- Я сам с тобой к Любови Иннокентьевне поеду. Сам расскажу, когда родила и когда крестили. Попа уговорить можно. И будет Калашниковым наследник всего их богатства! То-то Иннокентьевна обрадуется! Там же и сговорим, чтобы их поженить, младенцев то есть, нашего и вашего. Пойми, дура, коли ты правду скажешь, одна тебе дорога - в обитель, к черницам, грехи замаливать. А коли скажешь по-моему - останешься при сыночке, растить его да холить. Может, и присватается кто… Я-то уж немолод, да и ты, чай, не девка. Коли люб, да коли обе вы с Афимьюшкой девок или обе сынов родите, - сам сватов зашлю. Иннокентьевна-то тебя из своего дома нищей не отдаст, я ее знаю - гордая! Мужика у них в роду не осталось, вот что плохо. Имущества такие, что без мужской руки не управиться. Нешто бабье дело - за соляными варницами глядеть? А я с Иннокентьевной бы поладил.
Аленка подняла на купца глаза.
Был он широк, крепок, неколебим.
Рассуждал разумно.
Афимьюшка тоже свекром была довольна - баловал, и когда дитятко вымаливали - денег не жалел.
Всё бы ладно, да только стоит вообразить, как она к купчихе Калашниковой с младенцем явится да как скажет - Васенькино, мол, чадо!.. Как же выпутываться-то из этого вранья?..
- А ты бы мне, Алена Дмитриевна, подошла, - добавил купец. - Ты в рукодельях смыслишь. Я вот собрался токарные станки ставить взамен лучковых, добрую круглую посуду точить да самим расписывать, не сдавать чужим судописцам, а своих завести, расписная-то лучше идет. Видывал я на Москве ковши, по белой земле травами писаны и червлеными цветами. Нарядно выходит. Я бы из Кирилло-Белозерской обители переманил, тут бы поселил. А ты бы такие узоры знаменила, каких ни у кого более нет. Хоть с персидского атласа, хоть с татарского!
Лицо у Петра Данилыча сделалось хитрющее, веселое. И Аленка ему в ответ с лукавинкой улыбнулась - поняла, мол, каверзу! И тут же вздох в груди народился - не смогла удержать…
- А то еще, когда от Троице-Сергия была отписана Неглиненская слобода в государево тягло, иные судописцы не были вывезены, а на Москве остались. Из них тоже можно выбрать знающих, да чтобы не шибко пьющих. Знатные же были в Неглиненской жалованные мастера! По четыре, а то по пять рублей в год жалованья им давали, что судописцам, что олифленникам, что иконникам, что серебренникам. И до сих пор учеников покупают и учат…
А вздохнула Аленка, представив, как бы ходила она хозяйкой по просторным мастерским, работу принимала, считала, приказывала по складам разносить, как бы узорам учила, как бы за узорами ездила, как бы цвета подбирала… Стосковалась она по рукоделью своему!
- Не то что в Великий Устюг - в монастыри посуду поставлять бы стал, - совсем воспарил мыслью купец. А хорошей посудиной, ковшом большим каповым, и государыне поклониться не стыдно, ранее митрополиты не гнушались каповыми ковшами ударить челом царице и царевнам…
Вранье, вранье сгубило всё хорошее, что привиделось вдруг Аленке. Быть бы ей купчихой, хоть и не суконной или гостиной, а черной сотни, вести бы богатое хозяйство да растить бы дитятко, да за широкой спиной мужа - не баловника, не пьянюшки, хоть и пожилого, да жене цену знающего… чего бы лучше-то?..
Так нет же!
- И хозяйка в доме нужна. Афимью-то мы несмышленой взяли, моя покойница Маша и поучить не успела. Да уж пусть ее - родила бы только наследника! А ты, коли у Иннокентьевны выучку прошла, управишься, что по дому, что по мастерским. Я не жадный - коли будешь в дом нести, а не из дома, то и на торг с пустым кошельком не отпущу. И в храм Божий, и на богомолье - не хуже боярыни поедешь. Каптана у меня стоит, от Маши осталась, - бархатом для тебя велел бы обить! Мы, Кардашовы, промышленники ведомые, нам жен на нищий лад водить негоже.
Сил не было слушать это!
Встала Аленка.
