Зорко осторожно, но без излишней опаски подошел к собаке, протянул раскрытую ладонь. Пес принюхался недоверчиво, ворчать не стал. Тогда Зорко тихонько коснулся широкой песьей груди, почесал слегка. Пес не воспротивился, продолжая внимательно следить за молодцем. Глаза у собаки были небольшие, карие и колючие, но не злые. Смотреть, однако, в них приятности не было: пес запросто выдерживал взгляд человека, и Зорко, дабы не сорвать зверя, принялся осматривать траву подле себя, чтобы отыскать хоть какие следы.
Следы обнаружились тут же, в сажени справа: примятая сапогами трава - человек был немал ростом, да не слишком тяжел, а обувь носил добрую, дорогую. Хлебные крошки, еще не высохшие капельки воды - пил из берестяного ковша. Вот на сырой земле бороздка: такую могли оставить ножны висящего на поясе меча. Зорко оставил пса и пошел разматывать хитрый свиток, оставленный пришельцем. Следы выходили из леса. И было это совсем недавно. Вряд ли незнакомец стал бы ломиться напрямки через чащу, хотя подлесок здесь был не шибко густой. Зорко знал все тропки на десять верст вкруг печища и запутаться не мог: мужчина - след был явно не женским - пришел со стороны обширной поляны, бывшей гари, случившейся от молнии. Каким путем явился к слеге пес, венн, честно говоря, не приметил, но собака могла бежать вовсе в стороне от хозяина.
На поляне все было по-прежнему: горечавка, гирчовник, болиголов, кипрей, бодяк да буйная густая крапива. Уж по ней-то ходить никто большой охоты не испытывал, потому широкий след отыскался легче легкого. Посредине поляны след оборвался, будто человек с неба свалился прямо сюда. Песий же след так и не отыскался.
Зорко побродил еще ошую да одесную, только ничего приметного не встретил. Даже если неизвестный был великим прыгуном и мог бы разом махнуть от опушки на середину поляны, все равно повдоль древесной стены не нашлось ни единой отметины о пребывании человека.
"И впрямь с неба свалился, - Зорко оставалось только руками развести. - Будто встречник: с вихрем прилетел, порыскал да обратно вихрем оборотился".
Зорко пошел обратно несолоно хлебавши. Был он предупрежден о всяких дивах, которые в мире есть, но столкнуться с ними в пяти верстах от порога никак не рассчитывал. Оставалось, правда, сомнение в чудесности происходящего: уж черного пса он своими руками трогал - пес как пес, ничем не особенный.
Когда несколько растерянный Зорко опять вышел к росстани, собаки там уже не было. Только красивый ошейник да несколько черных жестких шерстинок лежали у слеги.
"Оборотень! - была первая мысль венна. - Чур меня!"
Однако, поразмыслив, Зорко пришел к выводу, что с ним самим ничего худого, что обычно бывает от оборотня, не приключилось. Да и в самом деле, про все ли чудеса земные людям ведомо? Старик калейс, что захворал поздней осенью и отстал от своего обоза, оставшись зимовать у веннов, рассказывал, как рыбаки-калейсы ходят на морскую путину. И ничего колдовского вроде они не творили, а слушалось все равно как небылица. И наоборот, гость удивлялся и языком цокал забавно, когда ему объясняли даже самые нехитрые лесные уловки и заповеди. "Не все, что странно, приносит зло" - это было главное, что запомнил Зорко из речей старика. По весне дед дождался купеческого обоза с соотечественниками и уехал, научив Зорко за зиму своему языку и любви к никогда не виданному морю.
Вот и сейчас Зорко замешкался только в первый миг. После, не увидев, как и ожидал уже, никаких следов того, что пес ушел с прежнего места обычным для собаки способом, венн напился вкусной студеной воды и без опаски подобрал ошейник. Буквы действительно не походили ни на сольвеннские, ни на письмена калейсов, а схожие узоры видел парень разве что у вельхов поморских. Может, у лесных вельхов такие есть?
