Только венн кончил пить и отер от пены губы, как позади раздался глухой стук, ровно что-то упало в траву с высоты. Зорко обернулся и увидел перед собой молодое яблоневое дерево, которого давеча тут не было. По всему, выросло оно за то время, пока он сидел у ручья и пил. Дерево вымахало саженей на пять и было усыпано спелыми золотисто-румяными плодами. Мигом опустив взор, венн увидел то, что послужило причиной стука: в зеленой густой мураве под деревом лежало большое - вершок с четвертью в поперечнике - яблоко, точь-в-точь такое, как те, что повисли на ветках.
В середине месяца грудена яблоки уж давно были собраны даже и на вельхских восходных берегах и уж никак не могли оставаться на ветвях, да и трава уже не могла быть зеленой и шелковистой, и листья вовсю опадали. Зорко знал, что все это чародейство, и, окажись такое в веннской чаще, поскорее сотворил бы молитву Грому, чтобы грянул тот грозно и изгнал наваждение, да предков бы кликнул в помощь, чтобы вразумили. Здесь было не то: в краю вельхов межа страны духов и людей была столь зыбкой, что порой пропадала вовсе, и проникнуть из одной страны в другую человек мог без всякого труда и даже без опаски, когда относился к духам с почтением. Сами вельхи к этому настолько привыкли, что запросто, по-соседски жили бок о бок со своими духами. Мало того, они столько помнили о тех давних временах, когда боги еще жили на земле среди людей, что души их, казалось, были покойны и чисты, словно тихие глубокие воды, и духи любили собираться вкруг этих вод и глядеться в них, видя там свои отражения, может быть более ясные, чем образы их зачарованной страны.
И Зорко ничуть не испугался, что вдруг, ненароком, забрел в страну духов. А может, это сами духи решили открыть перед ним невидимые ворота, а он и вошел в них, не заметив створок и столбов. Венн поднял яблоко и, доброму дереву поклонившись, решил откушать: вряд ли упало оно просто так. Не иначе как его испытывали: доверяет ли?
Яблоко оказалось крепким, сочным и вкусным. Венн с хрустом ел его, сидя на солнцем нагретом камне и вдыхая легкий прохладный воздух, а у ног журчал пивом негромкий ручей. Золотые и багряные листья кружились плавно, покачиваясь, точно пузатые купеческие корабли, приближаясь к последней пристани - дремлющей уже осенней дремой земле. А среди этой тихой осени островком-травенем пребывала волшебная яблоня, уходящая корнями в теплую зеленую мураву.
Что-то прошуршало по траве и цокнуло о твердую плотную землю на тропе, и Зорко услышал и ощутил за спиной его теплое дыхание. Венн не спешил поворотиться. Существо посопело, а потом сделало пару цокающих шагов вперед. По звуку венн понял, что у существа этого четыре лапы.
Из-за плеча высунулась большая и черная собачья голова. Пес постоял немного, поглядывая на Зорко умными большими и круглыми карими глазами, а потом помахал пушистым хвостом, подобрался и уселся рядом с человеком, смотря на то, как ручей крутит мелкие веточки и высохшие травинки, наклоняя потешно голову и востря то одно, то другое ухо: слушал, как журчит.
Пес был тот самый, что встретился Зорко на далекой теперь росстани в двух шагах от родного дома, только без ошейника.
"Неспроста ты пришел", - подумал венн и погладил зверя по загривку, потом за ушами почесал. Серые Псы не зря такое прозвание носили, не за одну легенду из прошлого: никого из них, даже малое дитя, ни одна собака не смела тронуть. Залаять, зарычать - могла, но чтобы зубы оскалить - нет, никогда. Дан был этот секрет и Зорко. Пес сначала вздрогнул чуть, напряг спину, а потом сразу разнежился, стал хвостом дорогу подметать.
- Будет, будет! - похвалил собаку Зорко. - Нешто ошейник тебе вернуть?
Он полез было за пазуху, но тут пес поднялся, подошел к ручью, воду понюхал и стал аккуратно, без шума почти, лакать. А после, как ни в чем не бывало, перешел ручей и встал на том берегу, задом к Зорко, чуть поворотясь к венну правым плечом. Пес оглядывался на Зорко выразительно: пошли, дескать, дальше.
