Вдруг чую: Анелька не спит. Повернулся - и точно: глаза у нее открытые, она смотрит на меня. Ночь, за тучами луны почти не видно…
А я, как дикий зверь, все ясно вижу. Да еще меня такое зло взяло: чего это, думаю, она за мной подсматривает?! Я так и хотел ей сказать, но все-таки как-то сдержался, говорю:
- О, волк завыл. Чего это он вдруг?
А она:
- Так он и прошлой ночью выл, ты его просто не слышал.
- А раньше выл?
- Нет, раньше его не было. Он только со вчерашнего…
Тут я совсем разъярился, почти что кричу:
- Так что же, по твоим словам, получается?! Что это я волков с собой вожу? Так? Нет? Отвечай, когда тебя спрашивают!
Она, вижу, испугалась, побелела. Вскочила, за меня схватилась, шепчет:
- Юзаф, Юзаф, опомнись! Ляг, любый мой, я тебя пожалею!
- Ат! - я кричу. - Жалеть! Что за брыдкое хамское слово!
Потом соскочил с кровати, схватил аркебуз, выбежал на крыльцо, смотрю по сторонам…
О! Вижу! Он, этот волк, нет, волколак, сидит на том камне, что возле озерца, и смотрит на меня. Нагло смотрит! Я ему:
- А ну пошел, скотина, вон! А не то вот сейчас пристрелю! - и поднимаю аркебуз.
Он хвост поджал, с камня в воду спрыгнул, поплыл - ловко, как выдра, - и за рогозом скрылся. Я еще немного подождал, было тихо, вернулся, аркебуз на место повесил, лег, чую, Анелька не спит. Ну, думаю, как хочешь, а я утомился. Отвернулся к стене и заснул как убитый.
Утром проснулся я, смотрю - а я опять один в опочивальне. Прислушался. Слышу, моя Анелька ходит по застольной, слышу, склонилась к подпечью, слышу, мисками брякает. А вот выходит на крыльцо, спускается во двор. К ней мои собаки кинулись, она их кормит…
А раньше всегда только я их кормил! Но они теперь ко мне не идут, они от меня разбегаются, я для них волколак…
А что? Разве нет? Вон как я теперь все ясно слышу! Слышу, Пушок ей руку лижет, слышу, Хмык ощерился, зевнул… А как у него из пасти разит! Ф-фу, вонища! Так бы и впился в него, разорвал на куски! А он еще шире зевает, еще гаже дышит. Ух, я взъярился на него, вскочил, оскалился…
Нет, испугался я сам себя, на кровать повалился, вцепился зубами в подушку, лежу. Вот, думаю, и все, пан Юзаф, пришел тебе конец, не сегодня, так завтра ты как человек совсем сдохнешь, полнолуние пройдет - и будешь ты уже не вольный пан, а Цмоков помогатый, будешь к нему на службу бегать. Цмок - это не Великий князь. Тому хочешь служи, а хочешь нет. Вон, за Харонус на войну кто из панов пошел, а кто и отказался, дома отсиделся. А у Цмока такого не будет! Свистнет, гикнет тебя - и будешь рвать и жрать того, на кого он покажет, хоть даже на саму Анельку!
А она, моя Анелька, слышу, собак покормила, идет по двору. К колодцу подошла…
Как бы не кинулась!..
Нет, выбирает полное ведро. Вот уже в дом его несет. А чего это мне, думаю, такое вдруг на ум пришло, будто она хочет в колодце утопиться? Да оттого, что если вспомнить, я же вчера весь день как зверь на нее кидался, все мне было не так и не этак, кричал, как на хлопку. Вот уже вправду озверел так озверел. Нет, думаю, Юзаф, так дальше нельзя, опомнись, веди себя как человек, тебе еще два дня до волколака, это первое. А вот второе: если больше не можешь себя сдерживать, так бери аркебуз и уходи.
Нет, думаю, могу еще, сдержу! Встал я с кровати, начал одеваться. На покусанную руку посмотрел - там все в порядке, рана быстро заживает. Тогда я глянул в зеркало…
Ат! Как я дико зарос! Как будто неделю не брился! А какая щетина колючая, серая!
Дальше смотрю - а возле зеркала на полочке опять мне мыло, помазок и бритва в тазике с теплой водой. Вот какая у меня Анелька заботливая! Взял я бритву, начисто побрился. После - бритву было жалко - ножом ногти на руках подрезал, а то они стали уже в когти закручиваться. Потом я еще долго себя в зеркало рассматривал, чего раньше никогда со мной не было, все выискивал, нет ли во мне еще чего зверского, и только потом уже вышел в застольную, где, я это ясно, до одури, чуял, мне на завтрак был приготовлен мой любимый бигас с чесноком.
