- Э, ваша милость! - отвечает войт. - Какие теперь волколаки! Да теперь у нас каждый хлоп много хуже самого лютого зверя. Вы не смотрите, что они такие тихие, вы слушайте меня. А я вам вот что скажу: я теперь каждый раз как утром проснусь, так и радуюсь, что вот еще одна ночь миновала, а меня не зарезали!
Может, так оно на самом деле там и было, не спорю, но лично мне Кавалочки тогда показались тихим, надежным местом. Мы там два дня стояли, отдыхали, готовили место для приема господаря и всей его шушеры-мушеры. Приготовили - и сразу двинулись дальше. Я, как это уже стало привычным, ехал первым. Все кругом было смирно, хорошо, день тихий, погожий. Чмяк, чмяк грязь под копытами, птички поют, вороны каркают, Змей подковой о подкову цокает.
Да, точно, Змеевы подковы! Ничего другого не скажу, хорош был конь - умный, легкий на ходу, в обращении ласковый, я на него сперва не мог нарадоваться. А потом, день этак на десятый, стал мой Змей передними ногами подсекать. То есть идет и копытом копыто цепляет, вот подковы и звякают. Но подковы это ладно, а я все боялся, как бы он себе бабки об железо не посек, что мне потом с ним, хромым, в пуще делать? Вот потому я, как только привал, сразу ноги ему осматривал. Ноги всегда были целыми. Это, конечно, хорошо, но как-то странно. Поэтому я очень не любил, когда он нет-нет да и шваркнет копытом по копыту.
А в то утро он, как назло, шваркал да шваркал, шваркал да шваркал. Я уже хотел было остановиться, я уже и поводья начал было подбирать…
Как вдруг глянул вперед, на дорогу, и вижу…
На мостках стоит волк. Шагах так в полусотне, не больше, как раз на повороте. Стоит он, язык вывалил и нагло смотрит на меня. Я сразу поводья ослабил. И то! Я же теперь уже вижу, какой это волк! Это же здоровенный волчище! Нет, это совсем волколак! И разрази меня гром, да это же тот самый гад, который на меня весной кидался! Нет, думаю, тварь мерзкая, да я тебя…
Но дальше я подумать не успел. Змей вдруг как встанет на дыбы! Вдруг как заржет! А после вдруг как кинется в галоп на того волколака! Ну, я чего, мне теперь аркебуз не подмога, я саблю выхватил, ору:
- Ату его! Ату! Ш-шах! Разом! - и мчу на гада этого.
А этот гад от меня по мосткам. Шибко бежит, холера, язва Цмокова, но и мы со Змеем тоже хороши, не отстаем. Но куда мы? Зачем?! Ни пан Хведос, ни кто другой из наших за мной скакать и не подумал, один только я, дурень дурнем, погнался за тем волколаком, вот где вправду мать была права…
Но это я сейчас так говорю, а тогда я ничего такого не думал, а только думал, как бы мне его достать. Кричу:
- Змей, наддай! Наддай, озолочу!
Змей наддает, наддает. Но и волколак был резвый на ногу. Долго мы за ним гнались, может, верст пять, а может, и больше.
Потом он вдруг остановился, развернулся. Змей на него! А он на Змея! Х-ха! - за глотку его! Х-ха! - рванул, разорвал, кровища хлынула, Змей зашатался и упал, а я, не знаю как, успел из седла выскочить, упал, сразу поднялся, саблей замахнулся, ору:
- Сюда, язва! Сюда!
Он на меня и кинулся! А я его саблей ш-шах, ш-шах! Но сабля не берет. Он отскочил, и опять на меня! Я ему саблей в пасть! - и промахнулся, он мне на грудь - и повалил, я саблю отбросил и думаю: Анелька, свет мой, счастье мое, не вини меня, дурня, прости! А сам тем временем его ш-шах за горло и начал душить. Что такое волколачье горло, можете себе представить, а еще какая на нем шерсть - густая, как валенок. Но я душил его, душил, душил…
И задушил! Он еще задними ногами подрыгал, подрыгал - и сдох, околел. Я лежу возле него, сил у меня никаких, я шевельнуться не могу, мне даже дышать и то тяжело.
Так я потом еще долго лежал, воронье вверху летало, каркало.
