И вот я уже здесь, на пристани в Гуляйке, то есть почти что дома. Сижу в корчме. Корчмарь подливает мне да рассказывает, подливает да рассказывает. Я слушаю его, молчу. А что тут будешь говорить! То, что случилось с моим братом, то и случилось, я тогда был далеко и ничем не мог ему помочь. Так же можно рассудить и о моем отце…
А вот наше родное Сымонье и всех тех, кто там тогда был, погубил лично я! Ведь это я послал туда Цмока за выкупом. Да-да! Я сопоставил даты - и они сошлись. Вот как оно тогда было: Цмок за моими деньгами на остров накинулся и всех, кто там был, погубил, а потом, в ту же ночь, явился к Парамону - и тот теми деньгами подавился. Вот как он, гад, мне помог! Вот так я его попросил, с Цмоком снюхался.
А если это даже и не так, чем это сам себе докажешь? Да ничем! Вот и молчу я, ничего не говорю. Корчмарь мне подливает, говорит, а я уже не пью, я крепко думаю.
Глава десятая. ОЙ, ДУРЕНЬ!
Когда я малым был, мать мне часто говорила: - Ой, дурень, ты, Юзаф, ой, дурень!
А после, хоть я дурнем и остался, никто мне уже так не говорил, боялись. Зря, надо было говорить! Тогда, может, я бы и образумился. А теперь мне это уже поздно. Да теперь мне чего ни возьми, а все поздно. Но вы ничего такого не подумайте, я вас на жалость не беру. Человека вообще жалеть нельзя, он от этого только портится. Жалеть можно коней, и то только потому, что они бессловесные твари, не могут за себя постоять, вот люди их и мучают.
А я коней люблю. Прежде я больше всего любил Жучика, пока его волколак не сожрал. Да лучше б он тогда…
Нет, промолчу. Чего теперь скулить?! А тогда я очень убивался. Но тут Великий князь мне пособил, дал денег, я пошел на конский рынок, купил себе Змея. О, то был тоже славный конь! Мышастой масти, тонконогий, сероглазый, а грива и хвост у него были черные. А горячий какой! Я когда его купил и сразу хотел сесть, барышник говорит:
- Ваша милость, окстись! Он же тебя убьет! Ты его сперва недельку повыгуливай.
А я ему:
- Помолчи, грязный хам! Отойди!
Он отошел. А я - ш-шах! - и с земли сразу в седло, поводья на себя, а шпорами ему под брюхо, и ору:
- Змей, стоять!
"Змей" - это у меня тогда само собой вырвалось. И громко вырвалось, он аж уши прижал…
А после - х-ха! - как сделает козла! Потом еще козла! А после как рванет - га! прямо по рядам! Ох, мы тогда скакали, любо-дорого! Ох, он меня мотал! Ох, я его шерстил!..
И усмирил-таки. Остановился он, пеной плюется, головой злобно вертит, копытами бьет, никто к нам близко не подходит - страхота. А я смеюсь и говорю:
- Чего притихли, хлопы?! Настоящего коня, что ли, не видели?
После поводья ослабил, его по гриве потрепал, говорю:
- Змей, шагом! Домой!
Он шагом и пошел. Вот где был добрый конь! А до чего был умный! Против него сам пан доктор Сцяпан…
Э! Тпру! Куда это меня несет? До Сцяпана еще далеко. Я, чтобы вам было понятнее, начну с самого начала, то есть с моей свадьбы. Потому что именно с нее все мои беды и начались. Хотя…
Нет, вы послушайте! Так вот, женился я этой зимой, но уже ближе под весну, когда уже много чего всякого у нас в пуще началось, поэтому гостей на нашей свадьбе было мало. Панство уже больше по своим углам ховалось, а те, кто поумней, те и вообще перебрались в Зыбчицы. Так что у нас на свадьбе было всего двадцать пять гостей. Да! Пана Галигора не было, вот о нем моя Анелька очень сокрушалась. Он, говорила, нас сосватал, ему бы и сидеть у нас посаженым отцом. Но пан Галигор, на ту беду, уже сидел в Глебске, в каземате, как последний злодей, и потому посаженым отцом оказался пан Дорош Звоночек, не язык, а помело. Он этим своим помелом при всех гостях и замахнул:
- Ат, что за славная пара! Теперь ты, пан Юзаф, так уже не погарцуешь!