Ох, и хорош был тот бигас! Я одну миску съел, велел подать вторую, вторую тоже съел, взялся за третью - и третью сметал.
- Дай, - говорю, - еще.
Она молчит и смотрит на меня. У нее вот такие глаза! Тут я опомнился. Э, думаю, да что я, скотина на убой, что так жадно жру? Отставил миску, говорю:
- Нет, хватит, я сыт.
Она вдруг взяла да заплакала. Вот просто смотрит на меня, молчит, а слезы из глаз так и льются. Это мне очень не понравилось. Я хрясь кулаком по столу, говорю:
- Чего ревешь? Я тебе чего плохого сделал? Тебе не реветь, а радоваться надо: вон как я твою стряпню всю сметал! Значит, ты добрая, умелая хозяйка. А я разве не добрый хозяин? Вон, даже службу бросил, к тебе прибежал. Завтра мне опять идти на службу, так, думаешь, я тебя так брошу? Нет! Иди ко мне, дай приголублю! - и руки к ней тяну.
Она как вскочит! Как коза! Побелела вся, говорит:
- Юзаф! Юзаф! Любый мой! Опомнись!
Я смотрю на нее. Вот, думаю, как Славно получилось - она уже не плачет, значит, успокоилась. Да и чего я к ней пристал?! Баба, она и есть баба, пускай со своими мисками возится, а у меня есть другие дела. Я встаю из-за стола, руки об кунтуш вытираю, говорю:
- Ладно, не трону я тебя. Не до тебя мне сейчас! Завтра я ухожу, у меня всего один день остался, надо в доме все в порядок привести.
Взял я какие надо инструменты, вышел во двор, ходил, осматривал ограду, где надо, подправлял ее, где надо, колья заострял. Потом ворота проверил, потом окна, потом ставни, потом полез на крышу, там тоже нужно было все проверить…
Но там я ничего не делал, а просто лег на спину и лежал. Крыша у меня камышовая, мягкая, на крыше мне было удобно и спокойно, там воздух чистый, солнце светит, там я опять стал как нормальный человек, ничего во мне зверского не было. Только одно было плохо - я боялся вниз спускаться, думал: спущусь - опять начну Анельку грызть и унижать. Ладно, думал я тогда, полежу пока здесь, успокоюсь, пусть и ей пока что будет тихо без меня.
Целый день я на крыше лежал, думал о разном. Анельки не видел - она так ни разу из палаца и не вышла, тихо было в палаце, как я ни прислушивался - тихо. Надо думать, это было оттого, что из меня все зверское ушло, вот я и слышал только как обычный человек.
Потом день кончился, стало солнце заходить, в пуще прятаться. Она вышла во двор, ворота отворила, наши утки, свиньи с озерца вернулись, она их приняла. Потом собак кормила. И только потом, когда во дворе стало пусто, она меня с крыши позвала. Как будто я хуже всякой скотины!..
Но это не я так подумал, а волколак, который уже начал во мне просыпаться. А сам я тогда был еще спокоен, я был человеком. Слез с крыши, вошли мы в палац, сразу в застольную…
Вот там меня и начало крутить! Она мне говорит:
- Есть хочешь?
Я молчу. Я смотрю на нее. У нее руки нежные, белые, шея тоже белая, на шее жилка мелко-мелко бьется - очень привлекательно…
Я зубы крепко сжал, отвернулся, молчу. Она опять:
- Есть хочешь? Любый!
- Нет, - отвечаю. - Убери все со стола. Дымом разит. Противно мне!
Сказал так и сам испугался. Уж слишком голос у меня был хриплый, злобный!
Она:
- А что тогда?
Я:
- Ничего! Не надо мне твоей еды. Я не голодный. Плевать я на нее хотел!
Она:
- Юзаф! Ты что?!
А я:
- Молчи! Не дыши на меня! Ф-фу, дух какой здесь тяжелый! Нет, не буду я здесь ночевать, мне здесь душно! - развернулся и вышел обратно.
Она меня на крыльце догнала, схватила за руку, молчит. Рука у нее теплая и мягкая…
Ат! Тьфу! Холера Цмокова! Я свою руку вырвал от нее, зубами грозно клацаю, кричу:
- Дурная! Что, не понимаешь, да? Душно мне там, хоть задавись! Во дворе буду спать!
