвить Алена. - Ох, смертушка моя…
С перепугу ей стало плохо, она зажала рот непослушной после сна на морозе рукой и отпихнула мужика.
Пока она, свесившись из саней и едва ли не ткнувшись головой в сугроб, выкидывала всё, съеденное за этот день, двое мужиков, стоя над ней, хмуро смотрели друг на друга: на нее смотреть - так с души воротило…
- Погоди, сейчас оклемается, - сказал один. - Допытаемся…
- Черт знает что! - буркнул другой, тот, что тряс Алену. - Вместо хозяина с Афонькой - баба брюхатая! Афонька, что ли, успел?
К ним, придерживая на груди шубку внакидку, подбежала красивая девка в лихо надвинутом меховом треухе.
- Светики мои, что же Степушка в горницу нейдет?
- Молчи, не голоси, - одернул ее степенный мужик. - Кабы лиха не было… Помоги лучше бабе.
- А Степушка? Афимьюшка извелась, ожидаючи… - уже поняв, что стряслось неладное, но позабыв убрать улыбку с краснощекого лица, произнесла девка.
Алена тяжело дышала. Схватив в горсть чистого снега, она отерла рот. Схватила еще - прошлась по щекам и подбородку. В третий раз хватанула полон рот снега - и с того у нее если не во рту, так в голове несколько прояснело.
- Люди добрые, - с трудом вымолвила она, вылезая из саней. - Православные… Бог вам поможет… Отведите меня хоть в подклет… Не могу боле…
И сама осознала, насколько невнятно говорит. Язык ее от цинги сделался косен.
- Да где же Степан Петрович? - подхватывая ее, спросил степенный мужик. - Жив?
- Жив, жив… - Алена повисла на его плече, ноги не слушались. - И Афоня жив…
- Велик Господь! - сказал тот из мужиков, что пошустрее и помоложе. - А ты, Парашка, что глядишь? Помоги, как у вас у баб, ведется! Бери ее с другого боку!
Алену не столь взвели, сколь взнесли на крыльцо да в сенцы, оттуда - в горенку.
Из-за стола поднялся, закрыв толстенную книгу, крепкий мужик, годов пятидесяти, с сильной проседью в темных волосах и окладистой ухоженной бороде, с бровями удивительной лохматости, но со взглядом живым и умным.
Был он по-домашнему - в темно-зеленом зипуне, подпоясанном ниже заметного чрева, в простых портах, в сафьяновых невысоких сапожках удивительного бирюзового цвета. И выглядел почтенным посадским человеком, владельцем немногих, но процветающих лавок, не слишком обширных, но надежных промыслов.
- Эту еще где поймали? - осведомился мужик. - Этот алтын не нашего рубля. Чего молчишь, Фрол?
- Прикатила в наших санях заместо Степана Петровича, Петр Данилыч, - степенно сказал Фрол. - Говорят, когда кошка на сносях к дому приблудится - это к добру, а когда брюхатая баба?
- На Афоньку, что ли, просить пришла? - Петр Данилыч подошел к Аленке, смерил ее взглядом, сразу отметил чрево. - Кабы не третья дура за эту зиму… Силен, леший! Да не может же он на всех вас разом жениться! Ну, говори, кто такова и почто лошадь с санками у сына моего угнала?
Аленка изумленно посмотрела на Степанова отца. Мужик он, видно, был сообразительный - понял по спокойствию Фрола, что сын жив и цел, догадался, как Аленка в сани попала.
Но на прямой его вопрос и отвечать надо было прямо.
Рассказывать всю правду Аленка не могла - а половина правды тут не годилась, да и которую половину следовало бы выбрать?
- Лошадь с санками я у твоего сына угнала, Петр Данилыч, потому что иначе не спаслась бы, видит бог, - Аленка перекрестилась и опять отерла рот, стыдно было за ставшие привычными струйки сукровицы. - Я его с Афоней в церкви оставила, где батюшка Пахомий служит… А более ничего про ту церковь не знаю, ни в коем селе, ни в чьей вотчине.
- Я знаю. Неблизкий путь. Откуда ж ты такая взялась? - спросил Петр Данилыч. - Знаешь хоть, в какие места заехала?
- И этого я не знаю, - отвечала Аленка, мучаясь. - Ради Христа, выслушай меня наедине, не хочу при всех плакаться…
- Так это не Афонька тебя наградил?