Вот что он тогда сказал! Типун ему на тот длинный язык! То есть я лично против него ничего не имею, пусть он живет себе и богатеет, но свой язык пусть держит за зубами, пока я на него своих собак не нацковал! Потому что он как сказал - так начисто слизал всю мою былую лихость-безоглядность. Я ведь прямо с той поры сразу стал не таким, каким я был до этого. Я же теперь чего ни делаю, всегда как бы на Анельку оглядываюсь и примеряюсь понять, чего бы она на то или на это сказала, похвалила бы она меня или нахмурилась.
Вы не подумайте, я ее не боюсь, она у меня тихая, она мне никогда слова поперек не скажет, промолчит. Но чем так молчать, лучше б кричала бы и била булавой, как пана Зуба бьют, мне б это было легче. Тогда бы можно было в ответ покуражиться. А так она молчит, а я гадаю, чего бы мне такого сделать, чтобы она только не молчала.
И все это пошло от пана Дороша, это он эту беду на нас накликал - теперь я всегда не один и не сам по себе, а крепко в паре.
Ну да ладно нюни распускать! Я пан или не пан?! Вы лучше дальше слушайте. Вот свадьба кончилась, гости разъехались, в пуще пока что тихо, мы с Анелькой живем душа в душу. Вдруг приезжают гайдуки из самого Глебска! Говорят: айда, пан Юзаф, до великого. Ну и айда, я говорю. Анелька собрала меня, надавала сладких праснаков и не забыла битый серебром, и мы поехали.
Как мы, а после я один ехал и в волколака стрелял, а после шел до Глебска, это вам уже известно, здесь я повторяться не буду. А дальше было так. Вот я приехал в Глебск, там меня сразу повели до Великого князя Бориса.
Вот ввели меня к нему, прямо в его рабочий кабинет. Он там сидел за столом, на столе лежала карта нашего повета, а сбоку еще сидел писарчук, как я потом узнал, Миколайка. Как Великий князь меня увидел, так сразу изменился в лице, то есть сильно покраснел, натопорщил усы, и зло сказал:
- Га! Значит, ты и есть тот Задроба?
- Да, - отвечаю я, - ваша великость, я и есть тот Задроба. А ты мой господарь.
Его такой мой ответ несколько успокоил, он пригладил усы и велел, чтобы стрельцы ушли. Остались мы втроем: он, я и Миколайка. Он говорит:
- Тогда, сам знаешь когда, хотел я тебе голову срубить, да вот не сладилось.
Я говорю:
- А вот я теперь здесь, перед тобой. И теперь я один. Так руби!
Он:
- Га! И срублю!
Я говорю:
- Не много будет чести. А чего ты тогда не рубил?
Он молчит. И я молчу. Миколайка на нас смотрит, ничего не понимает, он же за Харонус не ходил. А там, за тем Харонусом, когда Великий князь с царцами снюхался и тайно от нас всех заключил с ними мир, мы, вольные паны, тогда рокош составили, нас было в том рокоше семеро старших, мы семеро пошли к нему в шатер, и там у нас был крепкий разговор, и я бы ни за что не отступил… Да мои отступили - и кончилось все тем, что мы и он сошлись на том, что миру так и быть, но нам, всем вольным панам, всему войску, за тот мирный позор Великий князь платит вдвойне против прежде оговоренного. С тем мы тогда от него и ушли. А потом и из Царства ушли. А потом, уже на нашей стороне, он заплатил нам не вдвойне, а как обычно. Ох, я тогда кричал! Но никто меня уже не поддержал. Собаки! Похватали каждый по своей сухой кости и разбежались. А мне что, больше других было надо? Нет. Да и кричал же я тогда не столько из-за денег, деньги у меня все равно ведь не держатся, а кричал из-за того, что очень не люблю, когда люди свое слово не держат. Но разве у нас в Крае люди? Опять же говорю - собаки, начиная от самого верха. Вот оттого я тогда покричал, покричал, а потом замолчал.
