Глава Х
Потерянное сердце
Река поглотила Рома, как щепотку соли и увлекла с собой. Он стал этой рекой, как когда-то стал ливнем, прошедшем над ней. Он двигался по самому дну между корневищами подводных стеблей и одновременно скользил по волне, наблюдал золотистые облака и толстопузых пучеглазых рыб, тонкой струей распластывался над зеленым листом кувшинки, вспугивая насытившуюся соком мошкару и заглядывал в приоткрытые створки ракушек, обросшие водорослями.
– Полегче, полегче! – сказала одна ракушка, когда Ром коснулся ее темного живого перламутра. – Знаем мы ваши нежности!
Забавляясь, мальчик подцепил ногу стремительно скользящей водомерки, и та, словно конькобежец, под конек которому попалась брошенная на счастье монета, потеряла равновесие и неуклюже оседлала сухой стебель, плывший по течению.
Мальчик рассмеялся, а водомерка, будучи, видимо, чрезвычайно тщеславной, воскликнула:
– Пусть никто не думает, что я споткнулась! Просто я решила немного передохнуть.
– А про тебя вообще никто ничего не думает, – сурово сказала проплывавшая мимо лиловая каракатица. – Не та ты персона, чтобы про тебя хоть что-нибудь подумать.
– Хоть что-нибудь?! – изумилась водомерка.
Каракатица не удостоила ее ответом и уплыла, оставив беднягу в совершенной растерянности.
– Это просто немыслимо… Это про меня-то нельзя хоть что-нибудь подумать… Про меня, которая есть единственная на свете… Да ведь я… – сидя на стебле, потрясенно бормотала водомерка, пока ее вместе с этим стеблем не унесло в заросли камышей.
"Интересно, а думает ли про меня хоть кто-нибудь хоть что-нибудь?" – подумал Ром. Он обратился с этим вопросам к рыбам, но те лишь молча раздували боками, всецело занятые поеданием водорослей. Чайка, которую он спросил об этом же, вместо ответа схватила зазевавшуюся рыбку и унеслась, хлопая тяжелыми крыльями.
– Может быть, ты думаешь про меня? Хотя бы что-нибудь, хоть самую малость? – обратился Ром к раку, настороженно выглядывавшему из-под камня.
– Я думаю лишь о том, чем мне поживиться, и о том… – с этими словами рак на всякий случай попятился под камень. – О том, как бы мной кто-нибудь не поживился.
– И что же, я тебя нисколько не интересую? – с некоторой досадой спросил мальчик.
– Ну почему же, если ты готов угостить меня, то…
Ром швырнул под камень пригоршню песку. Оттуда – ни звука, только злобно и тревожно блеснули рачьи глаза.
– Ого-го, – сказал мальчик. – Что же это такое получается?! Выходит, что до меня никому нет дела, как до какой-нибудь водомерки!
– Я думаю о тебе, – раздался над рекой голос. – Я всегда думаю о тебе.
Это говорила Пекмата. С середины реки она была похожа на мирную горную гряду, возвышающуюся над разноцветными тенями Веев. Но стоило Рому взглянуть на нее от кромки берега, где волны, шипя, накатывались на песок, чтобы увидеть, как из ее черных ноздрей вырываются языки пламени, грозно блестят на лбу три серебряных рога, как воинственно поворачивается исполинская голова крокодила, растущая из спины Пекматы, а его темно-зеленый хвост, готовый нанести сокрушительный удар, простирается до самого горизонта. Хвост был густо унизан гигантскими шипами, с которых стекала тягучая, ядовито пахнущая жидкость.
– Да-а, – протянул Ром, разглядывая хвост. – Черным Всадникам не позавидуешь. Если они, конечно, здесь покажутся.
На противоположном берегу реки зазвенело железо и, словно из воздуха, один за другим стали возникать закованные в темные латы всадники. Их было не меньше сотни. Впереди на черном, клокочущем, как кипящая смола коне, сидел рыцарь с закрытыми глазами и неестественно высоким белым лбом без бровей. Несмотря на довольно сильный ветер, длинные светлые волосы рыцаря неподвижно лежали на его железных плечах. В правой руке он держал нечто вроде короткого толстого копья, а левой натягивал уздечку коня, очень похожего на волка или собаку. В небе стояло солнце, но в черных глазах животного отражался кривой месяц. Под седлами других всадников были такие же собакообразные кони. Роняя с тонких алых губ клочья пены, они хрипели и грызли острыми своими зубами уздечки, а всадники, с трудом их удерживали.
