– Я сама позабочусь о себе, о аш-Шаббан, – сказала я. – Если мой племянник все равно что погиб, и дорога на остров Шед для меня закрыта, то единственный путь для меня – вновь обрести мое царское достоинство или умереть. Я опять пойду к посреднику, и он продаст меня во дворец повелителя правоверных, и я подкуплю евнухов, и они расскажут обо мне Харуну ар-Рашиду, восхваляя мою красоту и прелесть, и он пожелает немедленно приблизить меня, и я понравлюсь ему, и он полюбит меня великой любовью. А поскольку Ситт-Зубейда уже немолода, я могу стать любимой женой повелителя правоверных, и царское достоинство вернется ко мне.
Аш-Шаббан, кажется, онемел.
В голове его происходила борьба между старым и новым мнением обо мне. Он не думал, что причиной моих поступков может быть корысть. Воистину, ведь если бы сын моего брата взошел на престол, я заняла бы в нашем царстве одно из самых высоких мест. И он лишил меня этого. Сама я раньше как-то не думала о том, что, если я привезу Зумруд с ребенком на остров, и соберу оставшихся верными моему брату Джаншаху эмиров, и возведу дитя на престол, мне еще долгое время придется заниматься государственными делами. Так далеко я не заглядывала. Я просто не могла допустить, чтобы единственный сын брата погиб.
Наконец плешивый урод усмехнулся.
– Я понимаю тебя, о царевна. Ты хочешь вновь достичь подобающего тебе положения. Ты поступаешь так, как поступают мудрейшие – не собираешь пролитую воду в разбитый кувшин! Если бы я знал, чем ты руководствуешься, – клянусь Аллахом, не было бы нужды в твоих странствиях! Я мог бы предложить тебе кое-что получше места во дворце повелителя правоверных, но скажи сперва – окончательно ли ты отказалась от замысла спасти своего племянника талисманом?
Я чуть было не воскликнула сгоряча, что отказалась от этого замысла, но вдруг поняла, что это насторожит его, ибо аш-Шаббан знал мое упрямство и легкая победа ему показалась бы сомнительной.
И я вспомнила, как Ильдерим торговал у аль-Мавасифа каменный талисман…
– О аш-Шаббан, а что бы ты предложил мне взамен утраченного величия? – спросила я.
– Ради Аллаха, зачем мне предлагать тебе что-то, когда я не знаю, похоронила ли ты свои замыслы! – отвечал аш-Шаббан.
– О шелудивый пес, почему ты не хочешь, чтобы я заняла подобающее мне место во дворце повелителя правоверных? – как можно ласковее полюбопытствовала я. – И что ты в состоянии предложить мне такого, что перевесило бы достоинство жены повелителя правоверных?
– То, что я хочу предложить тебе, воистину обрадует тебя куда больше, чем близость с повелителем правоверных, – загадочно заявил аш-Шаббан. – Ведь халиф уже немолод, и маленького роста, и у него широкое лицо и маленькие толстые губы. И близость с ним будет тебе неприятна, о Бади-аль-Джемаль. Разве ты не предвидела этого бедствия?
– Всегда ли близость царей приятна их женам? – ответила я вопросом на вопрос. – И, однако, нет у царей недостатка ни в невестах, ни в наложницах. И женщины гордятся своим местом в царском дворце и своим достоинством в глазах царя.
– О Бади-аль-Джемаль! – обратился ко мне аш-Шаббан, окончательно убедившись в моих честолюбивых замыслах. – Ты оплакивала своего брата, и хотела отомстить за него, а ведь он не был для тебя воистину заботливым братом и покровителем. И сейчас я объясню тебе, почему. Все то время, что он был царем и сидел на царском престоле, он знал, что мой повелитель Бедр-ад-Дин представляет для него опасность. Но он не искал встречи с Бедр-ад-Дином, и был горд и заносчив. А также он не подумал о том, что надо вовремя выдать выдать тебя замуж, и не искал тебе достойного мужа, и тебе самой известно, чем все это кончилось. А между тем он знал, что у вашего дяди, Бедр-ад-Дина, вырос сын, и он ровно на год старше тебя, о Бади-аль-Джемаль, и стан его заставляет устыдиться ветку ивы, а лицом он прекрасен, и нравом мягок, и у него блестящий лоб, и румяные щеки, и шея, точно мрамор, и зубы как жемчуга, и слюна его слаще сахара. И если бы царь Джаншах выдал тебя замуж за сына твоего дяди, как это делают все цари и достойные люди, то не было бы ничего из того, что было, и Бедр-ад-Дин не стал бы ему вредить. И я прошу тебя, о царевна, позабыть былую вражду, и стать женой сына своего дяди, и покончить этим со всеми разногласиями. А когда Бедр-ад-Дина призовет к себе Аллах, царем станет его сын, Захр-ад-Дин, и ты вместе с ним взойдешь на престол, и будешь править, и все благословят тебя за то, что ты принесла на остров мир и спокойствие. Что ты скажешь об этом, о Бади-аль-Джемаль?
