Научилась Аленка Федьку ругать да костерить - и чуяла, что нужно как-то иначе, а как - не ведала. По пальчикам счесть могла она, сколько раз за свои двадцать два года говаривала с молодцами. Мир делился на два разных - на мужской и на женский. Мир был вполне продуманным - всякой девке, достигшей спелых лет, он подыскивал одного на всю жизнь мужа, а других мужиков ей как бы и не требовалось. Посты да постные дни не давали постельному делу приесться - и молодой муж обычно ласкал жену во всякое дозволенное верой время, так что о полюбовнике смолоду она и не задумывалась. Потом рождались дети, а потом, коли и случался бабий грех, - так проще было его замолить, чем менять устройство мира. Баба да кошка хозяйничали в избе, мужик да пес - на улице, и был в этом простой, но устоявшийся за столетия смысл. Свои радости были у мужиков, свои - у баб. И женщина могла прожить всю свою женскую жизнь радуясь, но не видя иных мужчин, кроме мужа, да свекра, да отца родного с братьями, да сыновей и племянников.
Аленке прекрасно жилось в женском мире - а теперь вот приходилось обустраиваться в каком-то странном, и некому было поучить, что да как.
Очевидно, Федька затылком увидел свою суженую. Резко повернулся - и гирька на ремне, возвращаясь, весомо стукнула его по бедру. Так что вместо приветствия был Аленке изумленный матерок.
- Чего лаешься, ирод? - спросила она. - Жених богоданный! Пшена принес?
- Какое пшено… Дядька Баловень меня прочь гонит, - хмуро отвечал Федька. - Говорит - второй год в налетах, кистень держу, как баба дохлую мышь за хвост… А я виноват, да? Меня учили? Коней укрючить не умею! А я ранее укрюк видывал? У нас-то не те кони, чтобы за ними с укрюком гоняться! Весной их за хвост не подымешь, а не то чтоб бегать! Я себе глухой кистень смастерил, а дядька Баловень говорит - ремешок короткий! Делай, говорит, кистень-навязень! Учись, говорит! Кому, говорит, ты неученый нужен!
Ничего Аленка в этой жалобе не поняла.
- Пшена обещал - где пшено? Кормить тебя нечем, один хлеб.
- Я сала принес.
Аленка обрадовалась, но, войдя в избенку, увидела на столе это сало - и пригорюнилась. Его Федьке стало бы на один кус.
Федька вошел следом, смотал с рук ремни кистеней и положил оружие на стол.
- Да ты в своем уме? - Аленка смахнула эту гадость на земляной, каменно утоптанный пол.
Федька остолбенел.
- На стол хлеб кладут, Божье благословеньице, - объяснила Аленка. - А ты что положил? Креста на тебе нет!
- Есть крест… - буркнул Федька. - А что, кашу не варила? Мы бы сала потолкли - да в кашу!
- Из чего? Из коры осиновой?!
Огрызнувшись, Аленка принялась резать хлеб.
- Да ты и печь сегодня не топила, - обратил внимание Федька.
- А ты дров нарубил?
- Нешто я тебе воксарей не заготовил?
- Заготовил - осиновых! Мне бабы сказали - осиновые дрова не топкие. Не лезь под руку - порежу!
И это было серьезной угрозой - хоть и туповат ножик, а выставила его Аленка бестрепетно, да и досталось бы Федьке поделом - вздумал сзади приласкаться!
- Да что ж ты косоротишься! - в отчаянии воскликнул Федька. - Нешто я тебе не жених? Нешто я тебя не балую? Вон давеча дуван хабарили… тьфу, хабар дуванили… дуван дуванили… Четыре подводы добра! Я тебе припас… Мужики грошались…
- Хоть бы ты по-христиански говорить выучился! - снова возмутилась Аленка.
- По-христиански-то я могу, я вот еще по-нашенски не умею! - отвечал сердитый Федька. - Ну, говорю же - мужики со смеху животы надсадили!.. Баловень заглянул в укладку - ну, говорит, лягушка тебя заклюй! Ты, говорит, Федя, все наши грехи замолишь! Посадим тебя вышивать пелены к образам!
