Я, конечно, молчу. Он тогда гневно:
- Ты Кавалочки взял?
- Ну взял, - говорю.
- Руки-ноги целы? Сам живой?
- Ну живой.
- Тогда чего тебе от меня еще надо?! Чего ты хочешь?! Ну, быстро, шнель-шнель говори! Я спать хочу!
Я тогда:
- Где мои хлопцы, пан анжинер? Верни мне моих хлопцев!
- Ат! Доннер веттер! - говорит пан анжинер. - Будут тебе твои хлопцы, все будут! А теперь помолчайт! Я спать хочу!
Сказал - и лег на свою книгу, только уже на другой бок, ко мне уже спиной, опять скрутился и затих. А этот гад, Данила, злобно смотрит на меня и щерится. После чуть слышно говорит:
- Вот так тебе, быдло, и надо! Будешь знать, как чужих женок лопатой рубить!
Я:
- Ты чего?!
А он:
- Того! Дурень ты, Демьян, ой, дурень! Он же у тебя спрашивал, чего ты хочешь! Всего, чего ты хочешь, понял?! Всего, дурень, любого! А ты у него что попросил? Га, то-то и оно! Вот и теперь давай иди, дурень, до своих таких же дурных хлопцев и знай, что на твоей лопате кровь - это твоя, Демьян! Ты, значит, не жилец. Га, га!
Я ему на это ничего не ответил. Лопату из земли выдернул, на плечо ее забросил, развернулся и пошел куда глаза глядят.
После долго я ходил туда-сюда, плутал в дрыгве, никак не мог найти дорогу. Только потом, когда стало уже совсем светло, нашел. Дорога меня вывела опять на Комарищи. А там - вот не поверите! - сидят и ждут меня все мои хлопцы. Все До единого - и те, которые вчера кто куда разбежались, и те, которых паны порубили. Но анжинер сказал - и все они теперь живые, и все опять при мне. Я стою, смотрю на них, глазам своим не верю. А они мне:
- Демьян! Мы давно тебя ждем! Айда, Демьян, на Зыбчицы!
Что ж, дело доброе, пошли мы все на Зыбчицы. Я впереди, они за мной, нас три сотни, мы все с аркебузами, саблями. А у Бориски теперь, после вчерашнего месива, сила уже не та, ох, не та! Нам бы теперь его догнать! Так и догоним! И тогда я, Демьян Один-за-Всех, их всех в дрыгву! А если самого меня туда же? Ну, самого, так самого, такая у нас жизнь.
Глава тринадцатая. НА ВЕРЕВКЕ
Что быстрей всего на свете? Одни скажут, что быстрей всех Знич, рябый конь пана Холявы. Другие, что ветер, третьи, что молния. Самые умные скажут, что быстрей всего на свете мысль. А я вам как судья скажу: быстрей всего доносы. Да! Человек, бывало, еще и помыслить не успеет, а донос уже готов. Так теперь и про меня: всем донесли, все знают, что будто бы пан Стремка присягу нарушил, переступил через Статут и сапоги об него вытер, и с Цмоком снюхался, и все такое прочее. Слыхали? А теперь меня послушайте. Я не собираюсь ни в чем оправдываться, пусть каждый думает что хочет - у нас вольный Край. Но ведь и я имею право думать что хочу. Мало того, я еще имею право, пока Трибуналом не осужден, публично излагать свои мысли. Вот я их и излагаю, а вы хотите меня слушайте, а хотите затыкайте уши, это тоже ваше право.
Теперь к делу. Так вот, после того как я вернулся из обзорной экспедиции - а был я в ней целый месяц вместо запланированных пяти дней, - то увидел, что за это время обстановка у нас в повете очень сильно ухудшилась. Если быть точным, то, еще будучи в вышеназванной экспедиции, я с большим прискорбием лично удостоверился в том, что хлопский бунт зашел уже так далеко, что теперь у нас в округе не осталось ни одной законопослушной деревни. Мало того, я воочию наблюдал за тем, как этот бунт продолжал стремительно разрастаться и уже начал угрожать самим устоям нашей государственности. А что еще хуже, так это то, что Цмок всему этому яро потворствует, в результате чего я лишился почти всех вверенных мне людей и вернулся в Зыбчицы всего с одним ротмистром и шестью рядовыми стрельцами.