После я сил набрался, встал, перевернул его, смотрю: да, точно, след от моей пули. Тогда я пнул его ногой и говорю:
- Вот так, братка ты мой, это тебе наука. В другой раз на поважаных панов не кидайся.
Сказал я так и стал руки об кунтуш вытирать. Вдруг чую: что-то у меня правый локоть ломит, как будто кто его… Ого! Я скорей на локоть глянул…
И точно! Кунтуш там весь в лохмотьях, через него рука видна, а та рука… Вот как он, думаю, холера, изловчился, почти до кости потрепал, вон сколько мне крови пустил да еще сколько своей слюны мне в рану…
Слюна! Ат, думаю, вот так! Отравил меня поганый перевертень! Живьем убил! Да, и убил, а разве нет?! Я теперь кто? Я разве человек? Ну, разве что пока еще, а так… Ф-фу, не вздохнуть! Ф-фу, закружилась голова! Что же теперь, я думаю, мне делать? Я же теперь…
Нет, думаю, тут первым делом нужно успокоиться. Вот потому я дух перевожу, потом холодный пот со лба утираю, на Змея оборачиваюсь…
А Змея уже нет! Кровищи на мостках еще полно, вот таковская лужа, а где сам конь? Я ближе подошел, получше присмотрелся…
Все понятно! Его кто-то с мостков в дрыгву утащил и там сожрал. Только никакой это не кто-то, а хорошо известно кто! Получается, что пока я с волколаком бился, он из дрыгвы вылез и моим Змеем полакомился. После мог, между прочим, и мной закусить, но не стал. И правильно, думаю, зачем ему меня жрать, я же теперь ему уже не враг, я же теперь ему слуга, я уже Цмоков хлоп. Ой, думаю я, дурень! Зачем мне был нужен этот волколак? Может, я его не тронь, так и он меня не тронул бы. А теперь как мне быть? Теперь же мне к нашим возвращаться нельзя, там у нас один закон: всех, волколаками покусанных, чтоб заразу не разносили, сразу расстреливать. А у хлопов, там так: волколачьему прихвостню, как и самому волколаку, - осиновый кол…
Нет, думаю, и то и другое не по мне, я, если надо, сам с собой посчитаюсь. Кстати, делается это очень просто. Ставишь аркебуз прикладом на землю, а сверху головой в ствол упираешься, потом ногой… Да, сперва еще надо разуться, тогда будет ловчей, - пальцем ноги на курок нажимаешь, и готово. А где это, думаю, мой аркебуз? Стал я его искать - сперва по мосткам да по ближним кустам, потом по дальним…
Долго искал, ничего не нашел - ни аркебуза, ни даже сабли. А она ведь, думаю, вот только что возле зверя лежала! А теперь ее нет. Но и это не все! Даже воронье и то, вот диво, теперь куда-то улетело. Теперь только один дохлый волколак стеклянным глазом на меня поглядывает…
И я вдруг думаю: а куда я это так спешу? Это дело я всегда успею, у меня до полнолуния запас еще семь дней и столько же ночей. А мне и трех дней хватит. И добро! Ночью приду, когда Анелька спит, возьму свой самый лучший аркебуз, возьму запас зарядов, а ее будить не стану. Только посмотрю на нее сонную и тихо уйду. Да, так и сделаю! Пошел.
Иду по пуще, иду напрямик. А чего мне теперь бояться, я уже почти что волколак, они меня по запаху признают, никто меня теперь не тронет. Меня теперь даже никакая багна не примет, не засосет…
И точно, так оно и было! Шел как почти что по твердой земле, шел как медведь, никого не боялся, никому дороги не уступал, звери, гады от меня шарахались, а я очень спешил, очень хотел Анельку перед смертью повидать…
И повидал! Шел я три дня и три ночи, почти без привалов, и вот дошел я до своих Купинок, дождался, когда как следует стемнеет, когда в моем палаце все окна погаснут, и полез через ограду. Правая рука сильно болела, я чуть перелез. Спрыгнул во двор, стою. Мои собаки ко мне кинулись, признали…
А после как-то боком-боком разошлись, хвосты поджали, косят на меня.
- Дурни, дурни, - я шепчу, - это же я, ваш хозяин, пан Юзаф. Разве я вас сожру?
Но только я это сказал, они как кинутся все кто куда! Никого во дворе, один я. Ладно, думаю, пусть так. На крыльцо не пошел, а пошел под наше окно, там нужный гвоздик отогнул, раму сдвинул, полез.