- Неладно мне что-то…
- Ну, поди, поди… - отпустил купец. - Приляг, подремли. А то в сад с Афимьюшкой ступайте. Дорожки, чай, уж просохли.
До сада она, однако, не дошла, и слава богу, не то пришлось бы давать милой Афимьюшке полный отчет - о чем со свекром беседовали. Все ведь видели - для беседы с глазу на глаз в горницу увел. Как же подружке не рассказать? Обида выйдет…
Перехватила Аленку Параша.
- К Даниле Карпычу ступай! Сердится! Ишь, старый колдун! Ты с ним поосторожнее - не то такого на тебя напустит!..
В невеселых мыслях явилась Аленка в чуланчик.
Дед сурово глянул на нее из-под сдвинутых бровей.
- Покорства в тебе нет, вот что, - заметил он. - Не дозваться.
- Кроме меня позвать, что ли, некого было? - огрызнулась Аленка.
- Тебя хотел. У тебя рука легкая.
- На кой те, дед Карпыч, моя рука?
- Кровь мне надо сбросить, - хмуро сказал дед. - Ну-ка, возьмись…
- Да я не умею, - пролепетала Аленка.
- Выучишься.
- Разве более попросить некого?
- Ты управишься. За мисой сходи. Мокрую вехотку прихвати. Научу. И Степана кликни - пусть меня толком усадит.
Аленка, идя за широкой мисой, увидела не Степана, а бездельника и охальника Афоньку. Стоял он в сенях у дверного косяка, а Параша - в горнице, вроде бы и не вместе, однако беседу вели развеселую. Аленка со всей строгостью на Афоньку налетела и в чуланчик его послала - деда обихаживать.
- Туда его, негодника! - захлебываясь смехом, шепнула ей в ухо Параша. - На покаяние!..
Вернувшись с мисой и мокрой вехоткой, Аленка столкнулась с Афонькой, удирающим из чуланчика. Видно, досталось ему от деда.
Карпыч сидел, сильно наклонившись вперед - поясница не держала.
- Задери мне рубаху, девка, - велел дед. - Нет, погоди. Тащи из-под лавки укладку. Там две - ту, что больше.
Аленка вытащила, открыла и, по дедову указанию, вытащила полый коровий рог. Рядом нашла и ножик с коротким лезвием.
- Этого довольно. Кровь мне отворишь на спине, возле лопатки. Рог на разрез наложишь, острый кончик в рот возьмешь и потянешь…
- Да ну тебя, дед! Не могу! - Аленка даже шарахнулась от него. - Ведь я с чревом! Скину вот через тебя…
- Не скинешь. Ну? Долго мне ждать? Аль сыну сказать?
Петра Данилыча Аленка таки побаивалась. Сердить его не хотела - а ну как, при всех своих замыслах, отца не ослушается, возьмет, кинет в сани и повезет прямой дорогой на Москву, к купчихе Калашниковой? Впрочем, хитромудрый его замысел - выдать Федькино дитя за калашниковское - тоже вгонял Аленку в ужас. Однако тот обман был еще впереди, замышлялся на осень, до того времени много воды бы утекло, глядишь - что и придумалось бы…
Взяла она ножик, поднесла к широкой и костлявой дедовой спине, нажала - и никакой крови не было.
- Ты резани! Раз - и готово! - велел дед. - Поглубже! Что ты там пилишь? Я те не сосна! Давай, с божьей помощью…
Разозлившись, Аленка ткнула ножом, проколола кожу, сразу же нож выскочил из рук и упал на пол. Тонкая темная струйка поползла по спине.
Широким концом рога с ровно обрезанным краем Аленка быстро накрыла разрез.
- Теперь отсасывай! Чтобы полный рожок крови, - распоряжался дед. - И в мису ее!
Аленка покорилась - и чуть дурно ей не стало, до того боялась, что кровь губ коснется.
Довольно ловко отняла она рог от дедовой спины и, зажимая пальцем дырочку на остром конце, выплеснула кровь в мису. На ранку шлепнула мокрую вехотку.