- Какие еще пелены к образам! - Аленка почувствовала, что на нее накатывает ярость, даже затрясла зажатым в кулачке ножом. - Да ты и иголку-то взять не умеешь!
- Да к чему мне иголка?! - Федька от возмущения, что Аленка никак не поймет его, возвысил голос до того, что прорезалась в нем неожиданная плаксивость. - Я, чай, мужик! Я тебе припас! Да вот же, погляди! Мы хабар дуванили…
Тут лишь Аленка, проследив направление его чумазого перста, увидела небольшую, но нарядную укладку, узорным железом окованную и с круглой ручкой на крышке, чтобы удобней брать.
- Это что еще? - насторожившись, спросила она.
- Да тебе это, тебе брал!
Аленка, положив нож, торопливо откинула крышку.
Полна была укладка узелков с узелочками, стопочек тонкого полотна, увязанных шелковых и бархатных лоскутков. Она стала выкладывать всё это нежданное богатство на скамью, разворачивать - и вдруг, сама того не ожидая, обрадовалась несказанно.
В одном узелке оказались мотки ниток - шелка сканого, шелка некрученого, шелка шемаханского, тонких оттенков, желтоватых, охристых, розовых - то, что нужно мастерице для лицевого шитья. Отдельно маленькими пасмочками лежали золотые нити - пряденое золото с продернутой шелковинкой, крученое золото - и с алой, и с лазоревой нитью, моточек волоченого золота… И там же были воткнуты иголки.
- Ах ты господи… - прошептала Аленка.
Она перебирала вышивальный приклад, радуясь каждой ниточке. Затем, отложив пестрое сокровище, стала копаться далее - нашла связочки конского волоса, на который низать мелкий, семенной жемчуг. Сам жемчуг отыскался в мешочке - семенной, известный Аленке как варгузинский, - россыпью, а довольно крупный скатный, кафимский, - на снизках.
Отдельно были завернуты серебряные дробницы - видно, хозяйка укладки собралась расшивать облачение в церковь. Аленка разложила их - не те, какие ей доводилось нашивать в оставленные пустыми меж вышивки места на бархатах и атласах, не тончайшей работы, не старые, с облаченья на облаченье перешиваемые, которые знаменил еще знаменитый жалованный иконописец Оружейной палаты Семен Ушаков, а всё же, всё же… Вот и крошечный Никола-Угодник, по высокому лбу легко признать, вот и Богородица, а старец со свитком - святой Матфей, сидит себе, Евангелие пишет…
Как давно не перебирала Аленка этих крошечных серебряных образков, таких, что на ладошку четверо помещаются!..
- Угодил ли? - глядя на нее с некоторым испугом, осведомился Федька.
Аленка повернулась к нему.
- Ну уж угодил! - поняв по сияющему личику, какую радость приволок, воскликнул он. - Ну? Там и юсы были, дядька Баловень дуванил, мне полтина досталась, а с иного дувана шистяк мне обещал знатный, чтобы не хуже других наряжаться. А коли не шистяк - так шерсно.
Аленка, всё еще улыбаясь, смотрела на него и не понимала - что такое городит?
- А дядька Баловень не обзетит! Слушай, Алена, а коли я шерсно притащу - ты мне шистяк сварганила бы? Вот ведь и иголки, и нитки есть, и ножницы там, чай, завалялись…
Она молчала.
Ей вдруг сделалось безумно весело. Федька стоял перед ней - смешной, встрепанный, долговязый, лопочущий не по-христиански, всё на свете ей попортивший да погубивший, и всё же готова была Аленка сейчас сама обнять да поцеловать его, дурака, такую радость доставил он ей подарком.
Чтобы и впрямь не броситься ему на шею, Аленка снова в укладку полезла, ширинку недошитую достала, шапочку раскроенную, убрусы, два зарукавья.
- Алена… Я ненадолго же… Ты скажи - где чего поработать? Поправить, может, чего?
- Бабы доску просили для масляного жома, - вспомнила вдруг она. - Ты поди к бабке Голотурихе или к Баловнихе, они растолкуют.
- Алена…
Она обернулась.
- Алена…
Уж такой жалобный голосок сделал Федька - как малое дитя, что, за мамкину распашницу держась, хнычет и просит пряничка.