А вот теперь, то есть тогда, молчал и у Бориса в кабинете. Ему это скоро не понравилось, он говорит:
- А ты меня тогда бы зарубил?
- Зарубил! - я говорю. - Не согласился б с нами - зарубил!
- А теперь?
Тут я задумался. А после отвечаю:
- Нет. Теперь уже не зарублю.
- Почему?
А, думаю! И говорю, как на духу:
- Анелька б не одобрила.
- Анелька? - удивляется Борис. - А кто это такая?
- Да это у меня жена, - я говорю. - Я на ней этой зимой женился.
- А! - говорит Великий князь. - Слыхал. Пан Галигор о ней рассказывал. Хвалил.
- Еще бы! - говорю. - Это же он нас и сосватал. Она, - я говорю…
Но замолчал. Чего тут, думаю, мне откровенничать?! А он:
- Да ты садись! Садись, пан Юзаф! А то стоишь, как чужой.
Я сел к его столу. Он дальше говорит:
- Так что, строга твоя пани Анелька?
- Нет, - отвечаю. - У нас строгий я. Вот могу кого и зарубить. А Анелька, она тихая. Такая тихая, что просто… А! - говорю. - Тебе, ваша великость, даже не представить, что может баба с нашим братом сделать!
Тут он нахмурился и говорит:
- Нет, ошибаешься, пан Юзаф. Я это дело очень даже представляю. Но баба - это что! А вот бабина дочь - вот где действительно сила так сила! Вот посмотреть бы на тебя годов этак через семнадцать-восемнадцать! Вот где… Да что там на тебя смотреть?! Ты, пан Юзаф, смотри на меня! Я что, там, за Харонусом, для себя, что ли, деньги придерживал, когда вам ничего не давал? Да я Алене на приданое откладывал. Да я ради нее…
Тут он вскочил, опять весь покраснел как рак и грозно повелел:
- Миколайка, неси!
Миколайка живо обернулся, принес штоф зубровки, пару кругов колбасы под мышкой, еще луку, сала и того-сего другого, все это быстро, ловко нарезал, разлил. Великий князь кубок поднял, говорит:
- За них, родимых, за нашу погибель!
Крепко сказал. Мы так же крепко выпили. Сразу отпустило все внутри. Я говорю:
- Ф-фу, обожгло! Как будто Цмока проглотил.
Он:
- О, вот правильно! Напомнил. - Усы утер и уже строго, деловито продолжает: - Тут до тебя был у нас ваш зыбчицкий судья, пан Стремка. Так он на тебя показал! Сказал, что ты был тогда с паном князем Мартыном и его злодеями. Потом им всем было того, а ты один в живых остался. Отчего так случилось?
- Так, - отвечаю, - это Жучик меня вынес.
- Какой еще Жучик?
- А это мой покойный конь, - я говорю. - Его, как я сюда ехал, волколак разорвал.
- Волколак? - он удивляется.
Ну, я тогда ему и рассказал про мою встречу с волколаком. Потом, слово за слово, и про Сымонье, про Цмока. Но лишнего не говорил, а только то, что раньше говорил судье. А говорил я очень хорошо! Великий князь слушал внимательно, Миколайка записывал, ходил за добавкой и снова записывал. Потом лег спать. Потом явился этот хмырь, мудрый Сцяпан, стал нас с Борисом уму-разуму учить, мы его и прогнали. Потом еще немного выпили и тоже там же легли спать. Так я в том великокняжеском палаце и остался. Стал, скажем так, великим крайским собутыльником, а по совместительству советчиком. Потому что где у нас в Крае вся политика вершится? Правильно, за великокняжеским столом. А тогда главная политика была такая: решали, что им делать с Цмоком. На мой ум, что тут было долго думать? Тут из чего было выбирать? Или его не трогать, или трогать, а если трогать, то уже только насмерть. Выбирай, что тебе больше нравится, и все. Вот как подобные дела решаются - быстро, решительно и просто. А эти нет! Эти составили себе Высокую комиссию, ввели в нее десятка полтора неутомимых пустобрехов - и что ни день собирались у Великого князя в застольной и до глубокой ночи будто совещались. У меня здоровье крепкое, но честно вам скажу, недели через две стал я от той политики понемногу отдаляться. Во- первых, потому, что моя Анелька таких хмельных излишеств никогда не одобряла, а во-вторых, устал я им советовать, все равно никто меня не слушал.