Она молчит. Вот такими вот большущими глазами смотрит на меня, губы дрожат, вот-вот разревется. Я ей:
- Молчи, баба! Уходи! Дверь за собой закрой! И никому до самого светла не открывай!
Она:
- А ты? Никуда не уйдешь?
- Нет, - отвечаю, - не уйду. Здесь буду, на крыльце.
Она:
- А если…
Но тут я ее слушать не стал, а схватил в охапку и затолкал обратно в дом, дверь за ней захлопнул, сам на дверь навалился, грозно говорю:
- Закрывайся изнутри! Я что сказал! Ну! А не то задавлю!
Слышу: клац-клац-клац - закрылась. Ф-фу! Мне сразу стало легче. Пот со лба утер, говорю:
- А теперь пойди, закрой все окна. А я отсюда закрою все ставни.
Так мы и сделали. Потом я на крыльцо вернулся, осмотрелся - о, в самый раз, уже совсем стемнело, сейчас звезды покажутся, луна взойдет. Сел я на ступеньки, думаю: Юзаф, дурень, держись, будет трудная ночь!
И не ошибся - так оно и вышло. Небо было чистое, без туч, луна быстро взошла, зато потом катилась медленно, а светила так ярко, так сильно, что прямо слезы из глаз вышибала. А еще этот с камня выл, он как бы звал меня: "Ю-у-у-заф! Пан Ю-у-у-заф!" А как призывно выл, как сладко! Я все хотел ему откликнуться, так прямо и хотел завыть… да не давал себе, грыз руку, в кровь изгрыз, катался по земле, бился, бился головой, думал, что как только ее разобью, так сразу и помру, и дух из меня вон…
Так ведь нет! Столько было тогда во мне силы, столько звериной живучести, что бился я и об землю, бился и об крыльцо, бился и об колодец, а он у меня каменный, но ничего не помогло. Я тогда опять побежал на крыльцо, стал дверь на себя рвать, дико кричать: "Анелька, любая, открой! Забери меня, спрячь! Я не сожру тебя! Я не сожру-у-у!.."
Не открывала, тварь поганая, затаилась моя любая, счастье мое, холера Цмокова, ух, я бы ей тогда, только она открой, показал бы - разорвал бы на мелкие клочья!..
Но не открывала она дверь. Тогда я к ставням кинулся, стал там запоры рвать да открывать!..
А не смог - пальцы не слушались, по-человечьи не сгибались, рвал, рвал, но все напрасно, только когти с мясом пообламывал. Тогда я думаю: Юзаф, на крышу! Что тебе крыша камышовая, ты ее враз расшвыряешь, в дом залезешь, а там тогда ее, эту подлую бабу, продажную гадину - х-ха!..
Нет, думаю, пан Юзаф, ты не зверь, пан зверем не рождается, и ты не вор, чтоб через крышу лазать, ты здесь законный хозяин, а хозяин входит только через дверь, вот в дверь и бейся!
Я бился. Ревел. После опять себе руки кусал и молчал. А этот с камня выл, звал меня, разум мутил. Может, зря я его не послушался, дурень, может, нужно было мне к нему уйти, все тогда было бы проще, не рвал бы я Анелькину душу на части, кто я такой, проклятый вол- колак, чтоб на нее кидаться, на радость мою, солнце мое, любовь мою!..
Но никуда я не ушел - побегал вдоль ограды, побился в ворота - и снова кинулся к крыльцу, там выл, грыз дверь, когти ломал, сопел, пеной плевался…
Вот какова была та ночь. Что я вам здесь рассказал, это только слова. Слова - это ничто, а вот дела…
А после этот, на камне, затих. После небо развиднелось, луна ушла, настало утро. Я упал на крыльцо и заснул. Мне ничего не снилось.
Вдруг слышу - заскрипел замок. Я вскочил. Открылась дверь, вышла ко мне моя Анелька. Стоит она белая-белая, руки под грудью сложила, смотрит на меня и тихо плачет. Я строго говорю:
- Ты мне не плачь!
Она:
- Как тут не плакать?!
Я:
- А вот так! Этим делу не поможешь. А дело у меня очень спешное. Я ухожу. Давай, неси мне аркебуз и подсумок к нему. Давай! Кому сказал!
Она стоит. Руки на брюхе держит. Я принюхался…
- Э! - говорю и чувствую, как ухмыляюсь. - А чего это вдруг? Откуда это молоком разит?