- Да что тебе, неурядливый?..
- Алена… Я жом наладить успею…
- Ну так что же?
- Стосковался… - с превеликим трудом выдавил Федька. - Я вот, гляди, подарок принес… Меня мужики на смех подняли… Алена… Аль ты меня уж вовсе не любишь?..
- Люблю, как черта в углу!
Сказав это, Аленка вдруг залилась румянцем и не только оттого, что нечистого помянула. Она услышала свой голос, но это был вовсе не ее голос, так лукавые молодые мастерицы с высокого крылечка перекликались в Коломенском или Преображенском с молодыми конюхами, подавшимися в потешное войско. Это был голос, которым не к черту посылают, а на грех заманивают!
- Да чем же я тебе не люб? - Федька искренне отказывался понимать, как это можно - шарахаться от здорового детины, не увечного, не убогого, да еще и девства лишившего?
- Уж больно ты, батька мой, зверообразен! - решительно сказала Аленка, но на всякий случай от Федьки отодвинулась.
Тот удивился несказанно. Посмотрел почему-то на свои чумазые лапы - как есть клешни. Пожал плечищами. И, запустив пальцы в бороду, попытался ощупать сквозь нее лицо. Тут только он заметил, что борода спуталась и стала истинным мочалом.
- Ну так расчесала бы мне бороду… - буркнул Федька, несколько даже устыдившись. - Не чужие, чай…
Аленка покосилась на него - вот уж точно, что не чужие.
- Сказал - женюсь! - рявкнул Федька и добавил уже помягче: - Как приморозит, санный путь станет, венчаться поедем. По тропке-то на остров вознику сани не протащить.
Аленка кивнула. В конце концов, когда болото схватится настолько, чтобы прошла лошадь, то девке пробежать - невелика наука. И не придется ломиться сквозь тот поганый сухостой - место спорчено, болью скорчено…
Она снова склонилась над укладочкой.
Это словно клочок прежнего мира был, прежних девичьих радостей, словно Дунюшка подарок прислала, словно поднимешь голову - и снова ты в Светлице с подружками, и песню-то они заведут, и за пирогами на Хлебенный двор самую шуструю пошлют, и тайной сердечной поделятся, и из слюдяного окошечка тайком зазнобу свою покажут…
И хотелось Аленке покинуть Светлицу ради Моисеевской обители, и поняла она вдруг, что в Светлице-то и была ей самая радость. Сама государыня тридцатницей назвать обещала… Приклада всякого - сколько для работы нужно, столько и отпустят, особенно если нужно доделывать начатую государыней или Дунюшкой работу. Знала ли Аленка, что настанет день - и обрадуется она скромной укладочке, что налетчики отняли у какой-то небогатой купецкой женки или дочки?
Так ей тут себя жалко стало - слезы навернулись.
Всхлипнула Аленка, да так громко - Федька в ответ ахнул.
- Да что это ты?
Быстренько сел рядом, грязными лапищами обхватил, прижал, на груди под бородой ее личико пристроил.
- Не реви… Обтерпишься… Женюсь же…
- Фе-день-ка… - окончательно разрыдавшись, еле выговорила Аленка.
- Ну, сказал - женюсь! И пшена принесу! И морковки!
Много еще чего наобещал Федька, и съедобного, и несъедобного, и достал зачем-то свою полтину денег медью, как будто на острове чего купить можно!
- Ну, хочешь - я баню построю?!
Но Аленке и это уж было не в радость.
Сунулась было в дверь бабка Голотуриха, но, увидев, что Аленка с Федькой в обнимку сидят, положила на лавку сушеные грибы - и потихоньку умелась…
* * *
25 января 1694 года умерла государыня Наталья Кирилловна. Кое-кто радовался - избыли медведицу. Петр странно принял свое горе - прискакал к смертному одру проститься, а потом удалился, не желая принять последнего вздоха матери. Несколько дней пребывал в безмерной скорби, а потом Франц Яковлевич Лефорт заманил его к себе, принялся развлекать праздниками, напомнил о делах незавершенных. Ибо пусть мертвые погребают своих мертвецов, у Петра же есть живое, и живое это - строение нового корабля в Архангельске. Так что пора собираться в Архангельск.