Я задумалась.
Возможно, у Бедр-ад-Дина действительно был юный сын, которого скрывали от людей. Для низвергнутого предателя такой страх за свое дитя – вещь вполне объяснимая. Но еще возможнее было то, что наследника Бедр-ад-Дина аш-Шаббан придумал только что, сию минуту, и тогда это была ловушка для меня. Оставалось понять, ради чего он заманивает меня в эту ловушку.
– Я впервые слышу о том, что у меня двоюродный брат, о аш-Шаббан, – сказала я. – И хотя царевны часто выходят замуж за своих двоюродных братьев, мне это и в голову не приходило, потому что я ничего не знала о Захр-ад-Дине. Но если ты хочешь, чтобы я согласилась стать его женой, ты должен показать мне его портрет, чтобы я полюбила его по портрету. Неужели не найдется у Бедр-ад-Дина одаренной талантами невольницы, которая вышила бы образ его сына цветным шелком на платке? И когда я увижу его, я решу, выходить ли мне за него замуж. Разве к царским дочерям сватаются иначе? Разве являются без подарков и портрета, о аш-Шаббан?
Этими словами я дала понять аш-Шаббану, что настаиваю на соблюдении порядка сватовства. И он откровенно обрадовался.
– Ради Аллаха, откуда же я знал, что сегодня у нас день сватовства, о царевна?! – воскликнул он. – Бедр-ад-Дин и его сын Захр-ад-Дин даже не могли и мечтать о такой удаче! Но если ты подождешь немного, я соберу подарки, и найду в своих вещах портрет юноши, и пошлю известие о сватовстве Бедр-ад-Дину. Что ты скажешь о том, чтобы получить подарки с портретом и дать ответ на сватовство этим же вечером?
– Если я получу достойные царевны подарки, о аш-Шаббан, и если образ царевича западет мне в сердце…
Аш-Шаббан прямо расцвел от радости и стал еще сквернее и гнуснее видом, чем раньше. Голос его был вкрадчив, и если бы я своими ушами не слышала, как он приказывал бестолковым ифритам найти меня и разодрать на кусочки, я, может быть, и поверила бы ему. Да и трудно было предположить, что он простил мне удар каменной подставкой по затылку, пусть даже тюрбан и смягчил этот удар.
– Как отрадно приходить к соглашению, о царевна, – пропел он. – Воистину, ты наделена неженским умом. Скажи, о царевна, где ты остановилась и в каком хане стоят твои вещи. Мы пошлем невольников, чтобы они все принесли сюда.
– Вещей у меня немного. Как ты знаешь, о аш-Шаббан, за время дороги я все продала, и сделала долги, и плата за меня, которую ты отдал посреднику, предназначена для выкупа из заклада сабли моего брата и для возмещения долгов. Так что посылать за молитвенным ковриком ценой в два дирхема и стоптанными сапогами, право же, не стоит, о аш-Шаббан!
– А талисман, о царевна? – спросил он. – Ты забыла про талисман!
– А разве есть в нем теперь какая-то нужда? – удивилась я. – Ведь мы с тобой пришли к соглашению.
– Я поклялся моему повелителю Бедр-ад-Дину, что уничтожу этот талисман, – сказал аш-Шаббан. – Причем поклялся и Каабой, и бородой пророка, и разводом. Словом, нет мне иного пути, кроме уничтожения талисмана. Ведь неизвестно, какие еще заклятья и пророчества с ним связаны.