Но вот безбровый рыцарь поднял руку, и несколько всадников с гиканьем ринулись через реку. Их страшные кони летели, не касаясь копытами воды. Всадники метнули в Пекмату копья. Но эти копья вспыхнули и осыпались с ее боков, как осыпаются в седой прах сухие сосновые иголки, попавшие на раскаленные угли костра. Скачущие над водой выхватили из ножен пронзительно взвизгнувшие кривые сабли и миновали уже середину реки, но тут их настиг удар крокодильего хвоста. Все вокруг вздрогнуло, воздух потемнел. То, что мгновение назад было всадниками, обратилось в черные клубки, которые побежали в разные стороны. Вода в реке зашипела, и Рома сначала пронзил нестерпимый холод, а потом он почувствовал то покалывание, какое бывает, когда отлежишь руку или ногу.
На одном берегу дышала огнем и высоко вздымала хвост Пекмата, на другом – колыхались черные силуэты всадников, а Ром катился вместе с рекой между ними. С каким-то болезненным любопытством ожидал мальчик продолжения сражения, ему хотелось во что бы то ни стало узнать, чем оно закончится, но течение неудержимо влекло его все дальше и дальше.
Вскоре река распалась на множество протоков, и они вынесли его в море. Море было огромным, может быть, даже безбрежным, но мальчику почудилось, что он охватил его руками от края до края.
– Ринто-он! – громко позвал Ром и тут же увидел мерцающую дорогу, уходившую в морскую пучину. В конце этой дороги на пустынной площадке стоял белобородый Ринтон, и за его спиной, утопая в подводной тьме, громоздились какие-то глыбы и причудливые строения.
Словно по ледяной горке, мальчик соскользнул по светящейся дороге к Повелителю Светлых Вод.
– Ринтон, мне нужна твоя помощь, – сказал Ром. – Скажи – где растет золотой ананас. Похоже, кроме тебя в Потаенной Стране этого никто не знает.
– А, ты опять за старое, – словно разочаровавшись в чем-то, усмехнулся Ринтон. – И почему ты решил, что я интересуюсь фруктами? Разве я похож на торговца ими или на садовника?
– Да, тот, кому нужны ананасы, нужно обращаться прежде всего к продавцам овощных магазинов, – издевательским тоном сказал внезапно выплывший из-под руки Ринтона язь в матросской бескозырке, на которой серебряными буквами было написано "Отважный". – А в крайнем случае можно почитать справочник садовода-любителя и вырастить их самому.
Сказав это, язь с явным недоброжелательством посмотрел на Рома желтым глазом, поправил плавником бескозырку и замер, готовясь то ли к отважному нападению, то ли – к решительному бегству.
Дерзость язя мальчику весьма не понравилась, и он почему-то сразу вспомнил точно такого же язя, только без головного убора, которого однажды мать принесла с базара и изжарила на обед. Тот язь был чрезвычайно костистым, и как Ром ни старался тогда быть осторожным, одна его кость все-таки застряла в горле. Чтобы избавиться от нее, пришлось съесть немало жестких корок хлеба.
– Ты бы лучше помолчал, пока тебя не спрашивают, – сказал Ром.
– А почему ты решил, что спрашивать должен ты? – язя так и передернуло от негодования. – Может, я буду спрашивать, а ты – покорно отвечать!
– Да кто ты такой, чтобы меня спрашивать! – возмутился Ром. – И вообще я не с тобой разговариваю!
– Это просто неслыханно! – возмутился в свою очередь язь. – Сначала отобедал мной, а теперь заявляет, что и говорить со мной не желает! Нет уж, если ты меня съел, то изволь теперь отвечать. Ведь должна же быть хоть какая-то справедливость! Хоть какая-то!
– Я съел тебя? Но ведь ты же цел и невредим?!
– Это сейчас я цел и невредим, а на твоем обеденном столе был изжаренным, а затем и вовсе уничтоженным. Забыл, как подавился тогда моей косточкой?