А чем меня встретили Зыбчицы? Братоубийственной резней, вот чем! А если сказать попросту, то эти глебские собаки, эти разбойники и пьяницы стрельцы во главе со своим таким же вечно пьяным нелюдем поручиком Потапом Хвысей засели у нас в Доме соймов и оттуда устраивали еженощные набеги на мирно спящих горожан. Ат, язви их стрелецкие души, если они у них, конечно, есть! Я, узнав про Хвысю, страшно разъярился и повелел пану Драпчику - тоже стрельцу, но уже ротмистру - навести среди своих собак порядок. Я дал ему на это два часа. А этот Драпчик, которого я, между прочим, совсем недавно лично спас от верной гибели, он как мне за это отплатил? А вот так, по-стрелецки! Он взял…
Тьфу, вспоминать не хочется! Но надо. Так вот, я велел ему навести среди своих собак порядок, а сам развернулся, Генусь подвел мне Грома, и я уехал к себе домой, до Марыли. Дома я перекусил, соснул, потом проснулся, сел на краю кровати и крепко задумался. Думать было о чем! По всей округе бунт, всех, кого могли, порезали - это раз. Здесь у нас в Зыбчицах тоже несладко, тоже того и гляди со стрельцами схлестнемся - вот тебе уже два. Цмок устроил потоп - это три. А скоро будет и четыре: Бориска явится и приведет с собой еще стрельцов, и кинутся они на Цмока. Вот тогда будет всем нам и пять, и шесть, и семь! А может, думаю, нам тогда вообще ничего уже не будет? Да и, может, самих нас не будет? А что! Это они, дурни глебские, еще не знают, куда лезут, а я, Бог спас, узнал - и жив остался. А Бориска идет! И скоро он придет и призовет меня: "Давай, пан староста, веди нас на старые вырубки!" Что мне тогда на это отвечать? Что делать? Да я тогда, в тот вечер, вообще не знал, как мне быть и что мне дальше делать.
Тогда я взял свою допросную тетрадь и стал в нее записывать все, что со мной случилось в экспедиции. Это у меня такой испытанный прием - мысли записывать, потому что, пока они просто так в голове роятся, их никак не ухватишь, а когда они к бумаге припечатаны, тогда их можно рассмотреть и еще крепче в них вдуматься.
Но тогда мне и тетрадь не помогла. Сидел я, смотрел на нее, потом еще в окно смотрел. В окне было уже темно. Вдруг слышу, Генусь подошел к двери, постучал и зовет:
- Пан судья!
Я молчу. Вот, думаю, навяжутся! Он подождал, потом:
- Пан староста!
О! Я откликнулся:
- Чего тебе?!
- Важное дело!
Я накинул жупан, выхожу. Генусь мне сразу:
- Пан староста! Гад Драпчик к своим перекинулся! Теперь они всем скопом там сидят, в Доме соймов.
- Ат! - говорю.
А он:
- Это еще не все. Тебя, пан староста, все наши срочно просят в ратушу.
- Кто все?
- Ну, наши, зыбчицкие, все. Я говорю: "Он уже спит". А они: "Разбуди! Разбуди! Без пана старосты нам там никак нельзя!"
- Так и сказали: старосты? А не судьи?
- Нет, старосты. Я уже и Грома оседлал, пан староста.
Ну что ты будешь с ними делать, а? Я оделся, обулся, нафабрил усы, вышел, поехал.
Приезжаю, захожу в ту ратушу. Смотрю по сторонам. Га, я так и думал, там все: и паны, по большей части беглые из ближних деревень, и простое поспольство. Панов, правда, больше. Меня увидели и зашумели.
Я молчу. Поднимаюсь по ступеням, подхожу к Большому креслу. Но занимать его не стал, остановился рядом, шапку поправил, после одну руку положил на подлокотник, вторую на саблю и у них спрашиваю:
- Подобру ли сидим, поважаные?
Они в ответ:
- Это тебе видней, пан староста!
- Ат! - говорю. - Какой я вам еще староста? Вот князь Юрий вдруг вернется, и кто я тогда?
- Га! - смеются. - Пан Юрий! Га, га! Что нам тот Юрий и где он, тот Юрий? А сейчас кто нас будет держать? Ты и будешь! Держи!
Или еще:
- А привилей тебе на что? Борис тебе дал привилей, ты не виляй!