Венн нагнулся, зачерпнул ладонью: в ручье текла обычная вода. Студеная, чистая и мягкая, а отнюдь не пиво. И яблоня позади изникла куда-то, сменившись серым валуном, лежавшим в пожухлой вялой траве.
На всякий случай Зорко бросил в ручей камешек: не провалится ли сквозь дно? Не провалился, и венн смело шагнул в ручей. Было мелко, и вода едва доходила ему до середины голени. Перейдя через ручей, венн встал рядом с собакой.
- Ну, веди, - сказал.
Пес еще раз посмотрел на человека, удостоверился, что тот намерен идти дальше, и затрусил вперед.
Лейтах рассказывал, что в трех днях пути от Нок-Брана есть старый заброшенный дом с двором. Раньше там жила одна семья, и из поколения в поколение двор переходил от отца старшему сыну. Но вот случилось так, что последний хозяин умер, оставив лишь дочерей. Те разъехались с мужьями по ближним и дальним селениям, а младшая и вовсе уплыла в Галирад. Все, и отец Лейтаха тоже, говорили, что она была самой красивой девушкой в округе и духи обязательно забрали бы ее к себе.
Мать девушек умерла еще до того, как уехала младшая, и дом опустел. Выстроен был он на совесть и ветшать не собирался, а потому духи, конечно, облюбовали его. Черная собака, если кто шел мимо ночью или в сумерки, всегда бежала рядом с прохожим, не приближаясь, впрочем, к нему, держась на расстоянии сажени. А после, когда человек выходил за низкую каменную ограду, что отмечала поле, бывшее во владении той семьи, садилась у прохода и все сидела так и смотрела вслед, покуда можно было ее видеть и пока силуэт ее не сливался с ночным сумраком.
Чем дальше к закату, тем более сужалась лощина, а склоны ее становились все выше и круче. Деревья толпились уже довольно густо, и раскидистым и широким дубам негде становилось разрастись. Они уступили место кленам, и высоко еще стоявшее солнце тонкими золотыми лучами пронизало красноватую с желтой каймой листву.
Лощина эта завершается тропой, которая вьется, поворачивая то вправо, то влево, по крутому довольно склону, поднимаясь в холмы. Место это также известное, и часто видят здесь высокую, статную и красивую женщину, которая иной раз поднимается вверх по тропе, а иной раз сходит вниз. Поговаривают, это жена одного из вельхских кнесов, что правил в этих местах когда-то, лет с тысячу назад. Воевали тогда по всякому поводу, особенно вздорили из-за овец и коров, и, если у кого в стадах появлялась особенно замечательная чем-то скотина, тотчас съезжались охотники за нее поторговаться. А если хозяин не уступал или торг выигрывал тот, кто, по мнению соперника его, никак выигрывать не должен был, у воинов по всему восходному берегу мечи, что были в ножнах, на четверть мизинца из ножен выступали, а те мечи, что висели на стене, начинали вертеться, как неуемные, пока их не снимали со стен и не начинали готовить к бою. Был меч и у черноволосой королевы в белом одеянии, но она-то, хоть и владела искусно оружием, не променяла любовь на бранные утехи.
Псу надоело бежать впереди, и он теперь отбегал и вправо, и влево и позволял себе отстать, чтобы принюхаться к чему-нибудь замечательному. Иной раз пес оказывался впереди, потому как не хотел следовать прихотливым изгибам тропы и преодолевал подъемы напрямик. Склон завален был каменьями и густо порос лещиной, так что Зорко ломиться сквозь подлесок не хотел. А тропа в самых крутых местах сменялась крепкими гранитными ступенями. Их вытесали или сложили тут в те же самые давние времена, когда вельхи морские жили при многих кнесах. Тогда люди, хотя и воевали много и были горды и яростны, проливая свою и чужую кровь, любили, как ни дивно, более тесать камень и возводить стены и башни, нежели ковать и усмирять такое податливое с виду железо.
