Ночью ко мне явился Цмок и снова уговаривал меня быть благоразумнее. А если, говорил он, мне уже неоткуда брать это самое благоразумие, то пусть тогда я поручу все это дело ему, Цмоку, а уж он-то, Цмок, в этом я могу не сомневаться, очень быстро и безо всякой моей помощи примерно управится с этим наглым, потерявшим всякий стыд назиром!
От помощи Цмока я отказался наотрез. Не вам мне объяснять, что бывает с теми, кто заключает с ним союз. Уж лучше всю жизнь просидеть в клетке.
Вот я и сидел. Скиндер то кормил меня, как на убой, то морил голодом, я то соглашался писать новые письма, то не соглашался, сумма выкупа то увеличивалась, то уменьшалась. Письма же, как совсем нетрудно догадаться, никуда не доходили. Зачем это ему, думал я, что я ему такого сделал, почему он так изощренно измывается надо мной?!
Но примерно теми же самыми словами упрекал меня Скиндер-паша. Он еще добавлял:
- Ты не Гюрги, ты шайтан! Будь проклят тот день, когда я связал свою судьбу с твоей! Ты мне обошелся уже в десять тысяч дукатов, а сумма выкупа по-прежнему всего три тысячи. Ты задумал меня разорить!
Но он ошибался. В те дни, когда он это кричал, я задумывал совсем другое: убить себя. Ведь у меня был кинжал, я вполне мог себя зарезать. Я даже несколько раз пытался это сделать, но мне никак не хватало решимости. Да тут еще и Цмок вмешался. Он утверждал, что ясно видит день моего освобождения из неволи, этот день обязательно настанет, нельзя думать о смерти, нужно держать себя в руках, нужно немедленно выбросить из клетки этот проклятый кинжал.
И я его выбросил! Касыбы очень удивились этому. Они даже срочно призвали Скиндера. Скиндер спросил, что это значит, я что, спросил он, больше не буду бриться? Да, ответил ему я, в клетке я больше бриться не буду, я побреюсь уже на воле. А что, спросил он, я согласен написать еще одно письмо и при этом прибавить к прежней сумме еще пятьсот дукатов? Нет, сказал я, я вообще больше писем писать не буду. Как, удивился он, я что, уже не собираюсь возвращаться домой? Нет, почему же, отвечал ему я, я вернусь, но это произойдет и без письма. Каким образом, спрашивал он. Пока что не знаю, чистосердечно отвечал ему я, но знаю, что это обязательно произойдет.
Он плюнул и ушел.
И с тех пор все самым чудесным образом переменилось. Теперь нервничал он, а я был спокоен. Он угрожал мне, он меня умолял, а я ему ничего на это не отвечал. Он опять морил меня голодом, я очень сильно ослабел, его это напугало, и он опять приказал кормить меня как положено. Я понял, он не хочет моей смерти, он хочет лишь моего унижения, ему очень нравится стоять на балконе и смотреть на меня, сидящего в клетке.
Зачем ему все это? На этот вопрос даже Цмок не знал ответа. А может, просто не хотел мне отвечать. С Цмока такое станется! Ведь он так толком и не рассказал мне, как погиб мой брат. Вот уже сколько времени он молчит с той поры. Четыре года, если я не ошибаюсь, прошло, а он все молчит. Молчит и Скиндер. Опять наступила зима, павлинов загнали в курятник. Мне выдали новый зимний халат. Он был намного лучше прежних - и сидел на мне куда удачней, и был украшен множеством красивых узоров. Эти узоры, как объяснил мне Юсуф, вышила сама Гюльбахар, старшая жена Скиндера. Гюльбахар меня всегда жалела, и это неудивительно, ведь я годился ей в сыновья и, кроме того, всегда был с ней почтителен. Не то что с другими, младшими женами. А они, в отместку мне, часто…
Но это к делу совершенно не относится! Так вот, опять наступила зима, я уже и не знал, на что надеяться. Цмок спал, Скиндер ходил злобный и неразговорчивый…
Как вдруг в один миг все изменилось! А было это вот как. День тогда был холодный, пасмурный. Я сидел и ждал обеда. Вдруг вижу - идет ко мне Скиндер-паша. Вид у него был мрачный, борода всклокочена, а глаза как-то странно блестели. Подойдя к моей клетке, Скиндер велел касыбам убираться прочь. Странно, подумал я, они и так ничего не поймут, ведь мы со Скиндером всегда разговариваем только по-крайски. Значит, подумал я, нынешний разговор будет особенно важным. Это меня сильно встревожило, я резко встал и подошел к решетке. Скиндер взял свою бороду в кулак, тряхнул головой и сказал:
- Плохи наши дела, пан Гюрги!