- Нет, не Афонька…
- А сынок мой, стало быть, по сю пору в церкви с батькой Пахомием торчит?
- Да какой он батька! - вдруг на Алену напала злость. - С Баловнем покумился, хабар прячет! Обзетильник он!
- Ого! Ладно… - Петр Данилыч призадумался. - Да ты сядь, девка, не страдай. Фрол! Возьми Андрюху, возьми Леваша, факелы запалите, поезжайте Степке навстречь. В сани заложите Воронка, заодно и проездить красавца… Пистоли не забудьте, ну… рогатину, что ли… Давно у нас тут не шалили, давно Баловень не колобродил - коли встретите, не оплошайте.
Алена вскочила с лавки. Она вдруг сообразила, что Федька мог сцепиться сдуру со Степаном и Афоней, а батька Пахомий, воровской помощничек, ему подсобить… И раскрыла было рот, чтобы поторопить Фрола, да сукровица потекла - она и прихлопнула губы ладошкой.
- Да уж найдем чем Баловня благословить, - молвил Фрол. - На двух санях бы лучше.
- И то. Возьми молодцов из мастерской, охотников. Скажи - по алтыну дам.
- А ты, Петр Данилыч, бабу допроси, - Фрол недобро глянул на Аленку. - Чего она воровским языком лепечет?
- Что Афимьюшке сказать-то? - осмелилась подать от дверей голос Парашка.
- Ступай, скажи - скоро будет, пусть понапрасну не огорчается. Брюхатую бабу огорчать - последнее дело… - Петр Данилыч посмотрел на съежившуюся Аленку и хмыкнул. - А ты сядь и объясни толком - чья такова и почто шастаешь незнамо где. Обзетильник, хабар… Ступайте, ступайте!
Подождав, пока дверь за Фролом и Парашкой закрылась, Аленка, малость остыв и сглотнув тошнотворную слюну, поклонилась Петру Данилычу в пояс.
- Прости, батюшка, что я твою лошадь без спроса взяла. Не могла я иначе… А то бы так у нехристей и осталась.
- Так назовешься ты когда-либо али не назовешься?
Аленка громко вздохнула.
- Семью позорить не хочу…
- А придется.
При одной мысли, что Петр Данилыч узнает, что она из царицыных мастериц, и вздумает вернуть ее туда, где появляться было смерти подобно, Аленка зажмурилась от ужаса.
Только ложь могла сейчас спасти ее - и эта ложь была готова к употреблению…
- Я купецкого сына Василия Калашникова вдова, - сказала наконец Аленка, глядя в половицы. - Когда Васенька… Василий Игнатьич мой осенью помер, сразу после Иверской, тетка его, Вонифатия Калашникова вдова, Любовь Иннокентьевна, меня в Успенский монастырь снарядила, что в Александровской слободе. Постриг принять… Я не доехала - у Баловня оказалась… Он возок со всем добром отнял, куда кучер девался - не ведаю, а меня отдал товарищу своему Федьке Мохнатому, и я с ним жила…
- Хороша… - осуждающе заметил Петр Данилыч. - С ним брюхо и нажила?
- Не могла я сбежать от него, видит бог, не могла! - воскликнула Аленка. - Он же меня на болоте спрятал! Заимка у них на болотном острове, туда только они могут пройти, Баловень с товарищами! Там у них рымы! Дворы то есть… Только они тропку знают! Там Голотуриха живет, бабка Клещатого там живет, Баловниха там живет!.. Жила…
- Вон она где угнездилась! А пока ее искали, сколько баб осрамили! Ну, говори, говори…
В черных глазах Петра Данилыча было живое и искреннее любопытство. Хоть и обратился он без принуждения, однако ослушаться было никак невозможно. Да Аленке и самой хотелось наконец хоть кому-то поведать свои несчастья.
- Да что говорить-то… Сперва я уйти не могла - тропки не знала. Думала - приморозит, грязь схватится - и без тропки уйду. Потом - мясоед кончился, пост… А Федька, леший проклятый, мне только на Пасху шубу привез, в чем в церковь ехать… Без того - только от рыма до рыма добежать…
- Для какой это надобности ему с тобой в церковь ехать?