Вот это уже было правдой! Уничтожить талисман – такова была изначальная цель аш-Шаббана. Убить Зумруд и уничтожить талисман, чтобы уж ни с какой стороны не ждать бедствий и неприятностей!
Я вспомнила, что именно поэтому он снес голову глупому старому магу аль-Мавасифу.
– Но ведь талисман не будет охранять Зумруд в час родов, – ответила я. – Зачем же его уничтожать?
– Я поклялся Каабой, и талисман должен быть уничтожен, о царевна, – вполне миролюбиво, однако твердо заявил он. – И таково желание твоего дяди и отца твоего жениха, Бедр-ад-Дина.
Я опять задумалась.
И он начал подозревать истину.
– Ты не хочешь пожертвовать пятью камушками ради своего будущего величия? – тихо спросил он.
– Я не вижу в этом смысла, – строптиво отвечала я. – Надо показать этот талисман другим магам, и пусть они откроют нам, на что он еще способен!
– О Бади-аль-Джемаль… – голос старого хитреца стал зловещим. – Если ты не скажешь нам, где талисман, то сегодня же посланец с половинкой запястья найдет Зумруд и заманит ее в ловушку, и она погибнет! А если ты отдашь нам талисман, она останется жива и лишь утратит ребенка. И перед престолом Аллаха вы будете стоять вместе, и она станет взывать о справедливости, и Аллах будет судить вас, о Бади-аль-Джемаль! Ибо ты, и никто другой, станешь причиной ее гибели!
– О шелудивый пес! – снова воскликнула я в величайшем гневе. – Подумал ли ты, кому угрожаешь, о презренный? В день моей свадьбы, когда я выйду замуж за сына моего дяди, он войдет ко мне, и обнимет меня, и захочет сокрушить мою девственность, но я не буду принадлежать ему раньше, чем он даст клятву казнить тебя! Ты угрожаешь мне, о нечестивый, о сын греха, о гиена? Благодари Аллаха, что со мной нет сабли моего брата!
– Это не угроза, а предупреждение, о царевна! – но в голосе аш-Шаббана не было смущения. Он был уверен в своей победе.
– А знаешь ли ты, о аш-Шаббан, во сколько мне обошелся этот талисман? – пытаясь сделать свой голос таким же зловещим, как и у него, спросила я.
– Я знаю его изначальную цену, о царевна, и я готов был заплатить ее, лишь бы завладеть талисманом и уничтожить его.
Я поняла, что торг, наподобие того, что затеял Ильдерим с аль-Мавасифом, тут не получится.
– И ты готов возместить мне все затраты?
– Разумеется, о царевна. Прикажешь ли принести сундуки с сокровищами и редкостями? Или кошельки с деньгами?
– И то и другое – сказала я, еще не зная, как же теперь выпутываться и выкручиваться. Ведь если он каким-то обманом вынудит меня сказать ему установленные законом слова: "Я продала тебе талисман" в присутствии свидетелей, то напрасны все мои странствия, и не сдержаны клятвы, и нет мне прощения и пощады.
Невольники внесли сундуки и раскрыли их.
– И если я продам тебе талисман, то могу взять плату за него, и выйти из твоего дома вместе с твоими невольниками, и пойти в хан, где я живу, за талисманом? – спросила я. – Ведь я спрятала его, и никто не найдет его, кроме меня.
– Разумеется, о царевна! – отвечал аш-Шаббан. – Взгляни, вот тут изделия индийцев, а тут изделия франков. А в этом горшке – драгоценная благовонная смола, такой ты еще не видела. У нас на острове такой нет. Смотри, как ее много! А вот золотые пояса, и худший из них может стать праздничным для дочери повелителя правоверных в день ее свадьбы. Во что ты ценишь эти пять кусков грубого камня? А вот венец, который пригодится тебе в день твоей собственной свадьбы.
Насчет собственной я сильно сомневалась. Ничто не мешало аш-Шаббану, получив талисман, расправиться с невестой несуществующего царевича. Однако опасная игра со старым хитрецом продолжалась.
– Что за обноски предлагаешь ты мне, о аш-Шаббан? – брезгливо спросила я. – Это пояса для невольниц мясников и пекарей! А в таком венце пусть выходят замуж дочери носильщиков и рыбаков с берегов Тигра! Разве нет у тебя сокровищ, достойных царских дочерей, что ты предлагаешь нам побрякушки?