- Что такое?
- Видно, теперь мне уже никогда не получить за тебя выкуп. Убили твоего отца!
Я схватился руками за решетку. Внутри у меня стало пусто-пусто. Говорить я не мог. Скиндер внимательно смотрел на меня и тоже молчал. Потом ему, наверное, показалось, что я не понял его слов, и он повторил:
- Убили твоего отца. Пан князь Сымон Зыбчицкий убит!
К тому времени я уже немного совладал с собой и потому воскликнул:
- Да как же это так?!
- Очень просто, пан Юрий! - охотно ответил Скиндер. - А все ваш Якуб-каштелян. Околдовал он твоего отца - и убил! Заговоренной саблей ш-шах! - и разрубил от плеча по ребрам надвое.
Я хотел было сказать, что этого не может быть, но у меня не получилось - язык не ворочался. Скиндер участливо спросил:
- Может, воды подать? Или, если попросишь, вина? Я и вина могу!
Я молчал. Скиндер покачал головой и сказал - чисто, по-крайски, безо всякого акцента:
- Я понимаю, понимаю. Сперва погиб твой брат, а вот теперь отец. В вашем роду остался только один ты. Кто же теперь за тебя выкуп пришлет? Князь Федор или князь Мартын? От них дождешься, га! - и тут он, не сдержавшись, засмеялся.
Этот его смех меня и успокоил. Голова у меня стала чистая, ясная. Я спросил у него:
- Скиндер, а вот когда ты был у нас, в Крае, ты где сидел?
Я и раньше неоднократно задавал ему этот вопрос, но он всегда или отмалчивался, или вообще делал вид, что не слышал вопроса. А тут он охотно ответил:
- В Крае я сидел в Шпаках. В Малых Шпаках. Это совсем недалеко от вашего Сымонья.
- Га! - сказал я. - Недалеко! Да Малые Шпаки, они просто наши, Сымонские.
- И давно это так?
- Да уж лет пятнадцать, может, даже больше.
- Ну а я там сидел еще раньше.
- А! - говорю. - Вспоминаю. Там и правда раньше был чужой маёнток, потом отец его купил. У пана Парамона, кажется.
- Верно, верно! - соглашается Скиндер. - Раньше тот маёнток был за паном Парамоном Гопчиком. А потом твой отец того Гопчика выгнал. За просто так. И денег не платил. Не покупал он тех Шпаков, а просто взял наездом. Ты об этом у кого хочешь спроси, хоть у вашего судьи, у пана Галигора!
Такой поворот беседы мне был крайне неприятен, и потому я сказал так:
- Возможно, возможно. Так ты, почтеннейший, сидел у пана Парамона?
- Нет, - сказал он, злобно улыбаясь. - Я и есть тот Парамон.
Я молчал. А Парамон, упиваясь моим замешательством, продолжал - гневно и в то же время очень радостно:
- Побил он и выгнал меня как последнюю собаку. Ух как я его возненавидел! Ух как я ему всякого желал! А ух как я потом возрадовался, когда ты, его выкормыш, ко мне в руки попал! Я же тогда…
Тут он замолчал, заулыбался, отпустил свою бороду и после этого заговорил уже совсем другим - самодовольным, хищным голосом:
- Это невозможно передать, это можно только самому прочувствовать: вот он, сын моего злейшего врага, сидит у меня за решеткой, покорно ест из моих рук, преданно смотрит мне в глаза и ждет, когда же я соизволю выпустить его на волю. И что, разве я отпущу? Да зачем мне те три тысячи дукатов, я, что ли, бедный человек? Да я лучше сам заплачу еще десять раз по столько же, чтобы только каждое утро, выходя на балкон, лицезреть такую чудную картину!
Тут он вдруг замолчал, внимательно посмотрел на меня и, уже безо всякого кривлянья, совершенно серьезно спросил:
- Ты ведь очень хотел на волю, правда?