Лез очень тихо, как зверь, сам себе удивлялся. И видел в темноте, как зверь. Только правая рука очень болела - там, где волколак ее порвал.
Вот, влез я к нам в опочивальню. Там темно, только лампадка возле образов чуть светится. Я образам низко поклонился, потом обернулся. Смотрю - лежит моя Анелька, спит. А какая красивая! А какая спокойная, добрая, тихая! Я к ней подошел, склонился над ней…
Нет, думаю, нельзя! Пошел к другой стене, там, где оружие висит. Выбрал себе самый лучший аркебуз, златоградской работы, взял подсумок с зарядами, шомпол, все это к окну перенес, после уже выглянул во двор, на луну посмотрел…
Нет, думаю, еще рано, еще часа три до рассвета, не меньше, у Анельки крепкий сон, она не проснется, посижу возле нее.
Вернулся я к кровати, наклонился над Анелькой, уже почти к самым ее губами своими губами прижался…
А после думаю: нет, Юзаф, так нельзя, пан ты или не пан, собрался умирать, так умирай, а ее не губи - уходи! Но только я такое подумал…
Как она вдруг как обхватит меня! Да как прижмет к себе! Да как начнет целовать! Я что, разве железный человек?! Ну, и…
А после так крепко заснул, что спал почти что до полудня. Просыпаюсь, вижу: я в своей опочивальне, я лежу, Анелька надо мной сидит, держит мою правую руку, смотрит на мой разодранный локоть. Увидела, что я проснулся, спрашивает:
- Откуда это у тебя такое?
- А, - говорю, - это дробязь. Борискина борзая покусала.
- Какой Бориска?
- Да какой еще?! Бориска - наш Великий князь. Мы с ним в Глебске что ни день на охоту ходили. Мы с ним теперь знаешь какие товарищи? Ого! Да я тебе что, ночью, что ли, не рассказывал?
- Нет, - отвечает она. - Об этом разговору у нас не было, - и как-то очень странно смотрит на меня.
Э, думаю, вот оно что! И тоже смотрю на нее. После смотрю по сторонам и вижу: все у нас в порядке, все по местам, моя одежда сложена на лавке, а сапоги уже, наверное, в сенях, где им и положено быть, чтобы половики не топтали. Половики у нас богатые, ручной, Анелькиной работы, всегда чистые. Занавески тоже хороши, плотно задернуты, аркебуз с подоконника убран, повешен на стену, на ковер. Там же, на стене, и подсумок с зарядами. Ладно! Я тогда снова на Анельку посмотрел и говорю:
- Да, Анелька, всякое бывало! А вот лучше тебя…
Но тут я спохватился, замолчал. Чего, думаю, сейчас об этом говорить, теперь нельзя, тогда потом ей легче будет. Потому я брови грозно свел, встал с кровати, начал одеваться, говорю:
- Иди, готовь на стол.
Она пошла готовить. Я одеваюсь, вижу: о, она мне уже и разодранный рукав заштопала. Очень ловкими стежками. Золотые руки у Анельки…
Ат! Вот навяжется! Снял я с ковра саблю, сел к зеркалу, там, при зеркале, уже миска с мылом, помазком стояла. Побрился. Вышел в застольную, сел. Анелька крутится, посуду расставляет. Я у нее спрашиваю:
- А где наша Крыся? Чего ты одна завихаешься?
Анелька молчит, как не слышит. Ладно, думаю, и это!
Сижу. Накрыла она на стол, там мой любимый бигас и другое, бутылку тоже на забыла. Я налил ей и себе, подняли мы келихи…
А у меня ком в горле! Нечего сказать! Она тогда улыбнулась, говорит:
- Вернулся ты, я радая.
За это мы и выпили. Стали закусывать. Я молчу, она тоже. Потом она еще раз наливает - понемногу, - но я пить не стал, есть тоже, ложку отложил, усы утер - и принялся рассказывать. Сначала я ей все, без утайки, рассказывал: как я тогда со стрельцами из дому выехал, как нам волколак повстречался, как я его серебряной пулей подстрелил, как в Глебск попал, как там с Борис- кой сошелся, потом разошелся, как после к пану Хведосу попал, как опять попал в Кавалочки… А потом я замолчал, взял келих, одним разом его выжлуктал, на стол звучно поставил и закончил:
- А после было что? А вот: дай, говорю, мне, пан Хведос, до Анельки заехать, я мигом вернусь. Он говорит: ну, поезжай. Я и поехал. Налей еще!