Когда царица захворала, Лопухины было воспряли. В последнее время все неудачи в Дуниной семейной жизни скопом валили на вдовствующую государыню. Она-де сына против невестки подговаривает. И объяснение нашлось - ей-де не хочется, чтобы государь Петр Алексеич к Дуне прислушивался, потому что Дуня тогда слишком много власти может забрать, и лопухинский род - с ней вместе. Потому и потворствует его поездкам в Немецкую слободу. До того договорились - чуть ли не царица Петрушу на блуд с Монсовой девкой благословила Дунюшке во вред!
А как скоропостижно, после пятидневной болезни, скончалась Наталья Кирилловна - тут-то и осознали Лопухины свое скудоумие.
Им бы, несмышленым, всех лекарей из Немецкой слободы за любые деньги призвать и государыню исцелить! Она-то, медведица-то, и была, как оказалось, главной защитницей перед сыном и Дуни, и всего лопухинского рода. А как не стало ее - государь и вовсе Дуню позабыл. Весь Великий пост, разумеется, не навещал, а как пост и пасхальная седмица окончились, как стало возможно им встретиться на супружеском ложе - тут и собрался Петр Алексеич в Архангельск.
Горько было Дуне, а того горше - Лопухиным. Власть, которую по-родственному позволила им взять Наталья Кирилловна, из рук уходила. Не разумели, что кругом деется, не нужны были государю!
Один Аврашка Лопухин кое-как угодил. А что Аврашка - молод, глуп, за сестру словечка замолвить не умеет.
У Петра же на уме - потешное побоище, недавно задуманное. Велел неподалеку от деревеньки Кожухово построить крепостцу с земляными валами, глубоким рвом и бойницами, чтобы по возвращении из Архангельска ее осаждать. Игра игрой - а, пожалуй, как раз под Кожуховым и пришло ему на ум, что неплохо выучено маленькое, но верное ему войско, так что грешно тратить силы на потешные баталии… Полки нового строя - Преображенский с Семеновским, как всегда, одолели старые стрелецкие полки, так не одолеют ли и более грозного противника?
А верный друг, дебошан французский, первый в Немецкой слободе танцор и шпажного боя знаток, Франц Яковлевич Лефорт, уже в Архангельске толковать начал, что нужны новые выходы к морям, да не таким, что три четверти года льдами забиты, а к теплым. Опять же, рассказал кто-то, что Черное море в древности Русским называлось…
Дипломатией Петр Алексеич в те годы мало занимался - больно доверял любимому родному дяде, Льву Кириллычу, над всеми его вознес, тот всем и заправлял, как умел. Толку выходило мало - после походов Василия Голицына Россия с Турцией почитай что и не замирились. Подстрекаемые турками крымцы безобразничали - в 1692 году крымские татары разорили городок Немиров, увели и продали в рабство две тысячи человек. Через год угнали еще десять тысяч…
Вроде бы и с татарами нужно было справиться, но, начав поход, дойти бы до турецкой крепости, что стоит в устье Дона. Зовется - Саад-уль-Ислам, что значит - Оплот Ислама. А русские привыкли звать ее короче - Азов…
* * *
- Да ноги-то переставляй… - буркнул через плечо Федька. Он брел через сугробы первым, прокладывая путь, Аленка - за ним.
Лошадку с санями они оставили на опушке, лошадка была пегая, приметная, и Федька боялся, что ее узнают. Уж где он ее раздобыл - Аленка и догадываться не желала.
Затянулась зима, уж к концу поста совсем было сошел снег, и вдруг снова навалило за одну ночь, да так, что дверей не отворить. И снова стал санный путь. А Аленка уж думала, что так навсегда и останется невенчанной. В зимний мясоед Федька куда-то уходил с налетчиками, в пост, понятно, не венчают, и он условился ехать в церковь сразу же после Пасхи. На удивление всему болотному острову, так и сделал.
Село было невеликое, церковка деревянная, от годов почерневшая, - на взгорке, забираться скользко, Федька Аленку за руку втащил и привел на паперть.