Я тогда и не вилял. Стоял, помалкивал. Я понимал, чего они хотят: чтобы в это смутное, гадкое время над ними был кто-то один такой, кто бы потом за все это ответил. Вот они и тянут меня в старосты. А как мне теперь отпираться? Мне же и вправду в Глебске дали привилей, дал его сам Бориска, а я им здесь его еще до экспедиции показывал, и теперь мне куда?!
А никуда! Принял я от них то старостство. Да, именно от них, потому что они его еще на всякий случай проголосовали. Сел я в Большое кресло, ногу за ногу забросил, усы прикусил. А дальше дело повернулось так: они стали просить, чтобы я им рассказал про экспедицию, а то, говорят, здесь уже много всякого дивного люди болтают. Я им на это ответил, что дивного там, в экспедиции, и вправду было много. После рассказал - подробно и в деталях. Жарко, с душой рассказывал, в кресле почти не сидел. Так и они потом не усидели. Только я закончил говорить, как они с лавок повскакивали и ну орать вроде того, что вот дождались: мало нам было беды от хлопов, так теперь еще и Цмок на нашу голову! Зачем, орали, Цмока тревожили? Сидел он, гад, себе в дрыгве, жрал коней - и пусть и дальше себе жрет, пусть хоть зажрется и подавится, а мы его трогать не будем! Нам хотя бы, с Божьей ласки, с хлопами управиться!
Я это слушаю и думаю: вот, это правильно.
А они уже дальше: вся беда - от этих глебских, это они Цмока растормошили, это они пришли его убить! Вот пусть тогда идут к нему и убивают, а здесь, у нас, им делать нечего! Пан староста, гони глебских собак, нечего им за нашими стенами ховаться, Цмоков гнев на нас наводить! Геть их отсюда, геть!
Я думаю: ого!..
А они: голосуем, геть их!
И проголосовали. Все. Единогласно. А потом говорят: ставь резолюцию, пан староста, без твоей резолюции наше решение неправомочно!
Я даже бровью не повел, поставил резолюцию, пан каштелян ее печатью припечатал, после я встаю и говорю:
- А теперь вот что, мои поважаные. Время уже позднее, пора нам по домам расходиться да сил набираться. А кто к утру не наберется, того я на кол посажу!
Они молчат, не знают, что и думать. И это очень хорошо, потому что думать должен только старший, или староста, а остальные только подчиняться. Вот тогда будет толк! Встал я с кресла, шапку поправил, брови свел - и при полном всеобщем молчании вышел из ратуши. А там сел на Грома и уехал домой.
Дома, смотрю, все уже спят. И добро! Я тоже лег, но не сплю. Слава Тебе, Господи, думаю, что у нас в Зыбчицах все так ладно обошлось, что они все на меня на одного свалили. А если бы они, паны и поспольство, не свалили, а стали бы между собой грызться, что тогда было бы, а? Вот то-то же! А так у них мир и согласие. А завтра мы еще стрельцов от себя вышибем, потом ров почистим, стены подновим - и что нам тогда нелюдь Демьян со своими поплечниками?! Тогда тьфу на него! И тьфу на этого… Ну, вы меня поняли, на кого это тьфу. И на его законы тоже тьфу - я уже больше не судья, ему скажу, я теперь староста, ваша великость, так что отныне моя главная забота это не блюсти законы, а радеть за вверенных мне подначальных, это для меня теперь единственный закон, и для тебя, ваша великость, тоже. Вот так я его срежу, га! С тем я, спокойный и собой довольный, и заснул, при Марыльке пригревшись.
Утром проснулся свежий, легкий. Вышел в застольную, а там уже пан каштелян толчется, докладывает, что выбранцы от панства и поспольства стоят во дворе и ждут моих указаний. Я и его во двор отправил, перекусил, Марыльку как мог успокоил, после надел свой любимый красный жупан с золотыми кистями, шапку с жар-птицыным пером, с дыркой от хлопской пули, руку на саблю - и вышел во двор. Там я четко, ясно, зычно отдал приказания, Генусь подвел мне Грома, я сел и поехал на площадь. Ехал уже без кнута. А зачем тогда был кнут? Тогда народ уже не злобствовал, им тогда всем было очень любопытно, чем же все это кончится.