Она не наливает. Смотрит на меня, смотрит, потом говорит:
- А где твой конь, твой Змей? А где твой аркебуз и твоя сабля?
Ох, я тут почернел! Ох, хотел кулаком по столу!.. Но удержался, просто говорю:
- Да, было еще одно дело, но о нем я не могу тебе рассказывать. Ты, моя любая, не обижайся, но это великая крайская тайна, я на этом присягу давал! - и отвожу глаза, думаю: сейчас начнет расспрашивать, выпытывать, срамить меня…
Но нет, она молчит. Долго она тогда молчала. Я уже сам не выдержал, поднял глаза, посмотрел на нее…
А она лицо свое ладошками закрыла. Я ей:
- Анелька! Что с тобой? Я тебя, что, чем обидел?
Она еще немного помолчала, потом чуть слышно
отвечает:
- Нет, любый, нет. Это просто я перед тобой виноватая.
- Что такое?! - говорю, а самого как будто кто за горло ухватил и стал душить.
Она тогда руки от лица убрала, вижу, глаза у нее все зареванные, и говорит:
- Юзаф, спроси, где наши кони.
- Где?
- А нет их больше, Юзаф, вот что.
- Как это нет? - Я аж вскочил… хоть я уже почти понял, в чем тут дело.
И не ошибся! Она говорит:
- Увели наших коней, всех троих, на дрыгву, и там скормили Цмоку.
- Ат! Кто скормил?
- Известно кто - наши хлопы.
- А… войт куда смотрел?!
- А он у них был за старшего.
Войт! Вот холера, а! Тут…
Да! Тут надо вам сказать, а может, я уже и раньше говорил, Анелька у меня от рождения не поважаных кровей, а она из простых, из моих же Купинок, дочь… Да, моего же войта! Хам он, быдло, этот мой, так скажем, тесть! Я его, через себя переступая, к себе на свадьбу приглашал, готовился такой позор принять при всем окольном панстве… а он, собака, не явился. Митяй-пастух вместо него пришел, сказал, будто его, войта, скрутило. Ну так и скрутило бы тогда как следует, тогда бы он теперь моих коней не погубил! Ат, были кони!..
Но, думаю, чего уже теперь! Сам себе налил до самых краев, выпил… а закусывать не стал, ничего в рот не лезло. Сижу, на Анельку смотрю. Она вся белая, глаза в слезах, щеки тоже в слезах, но молчит. Я говорю:
- Когда это было?
Она:
- Восемь дней тому назад. Войт пришел, а с ним все они, все наши Купинки…
- И твои братья?
- И братья. Войт на меня кричал, братья молчали.
- Чего кричал?
Она надулась, как мышь, не отвечает. Я говорю:
- Ладно, ладно, не хочешь, так не говори. А дальше что было?
- Ничего. Наш Коляй их встретил, конюшню им открыл. Они наших коней оттуда вывели и повели. Братья меня держали. Войт, уходя, сказал…
Тут она опять замолчала. Я разъярился, говорю:
- Нет, договаривай!
Она тогда:
- А ты договорил? Вот так теперь и я: то, что он мне сказал, это наша великая хлопская тайна!
Я аж вскочил! Ох, не любил я этого! Чего она меня все время своим хлопством попрекает?! Да если б кто другой мне хоть бы половину такого сказал, так я бы не раздумывая ш-шах!…
А тут вскочил и сразу сел, сижу, молчу. Потом, долго помолчавши, говорю:
- Они совсем ушли?
- Совсем.
- К Демьяну?
- Да, к нему.
- А кто их увел? Или они сами ушли? Приходил к ним кто-нибудь? Сманивал?
- Да, - говорит она. - Был у них один какой-то человек. Но я его не знаю, я его только один раз и видела.
- Ладно, - говорю я, - ладно. И наш Коляй с ними ушел?
- Ушел. И Крыся с ним. Купинки теперь пустые. А ты ведь не уйдешь?