"Тогда люди не только верили в духов, но и умели распорядиться той силой, какой сейчас у нас, людей, не осталось, - говорил об этом все тот же старый Снерхус. - Вся сила эта ныне осталась у духов, и они поделились бы ею, но люди обратили свои сердца к холодному железу, а духи его не любят. Это довольно чувственные создания и, хоть бывают могучими, предпочитают более тонкие вещи: серебро, к примеру, или камень".
Клены сменились рябинами, уже вовсю полыхавшими, а лещина пропала в густой высокой осоке, когда Зорко выбрался наконец в неглубокую ложбинку меж двумя круглыми и лысыми совершенно холмами. Солнце, то возникавшее в просветах, то скрывавшееся за камнями, откосами и листвой, прошло уже середину своего пути и медленно стало клониться к закату. Идти оставалось уже недолго, но Зорко знал, как скоры сумерки грудена-месяца, а потому прибавил шагу. Хотя ему и говорили, что в долине ручья Черной Ольхи, кой течет как раз под холмом, где стоят руины замка великанов, полно и камыша для ложа, и сухого дерева, и дерева вообще, венн поторапливался.
На дальних холмах, вблизи горизонта, в синей дымке виднелись исполинские силуэты всадников, разъезжавших верхом на лошадях с мечами в руках и то и дело сшибавшихся меж собой. Это духи потешались во владении оружием, а может, показывали и одну из многих своих непонятных битв. Звона стали, однако, слышно не было, и над серо-зеленой травой, что чем ближе к макушке холма, тем становилась короче, звенела согретая последним солнышком тишина.
Пес увидел духов и заворчал глухо и зло, а потом вовсе забыл о них и перебегал теперь от камня к камню, безошибочно отыскивая камни эти среди травы. Некоторые камни были обыкновенными валунами, но на иных были высечены какие-то знаки и даже целые строки. Такие, особенно если это были не простые камни, а плоские плиты, считались дверьми в мир духов, и просто так даже целая упряжка лошадей не могла бы ни на пядь сдвинуть такую плиту с места.
Зато каждый раз, как разлившиеся по холмам сумерки становились густыми, как сливки, плиты эти с легкостью необычайной откидывались, будто крышки у сундуков, и духи длиннющими вереницами выбегали и вылетали из-под холмов наружу, особенно по осени, когда воздух необыкновенно свеж и прозрачен, будто горный хрусталь: кажется, щелкни по нему, и он тут же зазвенит. И всю ночь они разъезжали верхом по холмам, горам, равнинам и долам на призрачных своих лошадях и разгуливали по округе, а самые скорые успевали сбегать в дальние деревни и урочища и танцевали под луной и без на вершинах холмов и лесных полянах. А в утренней полутьме опять целые сонмы духов неслись к заветным окнам, чтобы на светлое время суток удалиться внутрь холмов. Впрочем, многие чудесно чувствовали себя и при свете дня.
Взобравшись на вершину того холма, что справа, Зорко на соседнем холме увидел развалины невеликого какого-то сооружения из белого плитняка. Посреди стоял продолговатый остроконечный почти камень, расколотый неведомой силой на три осколка: два больших и один поменьше. Камень сей окружали четверо ворот в сажень высотой, сложенные из трех грубо отесанных глыб: двух стоячих и одной сверху на них возложенной. Смотрели ворота строго на полдень, полночь, восход и закат. Только с полдневных ворот верхняя глыба упала и треснула. Чуть ниже по склону холма ранее была не то ограда, не то просто кольцо из стоячих и лежачих глыб с узкими проходами меж ними.
Навряд ли все это нагромождение камней могло послужить кому-то убежищем от врага, хотя, схоронившись за внешним каменным кольцом, через проходы удобно было стрелять из луков в подступавшего врага. Можно было бы и пересидеть, если бы вдруг задумали подступить волки в темную зимнюю ночь, встречая непрошеных серых гостей факелами и копьями у тех же проходов.
Псу, впрочем, камни тоже не понравились. Он замер настороженно, уставившись на них, потом потянулся, задрал морду и потянул носом воздух, потом вздыбил шерсть, ощерился и грозно зарычал.