- Да, - сказал я. - А ты посылал мои письма?
- Нет, ни разу, - честно признался он.
- А тогда откуда ты всегда так точно знаешь о том, что творится у нас в Крае?
- Мир тесен, - уклончиво ответил он. - Люди постоянно переезжают с места на место и рассказывают один другому об увиденном. Вот так и я в свое время переехал из Края сюда. Так мне, видно, Бог велел.
- Бог! - не выдержал я. - Не кощунствуй! Ты от Бога отрекся, ты другую веру принял!
- Ну и что? - нисколько не смутился он. - Веры, твоя правда, у нас с тобой разные, но Бог у всех один. Да и прежней веры я не забываю. Если б забыл, так давно бы выдал тебя падишахским собакам. А так видишь, как я тебя охраняю?! И еще долго буду охранять, не сомневайся, пан Юрий! Сын покойного князя Сымона, осиновый кол ему в спину!
С этими словами он развернулся и быстро ушел.
Совершенно лишним будет даже говорить о том, что я весь последующий день ничего не ел и не пил. Я думал о своем, я ничего не видел и не слышал. Только когда уже начало темнеть, я несколько умерил одолевавшие меня эмоции и попытался думать о деле. Отец ведь всегда говорил: чем меньше ты поддаешься на всякие сюсики, тем больше у тебя шансов на успех. Вот я по его, по отцовскому завету, и стал думать о деле. А дело было простое: я теперь совершенно один на всем белом свете, и не просто один, а еще к тому же в плену у своего злейшего врага. Точнее, у врага отца, но это, вы же понимаете, одно и то же. То есть дело было простое, а задача очень сложная: нужно было, ни на кого уже не надеясь, выбираться на волю.
Как это сделать? Кого призвать на помощь? Касыбов? Скиндеровых жен? Смешно! Ведь даже верный Якуб, и тот вдруг вот что сотворил! Отчего это могло случиться? Якуб - и вдруг убил отца! Никакого логического объяснения я этому дать не мог и потому был вынужден согласиться с Парамоном: это все колдовство.
А сам Парамон? Разве это не колдовство, когда я в огромном море натыкаюсь именно на тот корабль, который затем доставляет меня не куда-нибудь еще, а именно в лапы злейшего отцовского врага? Да у отца таких врагов…
И тут я, как мне ни противно было это признавать, все-таки сказал себе правду: у моего отца кругом столько врагов, что это еще просто удивительно, что я умудрился столь долго - от самого Сымонья до Ырзюм- Кале - их избегать. Так что, подумал я, если не с Парамоном, то очень скоро с кем-нибудь другим подобным я все равно сполна расплатился бы по отцовским счетам. Вполне возможно, что тогда ценой была бы моя голова, а тут каких-то три тысячи дукатов. Малые Шпаки, конечно, стоят еще меньше. Но если честно признаться, то для кого наш отец захватывал их, как не для нас с Михалом? Так что совершенно справедливо то, что теперь именно я своей свободой должен заплатить, даже точнее, просто вернуть долг пану Парамону Гопчику. Так что…
Ну, и так далее. Короче говоря, я в тот день и в тот вечер много о чем успел передумать, и, честно вам скажу, эти думы не принесли мне облегчения, а только окончательно лишили меня всяких сил. Я лег и заснул как убитый.
Во сне мне привиделся Цмок. Это было очень удивительно, так как зимой я прежде никогда с ним не встречался, зимой он всегда спал.
А тут вдруг проснулся. Да еще как! Но сначала был мой сон, а сон вот какой. Будто я сижу у нас в Сымонье в застольной. Ночь, зима. Сижу в самом углу, там, где обычно, при отце, валацужные паны сидели. Пир за столом, шум, гам, на меня никто не смотрит, а все смотрят на пана князя Федора, потому что это теперь он во главе стола, на отцовском месте сидит и всем застольем правит. Красный, пьяный князь Федор ведет себя нагло, хозяином. А поважаное собаки панство ему в этом подбрехивают. Пьют за его здоровье! А на меня хоть бы кто глянул. Как будто я здесь, в своем родном фамильном доме, последняя рвань. Во времена пришли! Но я молчу. Наливают мне, я пью, накладывают, я закусываю. Накладывают и наливают, между прочим, наши сымонские хлопы, но и они меня как будто бы не узнают. Хоть я одет в свой любимый синий кунтуш, в котором я в Селитьбу уезжал, могли бы и узнать.