Что мне тогда было отвечать? Правду сказать? А зачем ей такая правда?! А тихо, незаметно развернуться да уйти…
Нет, думаю, куда еще идти, зачем спешить, у меня до полнолуния еще три дня, я не себя жалею, что меня жалеть, а что Анелька, а как теперь с ней? Вот и сижу я, молчу. Потом как будто бы надумался и говорю:
- Куда мне от тебя? Никуда, только в смерть.
Ее заколотило всю, кричит:
- Юзаф! Нельзя такое говорить!
- А! - говорю. - Тут говори не говори, а еще никто на этом свете от смерти не спрятался. И что нам теперь здесь безвылазно сидеть? Да что мне тот Демьян и его помогатые! Чьи Купинки? Мои! Вот пойду и их проведаю.
Ага! Она будто бы не понимает! Она сразу:
- Юзаф, и я с тобой! И аркебуза не бери! И саблю тоже!
Подумал я, подумал, а потом:
- Ат, бабы, бабы! Ладно! Пусть будет по-твоему. Пошли!
Мы и пошли.
От моего палаца Купинки стоят недалеко - шагах в трехстах. Там всего восемь хат. Зато место высокое, здоровое, называется Малый Бугор. А на Большом Бугре живу я. На полдороге между нами, по правую руку, небольшое озерцо, для моих и для хлопских уток. Туда и наши свиньи ходят, если им это бывает надо. Там же мой Коляй моих коней поил. А еще там есть большой дикий камень у самой воды, я в прошлом году с того камня Анельку на руках к себе отнес, с той поры она моя. Войту это очень не понравилось. Знал я это, знал, хоть никто мне того не говорил. А чего там было говорить?! Это же давно всем известно: хлопы считают нас, панов, Божьей карой. Вот по-ихнему и получается, что лучше жить в голоде, в холоде, но от панов подальше. По их понятиям я Анельку загубил, вот и не пошел он к родной дочери на свадьбу. А потом и совсем одичал - загубил моих коней!..
Ну да и ладно, это дело прошлое. А настоящее было такое: я хотел взять аркебуз, уйти как будто в Купинки - и больше не вернуться. Но получилось по-бабьи, иначе: я пришел туда вместе с Анелькой, но без аркебуза. Хожу по Купинкам, смотрю по сторонам. Только чего там тогда можно было высмотреть? Пустая деревня. Калитки, двери в хаты - все открыто. Те, кто здесь раньше жил, кому я что ни год недоимки прощал и вообще в их жизнь не лез, теперь взяли и моих коней Цмоку скормили. За что?! Сел я на лавку у колодца и сижу. Анелька села рядом. День пасмурный, еще немного - дождь пойдет, птиц не слышно. Сижу, молчу… и чую, как во мне все закипает. Ат, думаю, сейчас возьму и все их подожгу! А эта кинется ко мне, станет кричать: уймись, уймись, одумайся, а я ей: не твое собачье дело, вон с глаз моих, пока не зарубил, саблю схвачу…
Э, думаю, что-то я не то задумал. Зубы стиснул, сижу. Анелька сидит рядом, затаилась. Потом берет меня тихонько за плечо…
Я как вскочу! Она:
- Юзаф, ты что?!
- Так, - говорю, - задумался. Дурь это, Анелька, пойдем-ка домой, чего нам здесь делать?
Она спорить не стала, мы пошли. Я шел и думал: вот место проклятое, больше моей ноги здесь не будет!
Только место было ни при чем. Вот пришли мы домой. Собаки, почуяв меня, разбежались, попрятались. Я тогда хотел было зайти на конюшню, да как-то сразу передумал. И правильно: а чего на пустое смотреть?!
Зашли в палац. Не знаю, что и делать. Маюсь, хожу из покоя в покой. Потом придумал: снял со стены аркебуз, стал его разбирать, собирать, чистить, смазывать. Потом снял второй аркебуз, его наладил, потом третий…
Так до самого темного я с ними и провозился. Анелька у себя была, в опочивальне, после ходила по хозяйству, после готовила и собирала на стол.
Сели, поели. Я был голодный, много ел, а говорить почти не говорил. Да и чего было говорить, когда ничего хорошего мне на ум не приходило, а дурное говорить я не любитель. После легли, как и положено мужу с женой. После она скоро заснула, а мне не спалось. Лежал, ворочался, ворочался…
После вдруг слышу: волк завыл. Воет и воет, все громче и громче. Я сел на кровати, в окно смотрю, волка слушаю.