Поняв, что далеко сегодня не уйдет, если так вот начнет рассуждать, сидя на слеге, Зорко затолкал ошейник в короб: пускай полежит до Галирада, там объяснят. Потом призадумался: черные собачьи шерстинки блестели на траве у ног. Не слишком, но все же сведущий немного в кудесях, Зорко знал, какую силу имеет волос в руках сильного чародея. Шерсть волчья идет на худые чары; собачья, значит, на добрые. Собрав все шерстинки до единой, Зорко бережно сложил их в кожаную ладанку, а ее спрятал в кошель на поясе.
"Пес не простой, - решил венн. - Я тоже Пес, да не из обычных. Глядишь, и пригодится…"
Родник журчал в камнях, и народившееся солнце уже разогнало предутреннюю дымку. Давно уже не было на слеге Зорко, ничуть не позабывшего за всеми странностями благодарно поклониться ключу, когда из леса, с противоположной бывшей гари стороны дороги вышел большой черный пес с карими глазами и длинным мохнатым хвостом. Зверь принюхался, осмотрелся, зарысил к слеге, снова принюхался. Потом отыскал на траве отвязавшуюся с пояса Зорко бисеринку, коими пояс был расшит, осторожно слизнул ее с земли, спрятал в пасти и быстро ушел обратно в лес.
Глава 2
Правда меча
Шел Зорко и днем, и ночью. Темнота леса не страшила его: те опасности, о которых он знал, венн старался упредить. А те, о коих не ведал, могли нагрянуть равно и ночью, и днем, чему черный пес у росстани был сугубым примером. Иногда он останавливался на ночлег, отходя от дороги шагов на двести, отыскивая прибежище меж корнями дуба или сосны - добрых и надежных гостеприимных деревьев, устраивая себе ложе из травы и травой же и плащом-вотолой укрываясь. Иной раз устраивал дневку, складывая нехитрый шалаш или закрывая ветками, травой и лапником удобную сухую рытвину.
Дорога тянулась и тянулась сквозь леса, проходя временами берегом озерца и мочажины, перебираясь мелким бродом или по мостам через ручьи и речушки, спешащие к Светыни, проходя краем невеликих болотцев и обширных марей.
Лес в зареве-месяце, да и в начале рюеня, от бескормицы сгинуть не даст. Наоборот, всякая тварь перед лютой зимой дожировывает. Медведь, хозяин лесной, и тот еще в берлогу не залег. Зорко не был первым в роду охотником и векшу за сто шагов в глаз не бил, но птицу - куропатку або тетерку - добыть мог. А надо ли одинокому путнику больше? Хитрые грибы к осени тоже устали играть в прятки, и, чуть в сторону от наезженной полосы твердой земли, их можно было как рыбу неводом загребать. Рыба тоже была ленивая, жирная, сонная. Воды начинали стынуть, и прямо с берега, если вододержа была достаточно прозрачна, можно было видеть, как рыбы, пошевеливая плавниками, плавно и степенно ходят меж донных трав, словно коровы по пастбищу, выбирая еду повкуснее. Пользуясь нехитрой снастью, Зорко ловко выдергивал на берег окуня. Каково же тому было оказаться вдруг не в своем неторопливо текущем куда-то пелесово-зеленом мире со стеклянным колышущимся небом, а разом за облаками! Впрочем, что там думал окунь, Зорко доподлинно не ведал, поскольку ни возразить, ни вообще сказать чего-либо подобный собеседник не мог. А вот водяной мог, да еще как, и Зорко не забывал приносить ему щедрые - по сравнению с запасом еды, взятой им в дорогу, - требы. Неплохи были и коренья, и клубни и луковицы всяческих растений, испеченные на углях костра. Был у Зорко и запас муки для ячменных лепешек. Чего не хватало, так это парного молока и сыра, но и без них можно было потерпеть до ближайшего печища.