А вот не узнают, собаки! Панство тоже на меня не смотрит, панство ведет застольную беседу. Панство бахвалится! А пуще всех бахвалится князь Федор. И из их нестройных пьяных выкриков я постепенно начинаю понимать, что дело тут вот в чем. Князь Федор и его люди, захватившие наш маёнток, этой ночью ожидают нападения князя Мартына и его людей. Князь Мартын верит, что среди людей князя Федора есть предатели, которые этой ночью для него тайно откроют здешние ворота. Но на самом деле это не что иное, как ловушка, потому что лишь только князь Мартын со своими людьми сюда сунется, как им тут покажут - всех вырежут! Вот за эту свою будущую победу эти собаки и пьют.
А за окном уже темно, снег сыплет, вьюга воет. Им здесь всем хорошо. А мой отец, по их словам, я понимаю, еще летом был убит, и убит действительно Якубом-каштеляном. А было это так…
Но как это было, я тогда так и не успел услышать -меня отвлекли. А если точно, то подсел ко мне какой-то пан: шапка на самые глаза, усы мокрые, только-только снег на них растаял - с мороза он, значит, оттуда. Садится, подают ему вина, он берет кубок, ко мне поворачивается, говорит:
- Выпьем, пан!
Только тут я вижу, понимаю - это ж Цмок! Я рот раскрыл от удивления, молчу. А он:
- Пей! Пей!
И еще лезет чокаться. Делать нечего, мы чокнулись и выпили. Он говорит:
- Ты чего такой грустный? Случилось чего?
Я молчу, смотрю по сторонам. А никому до нас нет дела! Поважаное панство пирует, дожидается победной битвы. Пан Цмок опять ко мне:
- Слыхал я, Парамон тебя прижал. Много выкупа просит?
Я посмотрел на него, говорю:
- Нет, не много. Три тысячи ихних дукатов. На наши деньги это будет шесть тысяч семьсот чистых талеров.
- Ого! - он говорит.
А я:
- Что "ого"? Да у меня их прямо здесь, под ногами, только в подвал сойти…
Но тотчас прикусил язык, молчу. Цмок хмыкнул, говорит:
- Га! А то будто я не знаю! Знаю я, знаю, сколько и где отец тебе оставил. А этот дурень князь Федор не знает. И не найдет он их. Там они, в кубышке, и слежатся. Никому от них пользы не будет. Я так сказал или не так?!
Я молчу. Долго молчу! А потом говорю:
- Сейчас пойду, спущусь в подвал и сам возьму сколько надо, отдам Парамону. Пусть он ими подавится и сдохнет!
А Цмок:
- Э, нет, так нельзя! Выкуп, это что? Это когда один за другого платит. А самому за себя платить нельзя, это плохая примета.
Сказал - и смотрит на меня, очень пристально. Так, что даже закружилась моя голова! Будто я совсем пьян, будто ничего уже не понимаю. Вот, кажется, еще совсем немного - и я упаду. Но это что! А тут еще вот что - он тихо говорит:
- Им никому об этом говорить нельзя. Деньги они, конечно, возьмут, а вот чтоб после за тебя ими платить - ох, сомневаюсь я! Так или нет?
Я еще раз на него посмотрел, посмотрел… И кивнул головой - мол, так оно и будет, не заплатят. Он тогда:
- А хочешь, я возьму и передам ему? И вообще, все сделаю, как ты того желал?
И снова смотрит на меня, и даже еще пристальней. Понимаю я, куда он клонит, а вот возразить не могу! Он тогда:
- Так я возьму?
- Бери, - я говорю, а сам весь аж горю.
- Вот это добро! - радуется он. - Так я пойду, возьму и рассчитаюсь. А ты пока посиди здесь, подожди.
Я киваю - мол, иди. Он встал из-за стола… Потом вдруг ко мне наклонился и шепчет:
- Значит, ты согласен принять от меня помощь?
- Да, - я тоже шепчу. - Я согласен.
- Ну, тогда потом, - он снова шепчет, - я в свое время тоже попрошу тебя кое о чем. Не откажешь?