– Ну, если ты имеешь в виду тот самый случай, когда… – тут Ром запнулся, пытаясь понять, как может говорить рыба, которую давно уже съели.
– Да, именно тот самый случай я и имею в виду, – злорадно заметил язь.
– Я помню, как тогда съел пару кусков…
– Нет, это, действительно, неслыханно! Подумаешь, он и съел-то всего пару кусков! Но это была пара кусков меня, понимаешь, меня! – с этими словами язь заморгал, закусил ленточку на бескозырке и, чтобы скрыть внезапно нагрянувшие слезы, отплыл в темноту.
– Надо же, я и представить прежде не мог, что съеденная когда-то рыба может на самом деле быть совершенно не съеденной. – Ром пожал плечами и посмотрел на Ринтона. – Нехорошо, конечно, тогда получилось… Но все язи так похожи друг на друга… Попробуй тут разберись – какого ты съел, а какого – нет! Сказал бы уж сразу, что я виноват перед ним!
– Все язи так похожи друг на друга. – задумчиво произнес Ринтон. – И ананасы… И ананасы, конечно, тоже, как и все прочее сущее. Так что же разделяет их на годное и обреченное? Их воля? Воля без границ и истоков? Неужели без истоков… Ах, может быть, все проще?! Может быть, вся хитрость – в стороннем взгляде?! Маленьком, как чижик, но наделенном силой и властью произнесенного слова… – глаза Ринтона стали пустыми.
– Ничего не понимаю. Воля, язи, истоки… Мне нет до них никакого дела. – сказал Ром. – Я просто ищу золотой ананас. В Потаенной стране есть лишь один такой. И он мне нужен!
– Что ты знаешь о Потаенной стране? – усмехнулся Ринтон, и глаза его ожили. – Ты только что не мог представить, как съеденная когда-то рыба может вновь оказаться целой и невредимой. Ты никогда не видел тот ананас, который ищешь, но без всяких колебаний утверждаешь, что он только один такой! А что ты скажешь про это?! – с этими словами Ринтон поднял руку.
Бездна воды колыхнулась, налилась сиреневым цветом, и в ней показались скрывавшиеся прежде во тьме стены и башни подводного замка. Он на глазах округлялся и становился прозрачным, все более и более уподобляясь невероятных размеров медузе.
– Что, по-твоему, это такое?! – весело, почти восторженно вскричал Ринтон.
– Был замок, – сказал Ром. – А теперь похоже на медузу.
– На медузу?! – Повелитель Светлых Вод расхохотался так, что бездна задрожала, и мириады рыб, обитавших в ней, посыпались вверх испуганными искрами. – Это твое сердце, потерянное в океане!
– Мое сердце? – прошептал Ром, вглядываясь в то, что он принял сначала за замок, а потом за медузу. – Это мое сердце?
Мальчик прижал руку к груди, но не услышал в ней ни звука. Зато сокращалось и пульсировало Нечто, медленно поднимавшееся вверх со дна. Оно было разделено прозрачными перегородками на множество отсеков разных размеров и напоминало многоэтажный дом со стенами из стекла. И каждый отсек жил своей жизнью. В одном из них Ром увидел Пекмату, которая, торжествуя, поднимала голову и смотрела вслед удалявшимся и таявшим среди полей Черным всадникам. "Так вот чем кончилось сражение", – подумал мальчик, но тут же его внимание привлекла женщина-пальма. По-спортивному молодцевато расставив ноги, она стояла посреди комнаты и, глядя в телевизор, бодро натирала лоб и щеки огурцом.
– Это, чтобы от морщин уберечься, – сказал Ринтон и лукаво подмигнул Рому. – Занимательно, впрочем, другое – закончив косметическую процедуру, практичная дама употребит огурец по прямому его назначению. А именно – порежет в салат. Она всегда так делает. Что ж – достойная похвалы рачительность. С такой хозяйкой не пропадешь.
– А почему она в моем сердце? – спросил мальчик.
– В твоем сердце есть много такого, о чем ты даже не догадываешься, – сказал Повелитель Светлых Вод. – Изволь, полюбопытствуй, чем оно напичкано.