- Здесь-то тебе что не нравится? - заговорил с собакой Зорко. - Я думал, ты пес чародейный, а ты, выходит, обыкновенный?
Пес не унимался, нервно ходил кругами, переминался с лапы на лапу и рычал непрерывно, иногда негромко подлаивая. Зорко сам - стал внимательно рассматривать противоположный серо-зеленый склон и в небольшой ложбине приметил среди высокой травы и боярышника черную дыру в обрамлении серых камней, поддерживающих свод.
- Вот оно что! Ну, не серчай. - Венн потрепал собаку по широкой сильной спине.
Дыра в склоне не могла быть не чем иным, кроме как волчьим логовом. Сейчас, по теплой вельхской осени, волки не были опасны, потому что добычи кругом было вдоволь, но встречаться с серыми венн не шибко хотел. Постройка старая на холме была, должно быть, святилищем из стародавнего некого времени, когда и вельхов в этих местах еще не было. Кто жил тогда здесь и в каких богов веровал, об этом и басен не осталось, а потому был этот холм пустым, и не было в нем никаких духов. Только волки, чья звериная кровь хранила вести о вещах и вовсе для людей незапамятных, знали тех, кто населял этот холм, и ведали, как с ними ужиться.
Старый кром великанов виднелся уже верстах в трех. Правда, это птице небесной надо было лететь три версты, а Зорко с собакой предстояло петлять еще меж холмов по узкой, заброшенной тропке, что отбегала к развалинам от тропы главной. Ходили по этой малой тропке редко, в основном пастухи, что гоняли овец подальше и повыше в холмы, где травы было больше, а земля была жирнее. И еще были те, кто, как Зорко, шел в холмы сумерничать и говорить с духами.
Те, кто населяет мир потусторонний, обычно с большим любопытством встречают тех, кто к ним приходит, и охотно дают хотя бы взглянуть на то, как все у них устроено. Правда, мало кто оказывается способен понять что-либо в этой чужой все же жизни, озаренной не солнцем и не луной, а вернее, не только ими, но светом, исходящим из неведомых глубин изначального времени, когда ни солнца, ни луны еще не было в помине.
Страна духов таит множество вещей удивительных и прекрасных, а также накопила несметные россыпи сокровищ. Нельзя, разумеется, говорить, что золото и самоцветы валяются там под ногами вместо земли и песка, и те, кто подобное утверждает, или бессовестно лгут, или поддались наваждению, что навеяли им духи ради своей потехи либо еще для каких-то своих целей. Есть в стране духов и земля, и песок, и травы, и деревья, и звери, и вообще все, что есть в мире земном, но есть там и многое другое, в том числе радость и горе, любовь и ненависть, что не перемешаны меж собой, как у нас, и пребывают в первозданном своем виде, острые и сверкающие, как клинки.
Вот за этим и приходили к духам те, кто ночевал в старом кроме на холмах. Все вещи, что выходят из рук мастера, таят в себе отпечаток того запредельного, чего нет у нас, и в любой искусно сделанной вещи, в любой музыке, в любой песне, что представляется нам прекрасной, есть эта неизбывная печаль по ясности этой и чистоте, что есть у духов. И тот, кто смог хоть на мгновение узреть эту чистоту и увидеть вещи ясными и незамутненными, навсегда оставит в душе память об этом. А память эта частичками будет передана всем творениям его, и безначальная свежесть и искренность никогда не оставят сей мир.
Среди выщербленных и потрескавшихся стен, столбов, перекрытий Зорко отыскал сводчатую нишу, где места вполне достало бы и для пятерых. Снаружи вход в нишу защищен был огромной известняковой глыбой, оставлявшей меж собой и покатым сводом просвет до двух локтей высотой, а с другой стороны закрывала это убежище от ветров стена сухой кладки из серого полевого камня, что возведена была в позднейшее время знаменитым и доселе в этих местах сказителем и духовидцем Глиннеу. О том, каков собой был Глиннеу, говорят разное, но когда заговаривают о том, что все женщины и девы на восходных берегах были от него без ума, этому не приходится удивляться, потому как помимо дивной музыки и прекрасных песен умел Глиннеу и все иное, и стена эта небольшая была столь надежна и прочна, что сделала бы честь даже дому владельца стад.