- Пойду, с батькой Пахомием договорюсь, - сказал он. - Не забыл бы, как сряживались, он уж совсем трухлявый стал.
- Поди, - согласилась Алена.
- А ты тут подожди, - велел он.
Она кивнула.
Федька стянул с головы шапку, постоял, зачарованно глядя на наддверный лик, перекрестился, поклонился в пояс, мазнув шапкой по серым половицам, и вошел.
Аленка стояла, словно окаменев. Руками сверху придерживала налившееся в последние недели чрево. При ее малом росте, щуплом сложении оно обозначилось ранее, чем у Дуни, и хлопот доставляло поболее. Аленке уже всё стало безразлично - лишь бы опростаться поскорее. Живучи на болоте, она потеряла счет дням и уже не понимала, когда всё это должно было случиться.
Плохая была зима, хуже некуда. Ульяна своего младенчика схоронила, Катерина - свою младшенькую… Лежали они неотпетые, так что Федьке нужно было еще сказать про то батьке Пахомию, чтобы отпел наконец безгрешных Яшутку да Марьюшку. Запечалилась Аленка - и так всё скверно, а тут еще венчанье напополам с отпеваньем.
Она потрогала языком опухшее нёбо и осторожно - зубы. Как-то странно сидели они теперь на своих местах. Аленке всё казалось, что они вот-вот возьмут да и вывалятся.
И больно было жевать, и есть хотелось постоянно. Оголодали бабы на острове. Баловниха - та не долго терпеть стала, однажды приперла дверь избы здоровенным дрыном, мужику не своротить, и ушла вместе с Баловнем. Хоть и опасно, да сытно, а с ее-то ручищами да плечищами она кистенем-навязнем не хуже мужика махать будет.
Тихо было возле церковки. В такой холод бабки богомольные по домам сидят. Если которая и выберется к заутрене, то не останется на паперти поболтать с ровесницами, живо домой уметется. В поповском дому избу топят - дым стелется, видать, снова снег падет…
Нежданно-негаданно к церковному крыльцу подъехали сани. Один мерин в упряжке, да сытый, бойкий.
Кучер, толстый румяный мужик, сошел на притоптанный снег и помог выбраться молодому статному купцу.
- Тут, что ли? - спросил купец, шаря обеими руками под мохнатой медвежьей полстью.
- Тут, Степа, - отвечал кучер, привязывая лошадь вместо коновязи к церковной ограде. - Слава те, господи, доехали. И засветло домой успеем.
- Эк далеко батя забрался…
- Всё окрест изъездил, - согласился кучер. - Все церкви. Ну, чего ты там?
- Держи, Афоня… Завалилось оно…
Стоя к церковному крыльцу задом и согнувшись в три погибели Степан протянул Афоне, не глядя, большую пистоль, а за ней - другую. Наконец он извлек замотанный в рогожу угловатый сверток, видимо, ларец.
- Ну, господи благослови обет исполнить, - выпрямившись, торжественно произнес он. - Ступай за мной, Афоня.
- Как же я в храм - вот так? - удивился кучер, предъявляя купцу в каждой руке - по пистоли. К тому же свисал едва ль не до колен кистень, ременная петля коего, казалось, приросла к широкому запястью Афони, так что на это оружие он уж и внимания, видимо, не обращал, и в церковь с ним входить не считал зазорным.
Степан огляделся.
С большим недоверием посмотрел на Аленку…
Тут, как на грех, из ее приоткрытых губ поползла слюна. Аленка быстро вытерла рот голой рукой, уже не удивляясь розовому следу - десны как начали кровить после Рождества, так и не переставали.
Более никого поблизости не обнаружил - ни единой живой души.
- Шалят здесь, Афоня, давно ли Сеньку Баловня гоняли? Так что сунь пистоли за пояс да и пошли. - Очевидно, и Степан считал, что в церковь без кистеня ходить как-то непристойно.
- А слыхали, что свой дуван Баловень у какого-то попа прячет, - заметил Афоня, выполняя приказание. - Поглядывай, Степа…
- И мы слыхали, - согласился молодой купец. - Эх, никак мне с этой докукой не перекреститься…
- Я за тебя, - пообещал Афоня, и оба вошли в церковку.