- Слава те господи. Теперь полегчает, - сказал Карпыч. - Ты запомни - кровь кидают, коли ноги отнялись, коли голова болит, коли плоть нарывами пошла. И та кровь, что выходит, - она дурная. Ну-ка, скинь мне еще рожок. Не бойся. Говорил же тебе, у тебя рука легкая. Ну-ка, благословясь…
Аленка, без прежнего страха, отсосала коровьим рогом еще столько же.
- Вот теперь довольно.
- Так я, дедушка, пойду, благословясь?
- Нет, еще побудь.
Аленка помогла деду лечь, сама присела рядом.
Он молчал, углубившись в свои думы.
- Дед, а дед, ну, скажи, Христа ради, для чего я тут сейчас сижу? - спросила Аленка, вложив в голосок такую жалостность, что саму чуть слеза не прошибла.
- А ты молитвы тверди, - посоветовал дед. - Вот как я. Давай-ка вместе и помолимся…
От цинги он ее всё же вылечил, язык во рту двигался шустро, как сукровицу подтирать - Аленка и не вспоминала. И язвы цинготные на ногах давно затянулись.
- Ты, дедушка, в Кремле бывал? В Успенском соборе?
- Доводилось.
- А образ Спаса Златые Власы видел?
- Видывал и всемилостивого Спаса, маливался ему, - подтвердил дед. - То лик суровый, всякий твой грех видит, но и за тебя с сатаной ратует. То - воитель.
- Ему бы помолиться… - безнадежно прошептала Аленка.
- Тебе перед Богородицей свечки ставить нужно, для разрешения от бремени, - сказал дед то, что она и без него ведала.
И так-то заманивал он ее в чуланчик, потчевал травами, учил молитвам, далеко от себя не отпускал. Аленка уж и не знала - Петру Данилычу пожаловаться, что ли? Срок-то всё близился, ей теперь с бабами нужно было сидеть, бабьи советы слушать, не дедову буркотню.
Парашка однажды прямо и без шуток сказала - чем дальше Аленка будет от деда, тем для нее теперь и лучше, потому что Данила Карпыч смолоду вязался с ведунами да ворожеями, сам, как взглянешь, вроде колдуна, и если вдруг обнаружится, что была у него колдовская сила, да на старости лет передал кому-то, она больно дивиться не станет.
Хорошо, выручала Афимьюшка. У самой уж чрево налилось, и хоть месяцев было поменее, чем у Аленки, торчало куда как задорнее. Афимьюшка приходила и, приласкавшись к деду, уводила подружку. В светлице их ждала Параша и другие девки с шитьем. Сбоку на лавочке смирно сидела умная бабка Силишна, которая у всего села детей принимала. Петр Данилыч велел бабку прикармливать и далеко не отпускать - в любой миг пригодиться может.
А бабка - умная! Чего только не ведает!
Первым делом Аленку по-бабьи расспросила - не было ли греха во время поста, да и сам пост как надобно блюла ли. Силишна - не поп, ей как-то проще было рассказать про то, что на болотном острове всё смазалось, дни в беспросчетную череду слились, пятницу от четверга не отличали, начать Великий пост - и то опоздали, а что до постельного дела - когда сукин сын Федька на голову свалится, тогда своего и требует, будь он неладен…
Силишна кудахтать над Аленкой не стала, пошла к попадье, та попу всё дело растолковала. Самое решительное средство применили - приобщили Аленку Святых тайн.
Затем Силишна взялась присматривать за Аленкой и Афимьюшкой - через коромысло не переступи, не то на ногах нарывы сделаются, на падаль не гляди - у дитятка изо рта плохо пахнуть будет, с перепугу за личико рукой не хватайся - чтобы у младенчика пятна от уха до уха не получилось. А главное - в пятницу волосы не чесать! Коли это соблюсти - роды тяжелыми не будут. Словом, от бабкиных премудростей не было продыху, как от дедовых причуд, но была такая забота Аленке приятна, мало кто в жизни так-то ее холил и лелеял.
А то еще стали Аленка с Афимьюшкой гадать - которая из них кого носит. Афимьюшка-то не знала про свекровы затеи, а Аленка и понимала, что не суждено ей в купчихах побывать, и, словно в игру играла, примеривалась к тому будущему, что ей Петр Данилыч почище судописца разрисовал. Хоть помечтать - и то сладость.