– Я могу приказать невольникам, и они принесут другие вещи, а эти унесут, – предложил аш-Шаббан.
– Нет, о собака! – им я ухватилась за крышку сундука. – Пусть мне покажут все, что у тебя есть, и тогда посмотрим!
Я вознамерилась затеять торг вроде того, которым Ильдерим совсем заморочил и сбил с толку аль-Мавасифа. Возможно, мне это и удалось бы. Я так скучала без Ильдерима, что вспоминала все его слова, движения и, конечно, стихи. За время долгого плавания я столько раз думала о том торге, что могла бы, кажется, и сама справиться с любым старым скупердяем.
Но Аллаху, видно, надоело сегодняшнее вранье аш-Шаббана, и чаша его терпения переполнилась.
Четверо невольников побежали за другими сундуками, оставив дверь раскрытой нараспашку. Я схватила большой горшок с ароматической смолой и без лишних слов надела его на голову аш-Шаббану. Смола залепила ему уши, нос и рот. Я не стала долго слушать его хрип и, предоставив ему наслаждаться благовонием, стремительно выбежала из помещения.
Как я проскочила мимо стражи у ворот – объяснить не берусь. Они не ожидали моего появления и позволили мне выбежать на улицу и скрыться за углом.
Благословляя Аллаха, пославшего мне этот горшок, я замешалась в толпу женщин на перекрестке у колодца.
На груди у меня все еще был спрятан кошелек, полученный от посредника. Я потянула за изар одну из женщин, по походке – молодую и изящную.
– Не хочешь ли ты уступить мне за золотой динар свой изар и кувшин, о сестрица? – спросила я. – А ты получишь мой изар, чтобы пристойно дойти до дома!
– Золотой динар? – удивилась она. – Ради Аллаха, откуда такая щедрость?
– Я вышла из дома моего мужа, – сказала я, и пошла по своим делам, но его невольник, желтый раб, идет за мной следом, и я непременно должна обмануть его и устроить над ним хитрость! Ради блага своих детей, помоги мне, сестрица, а Аллах поможет тебе!
Мы забежали за угол и быстро обменялись изарами. Я поставила на плечо пустой кувшин и чинно пошла навстречу погоне.
Она проскочила мимо меня, тогда я ускорила шаг и резко свернула в ближайший переулок. А там не то пошла, не то побежала, поскольку не могла знать, что произойдет у фонтана.
То, что сказал мне аш-Шаббан, было скверно и отвратительно. Жизнь Зумруд внезапно оказалась в страшной опасности, и виной тому была я. Но, если посмотреть на это дело с другой стороны, не могла же я везти сюда из своего царства более или менее надежную старуху! Искать ее следовало здесь, и в этих поисках мне с равной вероятностью могло и повезти, и не повезти. Аллах решил, что должно не повезти. Такова его воля, и следует не размышлять о собирании воды в разбитый кувшин, как сказал аш-Шаббан, а придумывать что-то новое.
И я поспешила на рынок.
Я могла еще найти Ибн аль-Кирнаса, о котором обмолвился тот посредник, и открыть перед ним лицо, и даже заплатить ему из тех денег, что отвесил за меня сын греха аш-Шаббан, лишь бы он согласился ввести меня во дворец халифа. Ибо, по моим подсчетам, срок родов был уже до того близок, что несколько дней решали дело.
И я вернулась на рынок, и нашла ряды ювелиров, и пошла мимо них, покачиваясь и играя боками, потому что именно так, а не иначе, ходили мимо лавок все здешние женщины.
И я спросила у одной насчет лавки Ибн аль-Кирнаса, и она указала мне эту лавку, но Аллах, как видно, послал ангела, чтобы задержать меня и не пустить туда.
Этот незримый ангел потянул меня сзади за край изара. Я ускорила шаг, но и ангел поспешил следом. Вовсе мне было ни к чему, чтобы кто-то врывался за мной в лавку к ювелиру, с которым я собиралась обсудить такое важное дело. Оставалось только оторваться от этого незнакомца и замешаться в толпе.
Я ускорила шаг, и миновала рынок ковровщиков, и рынок медников, и еще какие-т о ряды, и кидалась в проходы между тюками товаров, и проскальзывала между людьми там, где оставалась ничтожная щель, и даже подлезала под брюхо верблюда.