А вот в печища Зорко попадать не спешил. А ну спросит кто-нибудь, - а ведь непременно спросят! - куда, дескать, идешь, добрый молодец? И что отвечать? Хорошо, если сверстник или мальчишка, а если женщина, что в матери годится, или кудесник? Не врать же в глаза! А что отвечать? Из рода его не выгоняли, да он и сам не выходил, а получается, что уже и порознь Зорко, сын Зори, со всеми Серыми Псами. Как объяснить такое веннам, Зорко не знал. От калейса-старика он слыхал, что у иных народов - у тех же калейсов, у вельхов, даже у собратьев сольвеннов, не говоря уж о нарлакцах, - давно уж повелось, что молодые от старших не то что отдельным домом, а выселком живут, и главные у них не старшие по летам, не матери рода да кудесники, а сами они себе голова. И тут же, коли беда какая, все вспоминают вдруг, что они - единый род. Только что толку рассказывать в веннской верви, как там у иноземцев повелось? Зорко ведь оттого венном быть не перестал, значит, и жить должен по-веннски. А он…
На каждом роздыхе Зорко доставал из короба кожаный с тиснеными буквицами ошейник и раздумывал, можно ли те буквы прочесть, аще вовсе той речи не слыхивать, которую они свидетельствуют. Буквиц много набиралось: целая сотня, четыре десятка и еще четыре. Все ли там буквицы значились, что только были, того он знать не мог. Некоторые и вовсе повторялись, да не раз и не два: значило то, как разумел венн, что на ошейнике не просто буквицы тиснены были, а связная речь. И еще приметил: буквицы меж собой схожи были, будто деревья. У каждой словно бы ствол и ветки. А как деревья человек различает? Если на ветках иглы, если разлаписты - то ель. Так можно было и буквицы сравнивать. У каждой имелся ствол, а к нему, точно ветки, черты и дуги лепились. Иной раз сверху или снизу еще точечки или черты ставились. Выходило, что буквицы, меж собой схожие, и называть надлежало сходно; а еще можно было все буквицы в ряды выстроить, что-бы уяснить, как далеко одна от другой отстоит. Еще получалось, что каждая черта или дуга не наобум ставились, а по порядку, и каждая свою частность отмечала. Далее, правда, Зорко в секреты буквиц не проник: чертить в походе на бересте всякие непонятицы он не хотел. Бересты для письма он захватил, но она ведь и для дела потребоваться могла!
Долго ли, коротко, а через пять дней веннские чащи кончились. Места пошли обжитые, все больше места занимали открытые пространства - пашни и пажити. Здесь жили сольвенны, и Зорко разом почувствовал перемену. Перемена заключалась не столько в природе, хотя суровая таинственность глухомани уступила нарядным покамест по-летнему рощицам и перелескам, сколько в мире людей. У веннов, даже если не были они знакомы меж собой и вообще жили в разных углах своего вековечного леса, всегда можно было без слов распознать, из какого незнакомец рода, по какому делу или без дела вышел он из дому и какое у него сегодня радостное или горестное событие. Обо всем этом повествовали подробности веннской одежи: расцветка, вышивка, узор, украшения. По клеткам поневы, например, можно было узнать, из какого рода женщина. У каждого рода были свои особые поневы на праздник, на работу, на свидание с милым, на свадьбу, на похороны и на все прочие мыслимые дела и случаи, какие могли быть в жизни венна.
У сольвеннов некогда было также, да только как стал забываться родовой быт, так и превратились все эти говорящие мелочи просто в забаву без всякого особого смысла. Привыкшего к такой молчаливой открытости земляков своих, Зорко в краю сольвеннов мигом почувствовал себя ровно в полутьме, зане непонятно было, чего и ждать от встречного человека, а потому разговоров сторонился и, остановившись на погосте, держался как бирюк.
"Видать, оттого и говорят здесь про нас, веннов, - смекал про себя Зорко, - будто мы все молчуны да буки и двух слов связать не можем. А сами-то друг от дружки скрываются, ровно воры: так что ж нам на рожон лезть в чужой верви? А говорить складно они тож не мастаки: вон, этот, с бородищей да в мятеле. С виду сильный человек, из первых в роду - хоть и не поймешь, какого он рода, - а говорит так, что жерлянка на болоте заквакает, и то славнее послушать".