Поставила их Силишна рядком, рядом Параша пристроилась - любопытно же девке. И тычет Силишна осторожно пальчиком в оба чрева, и растолковывает:
- У тебя, Афимья Ивановна, гляди, пузичко востренькое, всё вперед глядит, паренек у тебя там. А у тебя, Алена Дмитриевна, сравни-кось, пузичко широконькое, бочки раздались, у тебя - девушка. А ты, Паранюшка, шла бы прочь. Тебе тут быть уже не годится. Ты - девка, а коли при девке роды начинаются, то баба и за себя, и за нее страдать должна, за каждый волосок на ее буйной головушке…
Ворковала этак бабка Силишна, выпроваживала Парашу, языкастая девка отшучивалась, а тут и обеденная пора. Аленку с Афимьюшкой отдельно кормили, Петр Данилыч со Степаном, когда Степан наезжал, по-простому ели, с мастерами. Не Москва, знатных гостей к столу ждать не приходится, а сами, чай, не бояре, Господь же всякое брашно благословит, если с молитвой к столу подступить. Силишна могла остаться в горнице, могла и за общий стол сесть, никто бы ее не погнал, однако засобиралась домой, на другой край села, непременно ей побывать среди дня в своей избе потребовалось.
- А то еще, говорят, в чистой рубашке рожать надобно, - задумчиво сказала Афимьюшка. - Давай-ка, свет, поевши, короба переберем. Выберем тебе и мне по рубашечке, Парашка постирает.
- А вот одно средство Силишна забыла, - заметила Параша. - Говорят, коли роды трудные, нужно спрыснуть бабу особой водой…
- А что за вода, Паранюшка?
Девка сделала страшное лицо.
- А то и вода, что в ней змеиная выползина была бы вымочена! Как змея-скоропея легко из выползины вылазит, так бы и дитятко…
Поперек горла встал этот совет Аленке. Тут-то ее и прихватило в первый раз. Дыханье занялось, глаза на лоб полезли.
И не столь больно, сколь страшно сделалось.
- Ой, да что это с тобой, господи оборони? - всполошилась Афимьюшка. - Ох, да не срок ли твой пришел? Ахти мне! Глупая я, бабку домой отпустила! Парашка! Паранюшка! Беги за бабкой Силишной!
- Ахти мне! - завопила и Парашка, выбегая из горницы.
Аленка привстала и снова опустилась на лавку.
- Сейчас, сейчас! - кинулась к ней Афимьюшка. - Потерпи, Аленушка, голубушка, светик, потерпи малость! Сейчас Силишну приведут. Что, отпустило?
- Чуток… - прошептала Аленка.
- Ты сиди, сиди, не шелохнись! - распоряжалась Афимьюшка. - Посиди без меня, я скоренько - велю баньку затопить. И сразу же - косу тебе расплетать! Ты не бойся! Мне Силишна говорила - когда баба впервые бабье дело творит, она загодя вопить начинает. Пока баньку истопят - твое дитятко и поспеет!
И вдруг тихонько запела:
- Бог тебя послал, Христос даровал! Пресвятая Похвала в окошечко подала, в окошечко подала?..
- Авдотьюшкой назвала, - еле заставив себя улыбнуться, со страхом прислушиваясь к собственному телу, вымолвила Аленка.
Уж давно назвала - сообразив, что родится доченька в начале августа, как и Дуня, и крестить, может, будут в тот же день - четвертого числа.
И как ладно бы не в чужом доме, не накануне позорного разоблачения, а хоть в конурке, да в своей, баюкать маленькую Дунюшку!..
И вот же она - просится на белый свет!
Спасе!..
* * *
- Алена Дмитриевна! Не горюй. Молода еще горевать, - сказал Петр Данилыч. - Велик Господь, призрит и на тебя.
Стоял он, приземистый да широкий, в зеленом домашнем зипуне, ниже живота подпоясанном, в расстегнутой однорядке до пят, хмуро склонив голову и черную с проседью бороду в грудь уперев. Отродясь слов жалостных не знал - тут вдруг и понадобились.
Ничего не ответила Алена. Лежала она, совсем обессилевшая, на лавке, меховым одеяльцем по личико покрытая, ручки бледные уронив.
- Мое слово крепко, - со значением добавил купец, повернулся и вышел.
Не мужское то дело - баб утешать.
А Силишна с Парашкой, притихшие было за печкой, разом к ней кинулись.