А кончилось вот чем. Приехал я на площадь, там меня уже ждут. Я указал, где начинать, они там быстро разобрали мостовую и стали копать яму. Быстро копают, любо-дорого смотреть! Я на Громе сижу, усы покручиваю, то на них гляну, на яму, то на Дом соймов. Дом соймов был как раз напротив, шагах в сорока. Оттуда тоже на нас смотрят. Но не стреляют. Они и прошлой ночью, каштелян докладывал, вели себя смирно, не высовывались. Теперь тоже молчат. А вокруг, смотрю, уже стоит народ, зеваки. Га, пусть стоят - это свидетели. Сижу, молчу. Мои копают яму, уже на сажень закопались. После еще на полсажени. После стали вперед забирать, подрываться. Народ стоит, судачит…
Тут эти глебские собаки не выдержали. Смотрю - машут мне из окна, это сам пан ротмистр машет, потом кричит:
- Пан Галигор! Пан Галигор!
А я ему в ответ:
- Не мешай! Не видишь, что ли, что я занят?! Я за работой присматриваю.
- А чего они там копают?
- Как это чего?! Подкоп!
- Какой еще подкоп?
- Обыкновенный, под вас. Вот как до конца докопают, так мы туда пороху заложим, ахнем - и вас подорвем.
- А чего это так?
- А надоели вы нам здесь, вот мы вас и подорвем. А после новый Дом построим, еще краше прежнего.
Вот так я тогда ему ответил, опять к своим оборотился, говорю:
- Давай, хлопцы, живей пошевеливайтесь! Бери побольше, бросай подальше!
Эти стараются. Роют прямо как кроты. Увидел бы это Демьян, и тот бы позавидовал.
А пану Драпчику и всей его собачьей своре тогда было не до зависти. Потому что уже где-то ближе к полудню, моим было еще копать и копать, смотрю - а из окна белый флаг выкинули! Га, это дело! И опять зовут:
- Пан Галигор! Пан Галигор! Давай обговорим условия!
Ат, им еще условия! Они у меня были простые: выметаться отсюда, и все! И ничего с собой не брать, это я им про хмельное, вам же будет лучше, дурни, а не то хлопы вас передавят как мух. А вот харчей мы вам дадим: круп всяких, сала, луку, гороху, моркови. Ох, гад Драпчик зубами скрипел, глазами злобно зыркал! Но ничего не поделаешь, вышли они: он, гад, его такой же гад поручик и еще двадцать семь рядовых. Развернули хоругвь и пошли. Хотели песню петь, но я им это запретил. Драпчик мне на это:
- Ладно, пан Галигор, ладно! Мы для тебя еще споем! Мы еще и спляшем, когда великий господарь будет тебя, собаку, вешать!
- Га, от собаки слышу!
С тем они и ушли. А мы остались. Ров почистили, стены где надо подновили, учредили круглосуточные караулы, а также провели и многие другие работы и мероприятия, необходимые при подготовке к длительной осаде. Да, вот что еще: сперва мои подначальные работали с прохладцей, но зато потом, когда они узнали, как Демьян вырезал Кавалочки, дело сразу пошло на лад. Так что к тому дню, когда под нашими стенами показался сам великий господарь, мы уже чувствовали себя вполне уверенно и никого не боялись.
Пришли они примерно в полдень. Первым, под великой хоругвью, шел сам Бориска, за ним паны пана Левона Репы, я его сразу узнал, а за Репой Драпчик со своими собаками. Близко подходить они не стали, остановились на Лысом бугре, это будет шагах в ста от ворот, там развернулись в боевую шеренгу, взяли аркебузы на курок и ударили в бубны. О, будто на войне! Это значит, я подумал, Драпчик на меня набрехал так набрехал, не поскупился. Ладно, думаю, собака, ладно! Я спустился со стены, подошел к воротам, говорю:
- Открывайте. Схожу, его проведаю.
Одного меня не отпускали, хотели дать мне в провожатые пана Белькевича от панства и Янку Жмыха от поспольства, но я отказался. Я также отказался и от Грома, сказал: Бориска пешком - и я буду пешком. А на самом же деле я просто Грома пожалел. Я, честно вам скажу, думал, что я и до Бориски еще не дойду, а уже буду решетом, а конь при чем? Вот и пошел я один и пешком.
Но не стреляли! Вот подхожу я к ним, поднимаюсь на Лысый бугор. Бориска дал отмашку, бубны стихли, и тогда я, шапки не снимая, спрашиваю:
- С добром ли пришел, господарь?