Словом, мне удалось отцепиться от преследователя и вернуться к Ибн аль-Кирнасу. Но в лавку к нему я не вошла по весомой причине – я увидела, что туда входят двое невольников из тех, что таскали сундуки с диковинками в доме, который снял аш-Шаббан!
Воистину, тот, кто пристал ко мне в толпе, сделал благое дело! Иначе эти порождения скверны схватили бы меня в лавке, а старый хитрюга аш-Шаббан уж наверно научил их, что говорить сбежавшимся на мой крик правоверным! И я могла спорить на любой заклад, что кроме этих невольников за мной пришло их не меньше десяти, и вооруженных, но только они ждали поблизости от лавки.
Я прокляла свою глупость. Ведь аш-Шаббан наверняка не хуже меня знал, что невольниц для повелителя правоверных покупает Ибн аль-Кирнас! Это весь Багдад знал! И он понимал, что не осталось мне иного пути к Зумруд, кроме как через гарем халифа.
И я повернулась и пошла обратно, и в голове моей была сумятица, а бедра продолжали мерно колыхаться, как если бы стан мой был тростинкой, колеблемой ветром, и тайну этой походки даже в гареме моего брата знали немногие, а уж на багдадском базаре она и вовсе была диковиной, подобной разе среди верблюжьих колючек.
И та же рука, что удержала меня от посещения лавки Ибн аль-Кирнаса, снова потянула за изар. И точно так же я ускорила шаг, и прошла через ряды, и вышла с рынка, и вошла в переулок, совсем не подумав, что народу в нем немного, а чем дальше я отойду от рынка, тем меньше прохожих мне попадется.
Тот, кто шел за моей спиной, тоже прибавил шаг, так что я ощутила близость его тела сквозь все свои покрывала, и он протянул руку, и положил ее мне на спину, чуть пониже поясницы.
Мне показалось, будто проклятая джинния Азиза взяла меня в объятия и молниеносно взлетела, и разомкнула руки, и кинула меня вниз, и я лечу, переворачиваясь! И когда я ощутила под ногами землю, то удивилась тому, что цела и невредима.
А рука тем временем протянулась и коснулась моего бедра, и я поняла, что мое тело уже принадлежит этой руке, и что сейчас она крепко прижмет меня. Но даже будь со мной сабля, подаренная мне братом, я не ударила бы по этой руке, потому что мной овладело поразительное бессилие, и даже хуже того – глаза мои едва не закрылись сами собой.
И было в этом нечто странное, но неизбежное, как будто я уже целую вечность ждала прикосновения именно этой руки, и потому оно не вызвало во мне возмущения, тем более, что обладатель сильных и вкрадчивых пальцев принес с собой и облако мускуса, совсем меня одурманившее.
И тут я словно с небес рухнула на камни, ибо притягивавший меня все ближе и ближе незнакомец прошептал мне прямо в ухо:
– Меж бедер твоих – престол халифата!
Мне показалось, будто меня преследует мой безумный попугай!
И две мысли столкнулись в моей бедной голове, словно два гиссарских барана лбами. Первая из них была – о том, что в этот миг меж бедер моих действительно престол халифата. А вторая – Аллах всемогущий, только один человек в мире мог научиться от попугая этим дерзким словам, и это его голос!
Я резко повернулась к ученику попугая – и точно, передо мной стоял безумный поэт и лев пустыни, возлюбленный джиннии Марджаны!
– О нечестивый, о предатель, мало тебе Марджаны, ты еще готов преследовать всех женщин багдадского базара и донимать их попугайскими нежностями! – воскликнула я в великом возмущении. – Да не облегчит Аллах твою ношу, о развратник, о сластолюбец, о похотливая обезьяна, о ишак, готовый вскочить на любую ослицу!
Лев пустыни попятился, раскрыв рот. А затем, поскольку переулок в этот миг был пуст, без размышлений сорвал с моего лица изар.
– Ах, это ты, маленький Хасан, возлюбленный джиннии Азизы! – и тут он расхохотался. – Как же это я опозорился, приняв тебя за женщину? И что ты делаешь на багдадском базаре в женской одежде и в изаре?