- Аленушка, свет! Хоть словечко молви!
Нечем молвить словечко. Каменный рот, каменные губы. И зябко. Лето на дворе, а зябко.
И смотреть на людей скушно. И слушать их тоскливо.
Что же теперь будет-то?
И за какие грехи ей кара?
Поняла Алена, каково было Дунюшке, двух младших схоронившей.
Но ей легче, право, легче. Дуня пусть и государыня, однако не окружили ее такой лаской, как Алену в кардашовском доме. Петр Данилыч, хоть рухнул его хитромудрый замысел подсунуть Калашниковым нежданного-негаданного наследничка, словечком себя не выдал. Афимьюшка сама еле уж ходит на опухших ногах, а об Алене печется. И в сад зовет. Скучно, говорит, ей в саду без подружки.
Плохо Алене и смутно. Как хотела любить маленькую Дунюшку - а и некого…
Но кое-как совладала она с собой, поднялась, и началась в кардашовском доме морока. Сон Алену не брал, повадилась она ходить ночью, то на двор, то в кладовые, и пока идет - вроде хочется ей есть, а как придет - и сама не ведает, чего ее душеньке угодно. Днем-то ее отвлекают, а ночью раздумается она о своей беде, пожелается утробушке неведомо чего, накинет Алена поверх белой рубахи розовую Афимьюшкину распашницу - и бродит по переходам… Не сразу и дознались. Уж думали - глумится в доме! Углы закрещивали, можжевеловой веткой курили, потом лишь сообразили, в чем дело.
Дед Данила Карпыч стал взварцы Алене готовить. Строго наказывал пить. С тех взварцев не столько ночью, сколько днем спать хотелось.
А лето выдалось сладкое! И не жара, и не слякоть, а такое приятное тепло, что млеть бы в саду на лавочке бездумно, слушая птиц да пчел. А яблок-то, а груш! А малины! Но вроде и в руке румяный плод, осталось до рта донести, а замирает рука, повисает…
Там Алена и сидела в полудреме, сидела неделю, другую, и пришла к ней как-то Афимьюшка, принесла пастилы, Степаном из Москвы привезенной. Баловали Афимьюшку, и то - не она ведь сладкого просит, а младенчик.
Присела Афимьюшка рядом, обняла Алену, да и словечка не дождалась.
- А ты не тоскуй по дитятку, голубка. Дедка Данила не велел тосковать - не то огненного змия привадишь. Так он сказал.
- Какого еще змия? - безнадежно спросила Аленка.
- Что, у вас на Москве разве не водится? - удивилась Афимьюшка. - Это когда об умершем сильно тоскуешь, бывает, господи оборони.
Она сняла руку с Аленина плеча, перекрестилась и снова обняла подружку.
- У нас вот тоже было, откуда меня взяли, в Козьмодемьянске, но не в самом городе, а в Мариинской слободке… Знаешь Козьмодемьянск? Там тоже посуду режут знатно, - торопливо, радуясь уже и тому, что горемычная подружка слушает, продолжала Афимьюшка. - Женился один токарь, из бобылей, что под Крутицкой обителью, а они - зажиточные, раньше-то они липовую посуду долбили да резали, а теперь станочки поставили…
Алена вздохнула - ну, какое было ей дело до слободских бобылей?
- Взял девку с хорошим приданым, - сообразив, вернулась к сути дела Афимьюшка. - Жили ладно, ну, как водится, ребеночка бог дал… Бог и взял. Он хвореньким родился, совсем синеньким, личико остренько, ушки мяконьки - не жилец… Господи, спаси и сохрани!
Афимьюшка снова разомкнула объятие, с особым тщанием закрестила чрево.
- Не след тебе такие слова сейчас говорить, - глядя в землю, предостерегла Аленка.
- Не след, - согласилась Афимьюшка. - Так ведь как же иначе рассказать-то? Иначе не выходит. Мать, кабы не Алевтиной ее звали? Или Акулиной? Горевала сильно, а помолиться за душеньку, небось, забывала. От рукоделья отстала, тосковала… Вот и стал к ней огненный летать!
Афимьюшка сделала страшное лицо, воздела руки, как бы став на мгновение тем летучим змием, но и испуг Аленку не взял.