- Нет.
- Вот и добро.
Тут он мне кивнул и ушел. Сразу ушел - как будто прямо в стену скрылся.
А за столом опять всем налили. Пан князь Федор кубок поднимает, смотрит на нас, смотрит…
И как будто только сейчас он меня замечает. Удивляется, кричит:
- О, кого я вижу! Пан Гюрги! Пан Гюрги! Вставай!
И так громко он кричит, что я сразу вскакиваю…
И просыпаюсь! Вижу, уже давно утро, я в клетке. У решетки стоят мои касыбы, Селим и Гасан, и еще их кузнец, звали его Махмуд, и все они кричат:
- Пан Гюрги! Пан Гюрги! Проснись! Беда, беда, пан Гюрги!
А дело, оказалось, тогда было вот в чем. Ночью умер Парамон. Утром его нашли в его опочивальне, он, уже окоченев, сидел на ковре, а перед ним стояло блюдо с нашими крайскими талерами. Касыбы утверждали, что вид у Парамона (по их словам, Скиндера) был такой, как будто он собрался те талеры съесть, а может быть, уже и начал есть, да подавился. Я вспомнил о своей ночной угрозе и поморщился. А касыбы, перебивая один другого, тем временем продолжали, что тех талеров почти семь тысяч. Ночью их принес какой-то очень важный господин, его впустили, Парамон (Скиндер) с ним долго, закрывшись у себя, беседовал, после провожал до самой нижней ступени парадного крыльца, после чего опять закрылся у себя и, видимо, вскоре и умер. Но это не все: рядом с блюдом обнаружили письмо, оно от моего отца, а в письме говорится, что эти деньги - выкуп за меня. Так что, хоть у них у всех сегодня большое горе, я, пан Гюрги, могу радоваться за себя, поскольку прибывший к ним местный кадий (судья) уже ознакомился с этим письмом, пересчитал деньги и сказал, что мое дело почти что решенное, не сегодня- завтра я буду на свободе, после чего он и отправил их троих вскрывать мою решетку.
Как показали дальнейшие события, кадий почти что не ошибся. Правда, перед освобождением меня сперва перевели в тамошнюю местную тюрьму (баньо), где я провел еще некоторое время, пока мое дело ходило в столицу и возвращалось обратно. В баньо я жил довольно сносно, в каземате, как все люди, а не в клетке, как зверь. Потом мне было объявлено, что я свободен и могу возвращаться домой. Было это в самом начале тамошней весны. Средств к существованию у меня не было никаких, денег на дорогу тоже, так что никуда бы я из златоградского плена сам по себе не ушел. Но, на мое счастье, там проживает немало наших бывших соотечественников, в свое время по самым разным причинам принявших тамошнюю веру. Вот один из таких перевертней и предложил мне свои услуги. Ни его имени, ни звания я по вполне понятным причинам называть не стану, а только скажу: этот добрый человек помог мне определиться на некий небольшой корабль, который в некотором месте вышел в море, благополучно миновал сторожевые заслоны и в скором времени доставил меня на нашу сторону, откуда я уже пешим ходом, всего в три дня, добрался до Селитьбы.
В Селитьбе я сразу обратился к пану Солопию и передал ему те сведения, которыми меня в свое время снабдил мой златоградский доброжелатель. Сведения эти пришлись пану Солопию как нельзя более кстати - ведь вверенные ему люди как раз собирались на промысел. Пан Солопий отблагодарил меня за помощь самыми добрыми словами, а также и весьма ощутимыми благами. Так, во-первых, он выдал мне охранную грамоту, с помощью которой я потом безо всяких хлопот поднимался вверх по Харонусу, а во-вторых, мне еще вручили - с набежавшими процентами! - мою долю с того моего злосчастного похода, ибо, как оказалось, мои товарищи тогда весьма успешно промышляли.
- Жаль, жаль, пан Юрий! - сказал мне на прощание пан Солопий. - Жаль, что тогда тебя с нами не было! Славно мы тогда попировали. Ну да еще и с тобой попируем, вон ты какой теперь важный да хваткий! Ну а пока что езжай и не забудь там и от меня поклониться праху моего покойного товарища пана Сымона. Ат, добрый был рубака твой отец!
На том мы и расстались.