Внутри Зорко нашел охапки сена, довольно старого впрочем, дрова и хворост в количестве достаточном, чтобы провести одну ночь, и две охапки хмеля, собранного не далее как за два дня. Запах еще не выветрился, и белые шишечки не засохли. Одна пожилая женщина из деревни в двух днях пешего пути на полночь от Нок-Брана, большая искусница по части приготовления пива, рассказывала, что духи делают пиво у себя в стране и существа, что попроще, до сих пор обитающие в глуши холмов, обликом похожие на веннских полевиков и полудниц, как раз по осени тоже варят отменное пиво и собирают для него особый, только им ведомый хмель. Чего только не добавляют они в свои котлы, даже опавшие листья, но все равно напиток получается таким, какой людям ни за что не приготовить. Некоторые этот напиток пробовали, но было таких немного: народец лесов и холмов, в отличие от духов, весьма пуглив и дичится людей. Несмотря на остатки древнего волшебства, они не могут соперничать с людьми ни числом, ни величиной и потому редко пускают их к себе. Зато уж те, кто вхож к обитателям холмов, считаются их друзьями, и им выказывают большое уважение.
Времени до заката оставалось еще достаточно, чтобы наведаться к подножию холма, к ручью Черной Ольхи. Ручей тек в глубоком и широком распадке, темной водой струясь медленно меж землистых берегов, вливаясь затем, у полуденного склона Нок-Брана, в реку Тулли. Зимой, если зима выдавалась суровой, неспешное течение позволяло морозцу замостить ручей льдом и завалить сверху снегом, и тогда по весне вода подтапливала берега и заливала часть долины. Хмель любит расти в таких местах, и, наверно, и здесь вельхская нежить собирала его в месяце кресене.
Вельхские зимы, впрочем, вовсе не походили на веннские и были куда теплее и мягче. Даже ручей Черной Ольхи не каждую зиму останавливался, а быстротечная говорливая Тулли замерзала столь редко, что на всю округу едва трое или четверо о том помнили. Да и реки были здесь не в пример меньше тех, что текли в веннских лесах, а в существование такой огромной реки, как великая Светынь, некоторые и вовсе не верили. И озер столь же обширных, сколь Нечуй-озеро, несходные берега не знали, но зато озера здешние были синие-синие посреди изумрудных совершенно лугов, такие прекрасные, что глаз не отвесть.
Камыш на ручье шелестел в легком низовом ветерке и пел свою вечную влажную песню, и ему отвечали ветвистые и кряжистые серебристые ивы, росшие у самой воды, красуясь серебром своим на темно-зеленом, почти черном цвете ольховой листвы.
Зорко сидел на большом камне, один бок которого омывала вода, и болтал ногами, опущенными в ручей. Вода, хотя и стоял груден-месяц, была теплой и ласковой, мягкой и обволакивающей, убаюкивающей, уносящей усталость и пыль неблизкой дороги. Зачавкала вязкая и сырая земля, и пес, подошедший сзади после того, как вдоволь нагулялся по ольховому леску, понюхал воду, чихнул смешно и осторожно погрузил в поток передние лапы. Он остановился так, замерев и проверяя свои ощущения. Потом забрался в воду по брюхо и поплыл, погрузив голову чуть не до ушей, только черный нос уверенно торчал над поверхностью и сопел шумно. Проплыв туда-сюда саженей пять, пес выбрался на берег и отряхнулся, вертя всем телом, будто веретеном, от носа до кончика хвоста.
Зорко все это время чувствовал, что кто-то за ним наблюдает, но, кто это был, венн сказать не мог. Да и не мешал ему этот взгляд ничуть, потому что был рассеянным и направлен был отовсюду и на все, и на него, Зорко, и тут же сквозь него. Может, это ручей изучал окрестности, проникая в происходящее чутьем единого гибкого тела своего от истока до устья, а может, лес ольховый стерег свой покой, или холмы неусыпно следили за током времени.