Она совсем перепугалась, губу закусила, трясет головой. А мне еще смешней, я говорю:
- Э, чего-то здесь не так! Ты от меня чего-то скрываешь! - и смеюсь.
Вот какой я тогда был дурень! Вот до чего я уже одичал!
А она берет мою руку, всю до кости искусанную, и себе к животу прижимает. Тут я это сразу почуял! Тут меня как молнией ударило! Упал я как подкошенный. Она стала меня поднимать. Подняла. Обнялись мы крепко, стоим. Долго мы так стояли, мне было легко. Ее живот был как живой.
Потом мне стало страшно - за нее, за них обоих. Отшатнулся я от них, говорю:
- Анелька, любая, прости, но мне уже пора. Пойди, подай мне аркебуз.
- Зачем?
- Так надо! Да я и сам бы его взял, но мне через людской порог переступать уже нельзя. Ты же сама все видела, все понимаешь. Вышел мой срок, Анелька, весь вышел. Анелька, неси аркебуз!
Она смотрит на меня, смотрит, потом говорит:
- Ты за ним и приходил?
- Да, за ним, - отвечаю. - А еще очень хотел тебя увидеть. Думал, гляну на тебя, на сонную, и сразу уйду. А ты вдруг проснулась.
Она:
- Это не я сама, а это Цмок меня разбудил. Подожди, - и ушла.
Потом выходит и выносит мне… не аркебуз, а этот чистый золотой, что был от той ведьмы-старухи, третья, последняя монета. Я удивился, но молчу. Анелька говорит:
- Вот, возьми. Отнеси его Цмоку, отдай.
Я молчу. А она:
- Ты им, Юзаф, не верь, Цмок - он добрый. Он ходит по дрыгве, на дудочке играет. Если кто вдруг заблудится и уже совсем не знает, куда ему податься, или если вдруг такая страшная беда, что никак от нее не избавиться, тогда только одна надежда на него, на Цмока. Да и на кого еще нам теперь надеяться, нам, всем троим?
Ну что ты ей на это скажешь?! Взял я тот золотой, стою, молчу. Анелька:
- Юзаф, иди. Мы ждем тебя.
Я и пошел. За ворота вышел и свернул прямо в дрыгву. Так дальше и пошел - как медведь, напролом. Иду и слушаю, не заиграет ли где дудка-сопелка. Полдня уже иду, но ничего даже похожего не слышу. Знаю, что и не услышу - динозаврусы на дудках не играют. Дурень я, Панове, дурень! Зачем было Анельку слушать? Аркебуз всегда всего надежнее. А вот все же послушал, пошел. Только не Анельку я послушал, а сами знаете кого. Вот в ком действительно сила так сила - еще не родилось, а уже вон как нами ворочает!
Глава одиннадцатая. КУДА?
Когда последний вечер наступил, никого я видеть не хотел, всех прогнал. Сели мы ужинать только втроем: я, Нюра и Алена. Нюра по такому случаю напекла медовых абаранков с маком и выставила своей наилучшей наливки - малиновой. Но Алена от наливки отказалась, сказала, что от малины нос буреет. Мы с ней не спорили, Нюра налила ей липового чаю. Сидели, ужинали тихо, мирно, беседа была самая пустяшная, я специально ни о чем серьезном разговор не заводил.
Потом все же не выдержал, начал такое: вот, мол, завтра мне на великое дело идти, я готов, я силы в себе чувствую достаточно, я не какой-нибудь сопляк, я эту жабу голыми руками придушу! Сказал - и даже показал, как я это сделаю. Нюра согласно головой кивает. А эта, молодая, вдруг усмехается и говорит: ты, папка, его не души, ты лучше привези его живым, чужинцы за живого динозавруса сулят пятьдесят тысяч флоринов, а за дохлого только десять. Я сперва просто онемел! После опомнился и говорю язвительно: откуда это у тебя такие точные сведения, ты чего это молотишь, доченька?! А она бровки свела и злобно отвечает: я не хлопка, чтобы молотить, а повторяю то, что мне Петр поведал.