Вот, значит, перестал я ходить на комиссию, стал все чаще ходить в город, до своих старых боевых товарищей, и как-то очень быстро, незаметно потерял свое былое влияние на Великого князя. Но меня это нисколько не печалило, потому что а зачем мне то влияние, что бы я с ним дальше делал? Что, разве мне были нужны их какие-нибудь должности? Или что, разве может быть поважаному пану приятно хоть кому, хоть самому господарю, поддакивать, когда он невесть что несет? Или я что, полковник Сидор Зуб, которому скажут - он спляшет, скажут - чарку поднесет, а утром огурец?!
Нет, я не из таких, я лучше к старым боевым товарищам. Вот у них, у тех товарищей, где все по-военному ясно и честно, я и стал по целым дням пропадать, только к ночи в Палац возвращаться, и то не всегда.
Но вот однажды все же возвращаюсь я в Палац, а там, в глухую полночь, шум, гам, беготня. Что такое, спрашиваю. Да, говорят, решилось наконец, завтра на Цмока выступаем. Ого, тут я обеспокоился. Как выступать? На чем? И хоть и было это мне не очень-то приятно, пошел до Великого князя и сказал начистоту: так, мол, и так, я своего Жучика на государственной службе лишился, а теперь мне как служить, на чем? Великий князь поморщился, но спорить не стал, выдал мне хорошо, сколько надо. Назавтра я прямо с самого утра пошел на конский рынок и купил себе Змея. Возвращаюсь к Палацу, а там уже идет общее построение, уже вынесли великую крайскую хоругвь, уже служат обедню, освящают сабли, аркебузы. Я свои тоже освятил. Потом мы почти сразу выступили.
Мы шли по городу, народ стоял вдоль улиц и молчал. Народу наша затея очень не нравилась. Народ, по своей дурости, боялся, что как только убьют Цмока, так сразу весь наш Край на дно моря провалится, паны спасутся, а всем простым людям будет поголовная гибель. То есть народ, как всегда, был не прав. Но и Борис тоже умом не блистал. Он же вместе со своей комиссией что выдумал? А вот что: ему пойти и, как когда-то Волат-князь, выйти с Цмоком на двубой и тем все это дело сразу кончить. Га! Вот соломенные головы! Как будто наш Борис - это Волат, а Цмок - простой обычный зверь. Я Цмока видел! Цмок - это ого! Так что нечего было его с самого начала трогать, так и моя Анелька всегда говорила, а потом и я им говорил, это первое. А второе, этого я им не говорил, было вот что: надо было Борису, на это дело отправляясь, честно и откровенно всем сказать, что, мол, зажился я на этом свете,все мне здесь до смерти надоело, вот потому я и иду на Цмока, чтобы он меня сожрал, но зато вас оставил бы в покое. Вот как бы я на его месте сказал. Но, к сожалению, у нас в Крае в Великие князья еще ни разу умного, рассудительного человека не выбирали. И, похоже, никогда не выберут.
Ну да и ладно, тем более что у нас сейчас речь не об этом, а о другом.
Другое было такое: потому как я никакого влияния на Великого князя к тому времени уже не имел, то и никакой, даже самой завалящей должности мне его прихлебатели не дали, а просто отправили вольноопределяющимся в передовую полусотню. Та полусотня была панская, по их понятиям отборная, а начальствовал над ней пан Хведос Шафа, человек бывалый, понимающий. Он знал, что я Цмока видал. Поэтому посмотрел он на меня, посмотрел и сказал:
- Ты, пан Юзаф, будешь у нас правофланговым.
Га, ну сказал! Да какие у нас в Крае фланги, когда даже под самым Глебском редко где есть на мостках такое место, где двое конных могут в ряд проехать?! Вот мы и ехали гуськом по одному, первым Шафа, после я, после хорунжий, бубнач и все остальные, мостки ходили ходором, грязь под копытами чавкала, а над головами голодное воронье каркало. Сколько тогда было воронья - это просто удивительно! Но мне это было ничего, я на это и внимания не обращал, а Шафа на них очень злится.