Он ничего не отвечает, смотрит на меня. И я молчу и тоже на него смотрю. Э, думаю, непростая у тебя была дорога, ваша великость, как же ты высох, зачухался, на тебе же лица нет, одни только глаза горят, и то не приведи Господь, чтобы они так горели! Ты, думаю, еще в своем уме или уже как понимать?
Он вдруг усмехнулся, говорит:
- Рад тебя видеть, пан судья.
Я говорю:
- Пан староста.
- Да, - он поморщился, - пан староста, верно. А я все равно рад! А вот ты мне не рад.
- А почему это?
- А потому, - он отвечает. - Вам здесь, я вижу, без меня добро живется. Вон какой ты сытый, румяный!
- Это еще что, - я ему отвечаю. - А ты бы, ваша великость, видел бы моих подначальных!
Он засмеялся, говорит:
- Вот я и говорю: не рады! Такая у вас тут сытая, вольная жизнь, и тут вдруг я! И говорю: айда на Цмока! Ведь не пойдут же?
- Нет, - отвечаю, - не пойдут. А зачем им идти? У них и так все есть, чего они там у него потеряли? Да и Цмок им никакой шкоды не творит, вот и нет у них на него зла. А вот твои стрельцы нашкодили, мы их за ворота и выкинули. А снова сунутся, мы снова выкинем.
Тут Драпчик сразу:
- Эй!
А я ему:
- Не эйкай! А если, гад, чего!.. - и не договорил, сразу за саблю!
Он тоже! И ко мне!..
А Бориска:
- Стоять!
Мы стоим. Бориска посмотрел на Зыбчицы, покачал головой, говорит:
- Справный город. Стены крепкие. А чего ворота закрыты?!
- А чтобы никто не зашел, - отвечаю. - Ни хлопы, ни Цмок. Ни ты, ваша великость.
- А я почему?!
- А чего там тебе делать? Ты же сюда не к нам пришел, а за Цмоком. Вот на Цмока и иди.
- А ты? Ты, - говорит, - что, пан староста, ты тоже меня предал, наполохался?
И за плечо меня хвать! И ну трясти как грушу, приговаривать:
- Все вы собаки, все, вижу! Все меня предали! Так что теперь, думаешь, я тоже наполохался, тоже предам? Нет, не предам! И в Глебск не поверну! Великий князь не рак, раком не пятится! Понял меня, пан Галигор? Понял, нет?!
Вот так он на меня тогда орал! Так и еще по-другому, я просто всего не запомнил. И тряс меня, тряс, тряс!..
А после отпустил. Стоит, молчит, грызет усы, глаза горят, как у варьята. Да он и был тогда уже самый настоящий варьят! Я на него посмотрел, после на его мечника Рыгора, после опять на него…
Ат, думаю, пан я или не пан? Да что я, быдло, что ли? Да и опять же, надо же мне с ними, собаками, что-то делать! Ведь надо же! Ат! Хватаю я свою шапку, бэмц ее оземь, крепкий был бэмц, аж гул пошел, и говорю:
- Не-ет, господарь! Брешешь ты все! Не предавал я тебя! И предавать не собираюсь! А на Цмока - так и на Цмока! Вместе в нору полезем! Айда!
И он:
- Айда! - повернулся к бубначу, командует: - Михась, бей поход!
Михась, это его бубнач, ударил. Второй, от стрельцов, подхватил…
А паны:
- Э! Э! - шумят. - Ваша великость! Ты чего? А в Зыбчицы? А дух перевести?
А я:
- Га! Зыбчицы! Ждали вас тут, ага! Вот Цмок тот и вправду вас ждет! Так вы хвосты поподжимали, га! Собаки драные! Вам только…
- Га! Га! - они орут. - Сам ты собака! Сидишь тут, бе…
И всякое другое прочее! Крик, тлум! Зацепило панов! Разъярило! И меня, как и их! Как тогда до рубки не дошло, я и сейчас не понимаю. Но, Бог спас, не дошло. Повернулись и пошли наискосок через луг прямо в пущу. Бориска под хоругвью впереди, я сразу следом за ним, говорю, куда надо идти, щеки горят, в горле сперло. Да, яр я был тогда! Драпчик меня догнал, мою шапку на меня напялил, зубы оскалил, смеется. Дурень, он всегда есть дурень. На смерть же идем!