О, Петр! Я вскочил! Я говорю: что, наш Петр, что ли? Алена перепугалась, молчит. Нюра тоже побелела, на Алену змеей смотрит, шипит! Я говорю: э, тю-тю-тю, а ну не сговариваться! Что, опять что-нибудь от меня скрываете, да? Они отвечают: нет, не скрываем, а сами, я вижу, юлят. Тогда стал я их душить - не руками, конечно, а вопросами - и вот что выдушил: они от Петра получили письмо. И какое письмо! Оказывается, он, Петр, мой единственный прямой мужской наследник и надежда, еще два месяца тому назад все бросил (и они про это знали, но молчали), бросил и уехал в Чужинье по место, и место там уже нашел, он теперь майор драгунского полка, и оттуда написал сестре письмо. Письмо пришло пять дней тому назад. Я в рев: и вы все эти пять дней молчали, малпы?! Они: да, молчали! А как тебе было сказать, как к тебе подступиться, когда уже какие там пять дней, ты уже третий месяц пьешь без просыху, ты только сегодня первый вечер почти трезвый, надоело нам все это, все твои пропойные комиссии, скорей бы вы в дрыгву съехали, а то у нас не дом, а корчма!
Я молчу. Ем абаранки, запиваю наливкой, думаю: вот, господарь, дождался ты, вот тебя уже и твои домашние грызут. Но, думаю…
А думать не дают! Алена говорит: поезжай, поезжай, привезешь живого динозавруса - будет мне хорошее приданое. Я ей на это зло: а что, спрашиваю, жениха уже присмотрела? Она: а зачем мне самой это делать, когда у меня есть старший любящий брат? Он, папка, и присматривает. Вот, пишет, приезжай ко мне, Алена, ты у меня паненка хоть куда, я тебя за боевого генерала сосватаю, но, продолжает, спеши, в дрыгве долго не засиживайся, а не то тебя так там комары заедят, что здесь после хоть бы какой отставной капитан тебя взял! Сказала она так - и опять нагло усмехается, а щеки все в слезах. Ну, одно слово, молодость, что с нее возьмешь, откуда ум у молодых?!
Другое дело Нюра. Эта сурово брови сводит, ей говорит: дурная ты, ой, дурная, зачем ты не к месту язык распускала? А я Нюре: помолчи, не лезь в наш разговор! И опять к Алене. Говорю спокойно, тихо, можно даже сказать, доброжелательно. А слова мои тогда были такие: доченька, может быть, ты во всем и права, может, в Чужинье люди и умнее, и богаче, и сытнее живут, может, ты туда потом и вправду уедешь и выйдешь там за генерала, может, даже за фельдмаршала. Но все это будет после. А сегодня ты сидишь со своим родным папкой за ужином, твой папка завтра уезжает на великое дело, скорей всего он с того дела не вернется (Нюрка, молчи, не с тобой разговаривают!), но твой папка, Алена, на судьбу не ропщет, надо - и поедет, надо - и помрет, только ты дай ему сегодня спокойно последний вечер дома посидеть, чтобы потом он мог крепко выспаться, отдохнуть перед дорогой, а потом он уйдет - и ты хоть сломи голову, беги хоть куда, лишь бы я этого не видел и не слышал, понятно тебе, малпа, или нет?! И кулаком бэмц, бэмц по столу!
Алена заревела, завыла, вскочила и убежала, дверью хлопнула. Сидим мы с Нюрой, молчим. После Нюра говорит: ой, дурень ты, Бориска, дурень, дурней тебя на свете только одна я! Почему, я спрашиваю. А потому что, она отвечает, какой ты ни бывай, а все равно ты мне люб! Так люб, так крепко люб, что даже не сказать! После обняла она меня и заревела. Я взялся ее успокаивать, а у самого на сердце прямо соловьи поют, вот до чего был мне люб тот Нюркин рев. А до чего она сама мне была люба!
После Нюра говорит: пойду Алену успокою. Пошла. Я остался один. Сижу, думаю. Вот, думаю, в последний раз я здесь сижу, завтра идти на Цмока. Тьфу! Что мне эта жаба?! Голыми руками задавлю! А пока сижу в последний…
Ат! Навязался мне тогда этот последний, просто страх! И вообще, шуму, тлуму тогда у нас было много.
А что! Назавтра выступать, все опять стали бегать ко мне со всякими вопросами: этот указ подпиши, ваша великость, а этот отмени, а здесь вот зорко глянь, а как быть с этим? А этому дай денег на коня, куда ему на Цмока без коня? Ну, и так далее. Э, думаю, этому тлуму теперь до самого утра конца-края не будет! Рыкнул, шикнул, клацнул булавой - и ушел к себе в опочивальню, к Нюре, а Рыгору велел: если кто будет слишком сильно ко мне рваться, тому руби голову!