- Ат! - говорил. - Чую: накаркают.
Я молчал, молчал, а после говорю:
- Так, может, это не на нас? Может, это примета на Цмока или вообще на кого-нибудь другого?
Шафа, такое услыхав, совсем разъярился:
- Ты, - говорит, - язык не распускай! Я крамольных речей не люблю!
А я:
- О чем ты, пан Хведос? Какая крамола?
Он только плюнул, промолчал. А начало смеркаться, говорит:
- Я в этих местах человек новый, а тебе, пан Юзаф, я слыхал, здесь каждая кочка знакома. Может, ты вперед меня поедешь?
Я согласился. Прибыли мы на наш первый ночлег, в первую деревню, я кликнул войта, приказал, чтобы хлопы из хат носу не высовывали, а потом, как мы уйдем, навели бы в деревне должный порядок, прибрали все, дорожки белым песком посыпали и опять позарывались в свои хаты, потому что завтра к вечеру им надо ждать к себе самого Великого князя со всей его свитой, понятно?
Войт все понял хорошо, хлопов мы там так и не видели, переночевали в палатках прямо напротив церкви на площади, никаких особых вольностей себе не позволяли, а наутро снялись и дальше пошли.
Так, мирно и беспрепятственно, мы шли еще семь дней. Где войты, а где и сами паны нам всячески споспешествовали, а хлопы были тихие, как мыши.
На восьмой день все переменилось. Уже ближе под вечер, на подходе к очередной деревне, смотрю - а впереди завал. То есть кто-то нарубил вот таких вот здоровенных придорожных елей, и те ели, падая, перегородили нам путь. Наши люди долго с теми елями возились, а я сходил и осмотрел все пни. И точно: судя по следам и по манере рубки, это было делом хлопов. Ладно! Посовещались мы с паном Хведосом, после прибываем мы в ту деревню, вызываем войта и приказываем: пускай его хлопы обкопают вокруг их деревни хорошую, шириной в сажень, канаву. Они взялись копать, а мы расположились перекусывать. Они канаву выкопали, войт нам об этом доложил. Тогда пан Хведос говорит:
- А теперь вы все, ты и твои хлопы, убирайтесь с моих глаз долой! Куда хотите. А я вашу деревню буду жечь.
Вот для чего нам была нужна та канава - чтобы огонь на пущу не перекинулся. Продуманное, верное решение. А войт:
- Ваша ясновельможная милость, за что?!
А пан Хведос:
- А за то, что твои хлопы мне сегодня большую шкоду сотворили - на дороге завал устроили.
Войт:
- Это не мои! Это не наша шкода!
А Хведос:
- А мне все едино! Сказал: пошли вон с моих глаз! Идите и другим передайте: если еще кто такое устроит, я опять буду жечь!
Войт ушел, потом ушли и хлопы - быстро, в пущу. А мы спалили ту деревню. Переночевали и двинулись дальше.
На следующий день нам уже завалов не устраивали. Устроили хуже - на полверсты разобрали мостки. Мы с этим делом долго провозились, пока новые мостки устроили, пришлось прямо посреди пущи ночевать. До деревни мы дошли только к полудню. А там уже нет никого. Но саженная канава вокруг той деревни уже стоит готовая, в ней уже и воды по колено.
Спалили мы и ту деревню, устроили дневку, потом переночевали и двинулись дальше.
Вот тогда уже по-настоящему пошло-поехало: то они нам завал устроят, то мостки разберут, то дойдем до деревни, а ее уже до нас кто-то спалил, а то и вообще на утренней проверке одного-другого пана недосчитаемся. Короче, много было всякой разной шкоды. А воронья над нами было - просто тьма! Едем, молчим, все хмурые, злобные. Где какая в пуще ветка хрустнет, сразу за саблю хватаешься. А у которых нервишки похуже, те и из аркебузов по кустам стреляли. Но, как после проверяли, каждый раз безрезультатно. Так что пока мы до Кавалочков добрались, все были уже на взводе - ого-го!
Правда, в самих Кавалочках было тихо и мирно. Встретил нас тот самый войт, который еще по весне обещал мне найти того волколака, который моего Жучика сожрал. Я у войта первым делом и спросил, нашелся ли тот волколак.