Так раздумывал Зорко, сидя за длинным крепким столом на погосте в седмице пешего ходу до Галирада. Погост стоял посреди обширного лесного острова, последнего по пути в столицу. В этих местах разбойники не то чтобы хозяйничали, но силу имели, потому и были окружены строения крепким тыном на насыпи и рвом семисаженным. А вокруг деревья были выкорчеваны и выжжены еще саженей на полета, так что подобраться незамеченным к приюту большой отряд не мог. Погост - звался он Лесным Углом - жался к не шибко высокой, но крутой горушке, за которой по закатную сторону стояли еще две небольшие деревни: Лоб и Коржава. Дорога входила в полуденные ворота Лесного Угла и выбегала из полуночных. На ночь створки плотно запирались и охранялись.
Охранники - два сегвана из береговых, четверо вельхов и четверо же сольвеннов, вот уж действительно молчуны, - днем отсыпались или отдыхали на дворе, пользуясь последним летним солнышком. Им, видно, жилось здесь сытно и денежно, да скучно. За долгую зиму и весеннюю распутицу, когда на дорогах не сыщешь никого, кроме тощих лис, голодных волков и тех же лиходеев, все мыслимые разговоры были переговорены, и ныне истекали последние дни наемной их службы по уговору с трактирщиком. Вскорости предстояла развеселая обратная дорога в Галирад, так что даже после болтливого торгового лета дюжие молодцы были охочи до свежих новостей: самим разговаривать было лень, да и орудие воина не язык, но меч, а вот других послушать и позубоскалить было занятно.
Дородный мужчина с густой и длинной черной бородой и крупным, чуть одутловатым лицом, по всему, был вовсе не богатым купцом, а даже кем-то из старшин галирадских, боярином. Какие дела привели боярина в Лесной Угол, понять было трудно, не слыша начала беседы. А велась беседа та, должно быть, с самого утра, так что подошедшему к погосту только в полдень Зорко оставалось лишь прислушиваться и стараться вникнуть, о чем речь.
Собеседником боярина был высокий худой сегван, узколицый, с впалыми щеками и длинным носом, с длинными пегими волосами, схваченными налобным ремешком и свободно падавшими на плечи. Одет он был в богатую красную рубаху с золотым шитьем, а пояс носил с серебряными украшениями.
Говорили по-сольвеннски, не забывая о еде и медах. Сегван, должно быть, принадлежал той породе людей, кои, сколько ни съедят и ни выпьют, все останутся тощими да трезвыми. Напоить галирадского боярина тоже было непросто, так что хозяин погоста, сольвенн Твердислав, только успевал подносить знатным постояльцам.
- …А кнес тогда и говорит, что, мол, никакого толку ему в том нет даже вовсе, - ворочая слова как тяжеленные глыбы, басисто рек галирадец. - Так и сказал, что нет, мол, проку. А ваш кунс упрямится, да. Потому, говорит, не след собаке спать, когда на дворе лиса. А кнес наш и осерчал, потому беседовал шибко долго, аж четвертной колокол грянул.
"Не шибко же терпелив кнес галирадский, - помыслил Зорко. - Правда, у кнеса и без того, наверно, забот хватает".
- А особливо за собаку осерчал и молвил, что, значит, псам на дворе место и пусть там себе брешут, а хозяину более ведомо, когда за меч хвататься, а когда за хлыст - псов унять брехливых.
Сегван при этих словах чуть поморщился, но спорить не стал, продолжая выслушивать долгую, с раздумьями речь боярина.
- А кунс ваш спервоначалу красный стал, что свекла, а после белый, как рубаха исподняя, - ничуть не смущаясь возможной обидой, нанесенной собеседнику, продолжал старшина сольвеннский. - И в ответ молвит кнесу, что, коли собак со двора погнать, хозяин и подумать не успеет, хвататься ему за меч или не за меч…
Боярин тянул так, что даже сегван, рыбья кровь, не выдержал.