Ром с удивлением вглядывался в то, что происходило за прозрачными стенами его медленно поворачивавшегося сердца. Какие-то люди, знакомые и никогда прежде не виденные, по-хозяйски расхаживали там, бесцеремонно ели и пили, с азартом играли в карты и в футбол и пели песни. И среди них приплясывали и витали существа, похожие на те, которые обитали на площади с вывернувшимся зрачком.
"Глория", – прочитал Ром на борту корабля, привалившегося боком к стенке сердца.
– Да-да, та самая Глория. – сказал Ринтон. – А при ней, как и положено настоящему капитану, бедный капитан Питер.
Высоко над палубой затонувшего корабля стояло запутавшееся в канатах тело в порванном красном камзоле и при шпаге, а рядом с ним сновали разноцветные рыбы.
– Какая печальная, и при том назидательная участь, – промолвил Ринтон. – Полагаю, что капитана теперь вполне уместно было бы использовать в качества наглядного пособия, дабы остудить пыл начинающих романтиков. Вот что происходит с романтиками, когда они идут до конца. Вытряхни из своего сердца весь хлам, скопившийся в нем, и оно станет свободным и чистым, как горный хрусталь. Стоит тебе только сказать одно слово, и все изменится. Одно слово – и ты станешь навсегда свободным и недоступным для надежд, мечтаний и страдания!
– Мне нужен золотой ананас. – сказал Ром.
– Что ж… Ты сделал выбор, – и Повелитель Светлых Вод коснулся его плеча тростью, увитой белыми цветами.
Все вокруг исказилось. А затем бездна, с глухим ропотом оторвавшись ото дна, взмыла куда-то вверх вместе с сердцем мальчика, превратившимся в огромный айсберг. И только мелькнуло птичье крылышко цвета голубого атласа, вмерзшее в это вновь потерянное сердце.
Глава XI
На дороге
Ром стоял в песчаной пустыне. У его ног начиналась, а, может быть, вовсе не начиналась, а напротив заканчивалась дорога. Она была коричневая и потрескавшаяся, как пересохший от жажды язык. Куда она могла привести, можно было только догадываться, но других дорог здесь не было, и мальчик, чтобы не вязнуть в песке, пошел по этой. С первых же шагов он почувствовал, что по коричневой дороге никто прежде не ходил и не ездил, и поэтому ее вообще-то и быть никак не могло. Ведь всем известно, что дороги образовываются лишь там, где, хотя бы изредка, ходят или ездят. Тем не менее, эта дорога, вопреки любым, даже самым здравым доказательствам невозможности ее существования, все-таки была.
Итак, Ром бодро шагал по дороге, которой не существовало, и посматривал на то, что обычный человек назвал бы "Что-то летающее и вьющееся". Но Ром был не обычным, а снежным человеком и поэтому сумел быстро догадаться, что это не "Что-то летающее и вьющееся", а еще не рожденные ноты. Он предчувствовал, что когда-нибудь они родятся и придут в мир людей мелодиями, а пока они летали молча. Как камни или, как летал бы сотовый мед, еще не преобразившийся в новом поколении пчел. Нерожденные ноты вылетали из сухого песка и, немного покружившись, осторожно ныряли в шарообразные гнезда, серевшие у дороги.
Чтобы скрасить свое одинокое путешествие, Ром иногда ловил те из нерожденных нот, которые имели неосторожность слишком близко от него кружиться, рассматривал их и затем, нимало не заботясь о последствиях, рассовывал в первые попавшиеся под руку гнезда. (Что из этого получится, люди когда-нибудь еще узнают).
Нерожденные ноты натолкнули мальчика на мысль, что несуществующая дорога, по которой он шел, есть пока лишь чье-то Желание дороги и, что скоро он, возможно, увидит превращение этого Желания в настоящую дорогу. Он с любопытством ждал, когда это произойдет и то и дело посматривал себе под ноги. Вот на дороге блеснуло. "Ну-ка, ну-ка, посмотрим, как это бывает", – подумал Ром, но тут же понял, что ошибся – на дороге лежала всего-навсего чайная ложечка.
– Что ты тут делаешь? – спросил Ром, наклоняясь к ней.
– Вся изнемогаю, – сказала ложка голосом, который мальчик где-то недавно слышал.