- Да повенчаться со мной обещал! Втемяшилось ему в дурную голову! Вот он в пост шубу-то и не вез, говорил - незачем! А как пост кончился, венчать стало можно, он привез ту шубу-то…
- Стало быть, это ты из-под венца сбежала?!
И Петр Данилыч неожиданно звонко расхохотался.
Улыбнулась и Аленка.
Тут-то она и не уследила - заметил Петр Данилыч кровь на ее губах.
- Цингу там, на болоте, что ли, нажила? - строго спросил он.
- Да не знаю я, что то за хвороба. Языком не шевельнуть, насилу говорю…
- Так. К батьке моему тебя сведут, он травознай, вылечит. Стало быть, купецкая вдова, а по имени как?
- Аленой кличут.
- В мае, выходит, родилась. Так и не дивись - тебе весь век маяться. Вовремя ты от своего Федьки убежала - санный путь совсем уж плох стал, кабы снег не выпал, еще денька два - и сиди жди, слякоть и грязево пережидай. А теперь, гляди, с неделю продержится. Твое счастье, что знавал я Вонифатия Калашникова и его Любушку. Я ведь и сам купец, только Вонифатий был суконной сотни, а я - черной. Алена Калашниковых, стало быть, а по батюшке?
- Дмитриевной кличут… - вдруг засмущавшись, ответила Аленка.
Ни отца, ни матери не ведала она, но научили ее ставить свечи за упокой душ раба Божия Дмитрия и рабы Божьей Настасьи. Так она и делала исправно, однако, услышав вопрос Петра Данилыча, не сразу и сообразила, что мужнюю жену или вдову хорошего купеческого рода иначе, как по батюшке, знакомцу звать не положено.
- Алена Дмитриевна? Добро. Калашниковы - славный род, - задумчиво произнес Петр Данилыч. - Жаль, недолго ты за Василием побыла. Родня у тебя, Алена Дмитриевна, знатная. Хоть и не как у купцов Строгановых, что замуж боярских дочерей берут, однако гордиться можно.
- Мне теперь стыдно Любови Иннокентьевне на глаза показаться, - Аленка полагала, что удастся повернуть разговор на ее беды-злосчастья, избежав расспросов о Калашниковых, но Петра Данилыча повело - стал вспоминать дела давние.
- Вонифатий-то младшей ветви, а там еще старшая да средняя есть. Хорошая у тебя родня… Калашниковы из Ярославля вышли. Бывал я там и видел на реке Которосли старые амбары соляные да рыбные. Андрей Калашников, который от старшего сына, Григория, соляные варницы в Соликамском уезде держал, кабы не два десятка… По всей Волге и Оке солью торговал… знатный был человек, да… царствие ему небесное… А Вонифатий - он от Леонтия, от младшего, пошел. Андрей-то по цареву указу из Ярославля на Москву перебрался и знатные палаты себе в Китай-городе поставил. Каменные лавки держал в Суконном, Шапочном и Серебряном ряду, склады огромные, кого только дома не привечал! Вонифатий-то сперва у него на посылках был - не знала? Потом, как женился на Любушке, выделился. А имущества унаследовал от Никиты, что от среднего сына, Афанасия… У Никиты единое было чадо, сын Тимофей, и тот жил неистово, прожился, зимой замерзшего на Неглинке утром подняли. Вонифатий раздумывал - брать ли наследство? Долгов-то - немерено… Однако взял, а тут и Андрей Григорьич, видя, что Вонифатий не захотел калашниковского имени срамить, помощь оказал. Вот как Вонифатий-то разжился!
Аленка, поняв, что вопросов пока не будет, и затаив дыхание, слушала про калашниковский род и пыталась запомнить, чтобы в те несколько дней, что, возможно, ей предстоит тут провести, не опозориться. Хотелось бы ей, правда, чтобы Петр Данилыч молвил словечко и про Василия Калашникова, он-то хоть какой ветви? Но купец полагал, что ей, вдове, про то было и самой ведомо, потому Васю в своих речах обошел.
- Да ты не печалься! - прервав свои исторические изыскания, сам себя перебил купец. - Придешь в себя малость, подкормим тебя, подлечим - и свезем в Москву…
- Батюшка Петр Данилыч! Нельзя мне в Москву!
Аленка не на шутку перепугалась.