- Прастен Вилкович, прошу тебя, оставь ты это, - говорил он по-сольвеннски чисто и куда как быстрее и сноровистее боярина, хотя вежество соблюдал и достоинство хранил, не частил. - Ты уж в пятый раз про спор этот речь заводишь. Про то, как кнес с Ранквартом-кунсом друг с другом собачились, уже и в Нарлаке знают. Потешаются над нами, как над людьми, что в Дикоземье живут. Такие же умники, говорят. Лучше про то молви, боярин, как сам мыслишь.
Прастен Вилкович возвел на сегвана прямой и откровенно непонимающий взгляд круглых зеленых глаз.
- Ты что же, Хальфдир-кунс, меня пытать вздумал? Думаешь, так я тебе и выдал кнеса с потрохами, как эту вот курицу! - Боярин пренебрежительно тыкнул перстом в деревянное расписное блюдо.
- Я того не просил, боярин, - невозмутимо ответствовал кунс. - Тебе ли, умному человеку, неведомо, как война зачинается? Сначала с посольством пожалуют, а те поразведают, что к чему, да назавтра войско приведут. Любо тебе, боярин, коли под Галирадом конная рать станет?
Боярин засопел недовольно: взять назойливого собеседника на испуг не вышло.
- Хитер, Хальфдир-кунс, - осклабился сольвенн. - Сразу тебе и рать! - Все тугодумие боярина вмиг улетучилось, будто ветром его унесло. - Сегванским кораблям на восходе туговато стало? Так бы и рек, а то ишь, за Галирад растревожился! А тебе ведомо, кунс, что за каждого посольщика увечного в степи сотню казнят? А за каждого убитого - тысячу. Без разбору: правы, повинны. И тех, кто про того посольщика и не ведал вовсе!
- Слыхал, боярин, - опять не спасовал сегван, еще один кувшин с пивом опорожняя. - Сам давно в такой тысяче хожу. Как видишь, жив. Считаю, Храмну так угодно. Да, правду молвишь, туго. Только сольвеннским скоро не слаще будет. И за лесами веннскими не отсидишься, боярин, - мрачно закончил кунс.
Прастен Вилкович, видать, на расправу скор был. Кунс еще не сказал последнего своего недоброго слова, а в зеленых глазах уже засветился тусклый огонек ярости.
- Не хочешь ли сказать, что ежели я супротив кнеса не пойду, так моим судам на Вельхском Бреге удачи не будет? Это степняки, что ли, по морю-океану скакать выучились? Вот это диковина, кунс, поведай-ка! Сольвеннской костью сегванам броды мостить вздумал?!
- Моим кораблям броды не надобны, - отрубил в ответ кунс. - Не о том рядишься, боярин. Глупо, считаю, рядишься. Ровно глуздырь. И кнес твой не лучше. Гурцат смотреть не станет, сольвенн или сегван на копье попался. Мой остров великаны отняли. У меня на корабле дом. А вот куда ты денешься, боярин?
Галирадцу много не надо было: и так уже закипал, ровно котел на быстром огне.
- Это ты мне грозить вздумал, рыбье семя? - глухо буркнул Прастен Вилкович. - Ужо получи, что степняки тебе задолжали!
Боярин рукой для удара не замахивался, а просто выдвинул из ножен на поясе меч, целя тяжелой рукоятью прямо в подбородок кунсу. Хальфдир, однако, проворен оказался и мигом выскочил из-за стола.
Завидев зачинающуюся драку - и нешуточную, - охранники, не вспоминая о том, кто из них сольвенн, кто сегван, бросились было разнимать негаданных ратоборцев и наводить порядок, но тут же замерли, где и были, остановленные одним жестом хозяина: чересчур имениты были гости, чтобы битыми черепками считаться: уцелеть бы самому!
Меж тем и свита боярина не дремала: изо всех углов - откуда взялись только! - повыскакивали молодцы с мечами, иные в бронях, словно ожидали ссоры. Иным молодцам и по четыре десятка лет смело можно было дать, так что в мечном бое они толк знали.
Не зевали и сегваны. Замелькали крашеного льна расшитые рубахи и куртки-безрукавки меховые, сверкнули клинки с закругленными наконечниками. Вот и сталь о сталь ударилась со звоном.