– Неужели тебе хуже среди бескрайних просторов, чем в какой-нибудь чашке? – поинтересовался Ром, пытаясь вспомнить, где же прежде слышал он этот голос.
– Я изнемогаю здесь от скуки без общества. С тех пор, как ты выбросил меня в окошко, я не нахожу себе места.
– А-а, – протянул Ром. – Ты та самая зловредная ложка из дома Маятника. Ба, да на тебе еще варенье не высохло!
– Как же! Высохнет оно на такой жаре!
– А по-твоему, на морозе быстрее сохнет?
– Нет ничего "по-моему", потому что я невезучая, – перевела разговор ложка. – Если бы у тебя в груди была хоть капля жалости к бедным и невезучим… Хотя бы такая же маленькая капля, как капля этого варенья, ты бы не был таким жестоким. За что ты меня выбросил, бедную?
– За дело! – отрезал Ром. – Впредь злопыхать не будешь!
– Ах, я раскаиваюсь в своих ошибках, – ложка жалобно застонала. – Они станут для меня хорошим уроком. Но поимей же и ты сострадание к раскаявшейся – донеси меня до угла.
– До какого еще угла? – мальчик окинул взглядом пустыню. – Здесь нет ни домов, ни улиц. Один песок.
– Ну, тогда просто возьми в руки, и мои страдания сразу рассеются, – притворно захныкала ложка.
"Не бери! Не повезет!" – раздался голос.
Но было поздно – Ром уже поднял ложку.
– Ну, вот и отличненько! – засмеялась та препротивным смехом, а мальчик почувствовал на своей спине чей-то пронзительный недобрый взгляд.
Ром быстро обернулся. Если бы он промедлил еще хоть одно мгновение, то, несомненно, стал бы добычей отвратительной зубастой рептилии, приготовившейся к прыжку. Прижавшись брюхом к песку, она нетерпеливо перебирала многочисленными лапами, похожими на лапы саранчи и уже пожирала мальчика единственным своим красным глазом. Ром отскочил в сторону, а медноцветное туловище рептилии, взвившись в воздухе, шлепнулось на то место, где он только что стоял. Рептилия быстро поднялась на лапы, и сквозь поднятое ею облако пыли рванулась к Рому. Тот попытался снова отскочить, но на этот раз ему не повезло – мальчик споткнулся обо что-то и упал. Чудовище оскалилось и торжествующе взревело. В отчаяньи Ром швырнул в черную надвигавшуюся пасть ложку и, воспользовавшись тем, что рептилия на мгновенье замешкалась, снова вскочил на ноги.
И тут он увидел рядом маленькую рыжую лошадку. Она следила за происходящим подслеповатыми глазками и при этом бойко била копытцами.
– В ногах правды нет, – сказала лошадка, – давай подвезу!
Не долго думая, мальчик прыгнул ей на спину. Все вокруг зарябило, как на экране телевизора, когда начинаются помехи, вскоре Ром увидел, что общий желтый цвет пустыни стал мало-помалу меняться на розовый и зеленый.
"Видно, мы далеко отъехали", – подумал мальчик.
– Еще как далеко! – сказала лошадка. – Тебе, Ром, такие расстояния даже не снились.
– Откуда ты знаешь мое имя и что я думаю? – удивился мальчик.
В ответ лошадка только хмыкнула.
– Как тебя зовут? – спросил Ром.
– Меня зовут Быстро Бегущее Время.
– Как? Что-то я не расслышал.
– Все ты отлично расслышал. Кстати, напрасно ты принимаешь меня за лошадку. Я вовсе не лошадка, а Быстро Бегущее Время.
– Странно, – пробормотал мальчик. – Ты больше похожа на лошадку, чем на часы.
– А при чем тут часы? Они никакого отношения ко мне не имеют. Я – это Быстро Бегущее Время, а часы – это механизм из колесиков пружинок и стрелок. Скажу тебе по секрету – меня всегда смешит, когда я вижу, как кто-нибудь, посмотрев на часы говорит, что сейчас столько-то времени. С таким же успехом можно говорить обо мне, глядя на утюг или сковородку.
– А ты сама можешь сказать, сколько времени? Например, теперь?
Лошадка неожиданно рассмеялась басом, потом перешла на тенор, а потом пискнула: