Некоторое время "убитая" Ковалева молчала, придавленная массивом смертей и Дашиным дремавшим по сей день образованием.
- Но почему, - хныкнула посрамленная Разведчица Прошлого, - в статье "Анна Ахматова в Киеве" об этом ничего не написано?
- Наверное, - предположила Даша скучливо, - потому что все они умерли не в Киеве.
- Но почему ты мне ничего не сказала? Ты ж все знаешь!
Во всяком случае в суицидально-поэтической области дочери матери-маяковки не было равных.
- Потому, - весомо оповестила ее Землепотрясная Даша, - что мне это по фигу! Я в отличие от них всех умирать из-за Анны Ахматовой не собираюсь. Я собираюсь умирать по своим личным причинам. И если ты…
- Знаешь что? - Маша раздраженно полезла в ридикюль за журналом, выявившимся крайне плохим информатором. - Бери Книгу и иди на кухню зелье варить! Три часа - не повод для крика. Через тридцать четыре часа ты не сможешь сварить вообще ничего… У входа меня встретила знакомая ведьма. Она сказала: ночью большая часть киевских ведьм собирается на Лысой Горе, чтобы отдать Акнир свою силу.
- В смысле? - насупилась Чуб.
- Это, - грозно отрапортовала Маша, - один из шести Великих ритуалов. Сила Киевицы равна силе всех киевских ведьм - такова Истина Равновесия. Но нас Трое. Сила поделена на троих. И если хотя бы половина ведьм добровольно отдадут Акнир свои силы, они станут бессильны, а она равной по силам мне и половине тебя.
- То есть, - поняла Чуб, - если сражаться с ней один на один, она будет сильнее любой из нас?
- Вот именно! - прикончила ее Ковалева. - Поэтому, хочешь ты смотреть на звезды или нет, дело твое. Но помни, после проигрыша у нас все отберут. И не только звезды - Книгу в первую очередь! А в ней больше ста способов вернуть утерянное. За это время ты должна испробовать все. Потом поздно будет.
- Ой, мамочки! - встрепенулась Землепотрясная. - Об этом я как-то не подумала…
- И еще, - посуровела Разведчица Прошлого, - веришь ты мне или нет, Весы выпрямились. А значит, дело Анны Ахматовой, возможно, наше единственное спасенье.
Уже не слушая Машу, Чуб испуганно бросилась к Книге, вцепилась в нее… Маша открыла журнал "Ренессанс". Вгляделась в неотмеченные ранее, сухие даты жизни и смерти ахматовских братьев и сестер.
Младшая сестра Анны Рика-Ирина умерла вскоре после того, как избежала смерти от лап медведя.
Старшая сестра Ахматовой - Инна - умерла в 1906.
В тот самый год, когда после двенадцатилетней отлучки семнадцатилетняя Анна вернулась в Киев!
* * *
Ровно полчаса спустя и сто лет назад - Маша Ковалева зашла в ателье известного киевского портного Швейцера.
Примененная "Рать" пенилась в голове, мешая мыслям, мешая привычкам…
"Ахматова учится в Фундуклеевской гимназии. Темный фартук. Темное платье. Гимназистка".
Разведчица огляделась, пытаясь признать "Златоустую Анну всея Руси" образца 1906 года.
"Рать" щекотала грудь изнутри, точно кто-то с хлопком раскупорил внутри Маши огромную бутыль шампанского и веселая белая пена залила все.
Было празднично. Бесстрашно и весело. Жадно хотелось приключений, событий.
И события не заставили ждать.
Семипудовая дама вынула из обширного декольте образок, прижалась к нему губами:
- Сделай так, чтобы хорошо сидело!
И только тогда Маша узнала стоящую поодаль от семипудовой, узнала по страстно-презрительному взгляду Анечки Горенко, брошенному на кузину. Ничем иным девушка, замершая у большого, увенчанного амурами зеркала, не напоминала ни будущую гордость России, ни описания современников.
Они утверждали:
С юных лет Ахматова была очень красивой - не зря познакомившийся с четырнадцатилетнею Анечкой семнадцатилетний Николай Гумилев мгновенно влюбился в нее!
Они живописали ее крайнюю хрупкость и худобу, тонкую талию (что, в сочетании с высокой девичьей грудью, придавало ей особую привлекательность!). Длинные черные русалочьи волосы, прямые, как водоросли. Прозрачные глаза на бледном лице.
Лицо гимназистки было бледным.
И непримечательным.
Семнадцатилетняя, - она была рабою неверного времени, когда твоя личность похожа на расплывшееся, мутное пятно, и ты пытливо вглядываешься в свои зеркальные черты, пытаясь понять, кто ты?
И когда искать свое отражение нужно не в зеркале, а внутри себя - в своих желаниях, стремлениях, чувствах… которые, годы спустя, и сформируют твой лик.
Но ныне, в 1906, смазанные, семнадцатилетние, совсем не ахматовские черточки еще не выкристаллизовались в четкий, как печать, символ: ровная челка до бровей, царственная шаль, "патрицианский профиль".
Нескладная блуза (видать по всему, с чужого плеча), темная юбка, унылая шляпка. Незапоминающаяся внешность.
Даже горбинка на знаменитом носу казалась полустертой, неважной - не проступившей пока, как неповторимый отличительный знак.
И еще - в сравнении с худосочною Машей Анечка была вполне упитанной барышней.
- Вот нелепость-то! - с непонятным ей пенным весельем воскликнула Ковалева тихо, но так, чтобы ее слышала девушка с неприметной горбинкой. - Причем преступная нелепость. И Богу противная, и пол наш порочащая. Вы не находите?
- Это невыносимо, - горбоносая отозвалась еще тише.
Маша даже не была уверена, ответила ли Анна ей, или сказала это самой себе.
Но уцепилась за ответ:
- Нет, все-таки Киев - город вульгарных женщин. Эта дама, верно, жена какого-нибудь сахарозаводчика!
- Нет, нет, - сказала Анна совсем еле слышно, но уже явно адресуя свои "нет" собеседнице.
- Неужто она ваша знакомая? - ахнула Маша. - В это невозможно поверить! Вы совсем из другого теста. Я подумала, вы из Петербурга.
- Правда? - девушка наконец посмотрела на Машу. - Вы почти угадали. Я… гощу здесь, - мучительно запнулась она.
И, вобрав уважительный взгляд гимназистки, четверокурсница педагогического внезапно осознала смешное:
Эта - будущая Анна Ахматова - в настоящем намного младше ее!
И она, Маша, кажется ей страшно взрослой дамой, ведь к двадцати двум, в достопамятные дореволюционные времена, давно сочетались браком и успешно производили на свет двух-трех детишек.
Но, окрыленная "Ратью", опьяненная легкостью своего бесстрашия, Маша, привыкшая вечно ощущать себя самой младшей и глупой, вдруг почувствовала себя ужасно уверенно в роли женщины не только взрослой, но и в летах.
- Я не представилась. Мария Владимировна. Свободная женщина. Нет, не то, что вы подумали… Просто я свободна. И всегда делаю то, что хочу!
Кто подсказал ей слова о свободе?
За всю свою жизнь Маша была свободной два-три часа и почти никогда не делала то, что хотела.
Но слова прозвенели - серебряные, незнакомо-приятные.
"Рать" пенилась и пела внутри.
И песнь ее показалась Марии Владимировне открывшейся истиной.
"Я свободна!
Я совершенно свободна…
Я делаю то, что хочу!"
И гимназистка в шляпке с сиротливою лентой расслышала эту песню.
Секунду она глазела на свободную Марию Владимировну - так, словно пред ней предстала Высшая Истина.
Затем сказала:
- У вас, верно, много денег… Простите. - Гимназистка смутилась.
- Да, без них трудно быть свободной, - признала Маша с веселым смешком. - Но все же свобода не в них. Свобода внутри нас!
- Да. И я так думаю… - подтвердила Анна. - Точнее, сейчас, когда вы это сказали, подумала, так и должно быть.
Аня была честною девочкой.
Не в пример Маше, завравшейся:
- Свобода - врожденное чувство. Одни рождаются с ней, иные нет. Я родилась свободной…
Но Маша не понимала своей лжи. Она верила себе.
"Невидима и свободна!" - кричала внутри булгаковская Маргарита Николаевна.
- И внутри вас тоже живет свобода. Я сразу приметила! - сказала она.
- Да. - Гимназистка помолчала. - Я была свободною в детстве. Но не здесь, не сейчас…
- Вам невыносимо здесь? Так уйдемте!
- Я не могу.
Похожая на француженку "мадемуазель" как раз зазвала ее семипудовую кузину в примерочную.
Маша с удовольствием сморщила нос:
- Вам претит находиться с ней рядом! Быть рядом с ней - для вас оскорбление.
- А вы? - заколебалась Анна. - Вы пришли в ателье…
- Я хотела заказать туалет, - сызнова соврала Ковалева. - А теперь не хочу! Я хочу беседовать с вами. А вы?
- И я… - Анна глядела на нее, как на пророка. - Я очень хотела бы побеседовать с вами.
- Так идемте?
- Идемте!
* * *
- …мы жили на юге. Я лазила по деревьям, как кошка. Плавала, как птица, так мой брат говорил. Я ощущала себя истинной херсоносийкой… Однажды я уплыла в море так далеко, что и татарчата не догнали! Когда вернулась домой, меня отругали и оставили без десерта. А я вскарабкалась на крышу и говорила с луной. Ночь - это свобода! И море свободно…
Они шли по улице.
Маша, опьяненная "Ратью".
И Анна, опьяненная своим свободолюбивым поступком - побегом от ненавистной кузины, - говорившая без умолку, искательно заглядывавшая в глаза свободной женщине Марии Владимировне и жаждущая отыскать в ее лице свое отражение!
- …но здесь нет моря. И я здесь не по своей воле. Мы с матерью вынуждены жить у тети Вакар. А она меня не выносит и посильно издевается надо мной. Дядя кричит на меня два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые пять минут. Денег нет. Мы в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать. И нет даже приличной шляпы… Я ненавижу этот город!
- Вы ненавидите Киев?!
Маша оступилась. Специально, чтоб оправдать воинственность вопроса. Голос не слушался ее.
Свобода внутри не предполагала послушания! Свободная женщина Мария Владимировна не желала прислушиваться к маленькой Маше.
Она хотела защитить свой Город!
- Мне невыносимо, мне тягостно здесь, - сказала Анна. - Я задыхаюсь! Я точно в мышеловке!
Ковалева вновь оступилась - на этот раз непреднамеренно.
"Рать" на мгновенье отхлынула, а на освобожденном пространстве появились слова:
"И Киев - ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба".
Их сказал Миша Врубель.
Он не ошибся.
Именно в Киеве Киевица Кылына подстроила ему ловушку, и за свою слепоту Миша заплатил смертью сына.
"А сына Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли", - сказала Даша.
"Но не расстреляли же!" - отмахнулась свободная женщина.
"Рать" нахлынула новой волной, затопив подозрения.
Киев обнял Машу.
"Как можно не любить Его! Чтоб не любить Киев 1906 года, нужно воистину быть слепой".
- Знаете, - гортанно проговорила она, - а я люблю этот Город. Несказанно, немыслимо! Во много больше, чем Санкт-Петербург… Вы скажете, в них мало сходства? Это оттого, что вы никогда не катались по Киеву ночью, когда улицы пусты и чисты от людей. В этот час с вами говорит сам Город. Прислушайтесь! Вы непременно услышите Его. Люди - вот кто все опошляет! Их громкая речь, их низкие поступки. Вы видите их и слышите их, и не видите за их ничтожеством Города - Великого Города. Вы еще не видели Киева. Я и сама не видела его, до тех пор… Вы поймете Его, я вам обещаю!
Маша боле не лгала - ни себе, ни Анне.
До тех пор, пока на ее рыжую голову не лег венец Киевиц, Киев-реальный был для нее городом стоящих в пробке маршруток, пошлого суржика, Кадетской рощи, замусоренной пластиковыми кульками, гнилыми остатками еды… Городом наполовину прокрашенных домов, ибо, выкупая нижний этаж древних и облупленных зданий, дорогие бутики и конторы красили свежей краской лишь свою - нижнюю часть. Верхняя же оставалась такой же обветшало-несчастной.
И потому еще неделю тому, прочитав статью "Анна Ахматова в Киеве", студентка подумала б: "Эх, не зря Первая поэтесса России при упоминании их Златоглава брезгливо передергивала царственными, укутанными псевдоклассической шалью плечами, характеризуя его как город вызывающе богатых мужчин и вульгарных женщин, город безвкусной и слишком шумной толпы".
Но был город, а был Город!
И Маша знала уже: с этим Городом его гимназистку, его курсистку, его невесту, обвенчавшуюся в церкви Св. Николая, роднила странная клятва.
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась…
Анна еще напишет это про Машин Город!
Город небесной Андреевской церкви Растрелли, взметнувшейся на Святой Андреевской горе, взойдя на которую, апостол Христа Андрей Первозванный водрузил в первом веке свой крест, как знамение обращения сей земли в христианство.
И Город стоящей аккурат напротив Андреевской - горы Старокиевской, на которой в пятом веке князь Кий победил языческого Змея и основал Мать городов Русских…
Горы, с которой спустился древний Киев и расползся за десять веков на семь и семью семь гор и холмов. Горы, с которой спустилась Киевская Русь и пошла за тысячи верст от Города…
Города Святого князя-крестителя Руси и князя-язычника, натворившего бед в Херсонесе. Города Святой бабушки Владимира Ольги, первой православной княгини, и Ольги-язычницы, страшно отомстившей древлянам за убитого мужа.
И Маша не лгала, утверждая, что будущая студентка женских курсов Святой княгини Ольги при университете Святого Владимира поймет этот Город.
Город ста церквей и четырех Лысых Гор.
Столицу Ведьм и Столицу Веры.
Праматерь всея Руси.
Город, откуда все пошло и куда все возвращалось!
И как тысячу лет назад, так и через тысячу лет и россияне, и малороссы, и в Полтавской, и в Московской, и в Симбирской губерниях знали: именно в Киев на Лысую Гору слетаются ведьмы со всех губерний, со всех областей, чтобы творить здесь свой шабаш.
И как тысячу лет назад, так и чрез тысячу лет именно в Киеве на крутом берегу горели купола Мекки всех православных паломников - Свято-Печерской лавры, где над пещерами, схоронившими пятнадцать славянских духовидцев, сиял негасимый свет. И шел сюда народ и из Москвы, и из Сибири, из Минской, из Курской и Санкт-Петербургской губерний, шел пешком, днями и месяцами, летом и зимой, чтобы, ступив на эту землю, поднять голову к небу и испить благословение небес.
Ибо этот Город мог насытить до краев, как Раем, так и Адом!
Как блаженных, так и мучимых непонятной тоской, какой мучился Миша Врубель, написавший непорочную Богоматерь Кирилловской церкви с мучительно любимой, порочной и легкомысленной светской дамы…
И попавший из Рая Киева в Ад!
И Маша не лгала, утверждая, что будущая "Анна всея Руси" поймет этот Рай и Ад.
Ибо знала уже: уже позже, уже уверенной, царственной рукой, уже будучи Ахматовой, Анна напишет в своем дневнике:
"Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась".
То будет ее последняя запись о Киеве!
О какой гармонии она тосковала всю жизнь?
* * *
- Вы говорите о Городе так… Так… - Анна не находила слов. - Вы правы, вы несомненно правы, Мария Владимировна! Я ощущала нечто очень схожее, когда ходила на службу в Софию. Это был миг. Но я не понимала тогда…
- В Софию? Почему туда? Не, к примеру, во Владимирский? - заинтересовалась собеседница.
- Сколько за дочку просишь, маменька? - раздался вместо ответа блеющий вопрос справа.
Маша повернула голову.
Сами не замечая того, они дошли до Крещатика.
И тут к ним прилепился крайне несимпатичный кавалер, низкорослый, с маленькими рыжими усиками. Его рука в грязноватой перчатке указывала на Анну. На лице застыла нервозно-игривая ухмылка.
- Pardon? - вопросительно вымолвила угодившая в "маменьки" Маша.
Поведение кавалера ее удивило.
Приставать на Крещатике к порядочным дамам? Все равно что у всех на глазах поджигать здание городской Думы!
- Вы, мамаша, не смотрите на вид, - выпятил грудь грязноперчаточник. - Я нонче король! Барышня чисто и впрямь нетронутая… натуральный бутончик, - тонкие губы сложились в поцелуй.
Маша скосила недоуменный левый глаз на здание рядом.
Так и есть!
- А что, - с любопытством спросила она, - разве уже шесть часов?
По Крещатицким гранильщикам мостовой можно было сверять киевское время.
Утром 1200 метров улицы заполнял сугубо деловой народ - служащие, хозяйки с корзинками, спешащие на Бессарабский рынок.
В два часа дня начинались гулянья!
По четной стороне (гулять по нечетной отчего-то считалось дурным тоном) навстречу друг другу шествовали два потока людей: господа и офицеры, белоподкладочники и нарядные барышни, дамы, совершающие покупки во время прогулки… Между пятью и шестью, на строго отведенной "гулябельной" территории от Фундуклеевской до Прорезной толпа киевлян становилась густой, как варенье. Ближе к шести "чистая" публика перемещалась в сады - Царский, Купеческий, Шато-де-Флер.
А после шестого часа, по неписаному закону Крещатика, от Прорезной до Думской площади без сопровождения мужчин дамы ходили лишь в том случае, если были проститутками, - явными или полушелковыми, маскирующимися под модисток, учительниц и дам с девочками.
- Пшел вон! - куражливо послала искателя сомнительных развлечений свободная женщина.
Прельстительный Серебряный век явил ей свое человеческое нутро - грубое, сермяжное, ничуть не загадочное.
Но то, что казалось привычной Маше противным, пугающим, противоестественным, показалось ей, новой, смешным. Она захохотала, окончательно уверив окружающих в том, что не имеет отношения к порядочным дамам.
Стоило Киевице послать приставалу, тот повел себя преглупо - весь вытянулся вверх, словно кто-то схватил его за шкирку, и, испуганно вертя головой, засеменил прочь мелкими шажками.
Маша взглянула на Анну.
Та коснулась неуверенным взором улепетывающего любителя гимназисток-бутончиков. Скользнула по пошлым ухмылкам гуляк, ставших свидетелями скабрезной сцены.
Но Маша могла поклясться, Анна не видела их!
Она видела Город!