- Я? - Красавицкий на секунду задумался. Схватил Машу за руку и потащил ее на парную сторону. - Это, - осведомился он, указывая на угловое здание, - угол Крещатика и Прорезной?
- Нуда…
Мир довольно кивнул и громко вопросил, обращаясь к прохожим:
- Вы знаете, кто такой Паниковский? Господа, вы случайно не знаете, кем был Паниковский до революции?
* * *
- А где же наш дом? - спросил Мир.
- А его еще не построили! - весело ответила Маша. - Его построят только в 1898, через четыре года.
Поднявшись по Прорезной ("прорезанной" в 1840 до Крещатика, сквозь окружившие Золотые ворота древние валы Ярослава), они дошли до Яр Вала, I, где не было еще ни кораллового дома-замка, ни даже намека на оное.
Причем где-то в середине "прорезанной" путь их внезапно совпал с движением усатого обладателя загадочной книжки - Маша и признала-то его только тогда, когда, поравнявшись с остатками Золотых ворот, тот остановился, вновь извлек свою книжицу и начал писать.
- Интересно, что он записывает? - сказала студентка, которой в XIX веке было интересно совершенно все, но в особенности то, что попадало под статью "совпадения". - Ты заметил, мы на него уже второй раз натыкаемся? Он был на площади, когда человека задавил трамвай. Он стоял за твоей спиной. И тоже что-то писал. Кто он такой?
- Детектив, - допустил Мирослав.
- Или журналист.
- Ща узнаем! - разудало пообещал Красавицкий. - Подкинь-ка мне два-три слова и пару фраз посмешнее. Типа бельведера.
- Ну-у… - Маша скосила глаза. - Бонтонно - это классно. Реприманд - выговор. Прифрантилась. Неудобопереносимый. Может, я вздор вру. Вы весь - прелесть…
- А обращаться как?
- Любезнейший, милостивейший государь, батенька.
- Сойдет!
Не долго думая, Мир подскочил к господину с усами и, с энтузиазмом воздев к небу обе руки, зачастил непрерывной скороговоркой:
- О! Здравствуйте, любезнейший! Здравствуйте! Вы ж меня помните! Я - Красавицкий! Ну, вспомнили! - обрадовался он утвердительно, игнорируя недоуменное лицо усача. - Вижу, вспомнили! А вы, батенька, прифрантились. Бонтонно! И все пишете, пишете…
- Да, пишу, - согласился озадаченно вглядывающийся в Мира усач.
- Уж не бельведер ли этот прекрасный вас вдохновил? - очертил Мир полукружье рукой. - Красота изумительная. Киев - прекрасный! Или я вздор вру? - заигрывающе переспросил он.
"Вздор, - подтвердила Маша. - Я ж тебе говорила. Бельведер - это возвышенность, башня, гора с беседкой".
- Да нет, не бельведер… - Господин поискал глазами нечто пригодное для применения итальянского слова. Но не нашел.
Не было Башни Киевиц в ведьмацком остроконечном колпаке.
Не было на углу Владимирской и Прорезной пятиэтажного дома с башней в округлой царской шапке.
Не было, куда ни глянь, в Киеве-Златоглаве ни одной высоты, кроме сотен золотых куполов, сотен церквей!
- Анекдот один мучает, скорее жуткий, чем прекрасный. - Судя по медлительности слов усача, отвечая, он тщетно старался припомнить накинувшегося на него энтузиаистического красавца в цилиндре. - Нынче, в час пополудни, на Царской у меня на глазах трамвай человека убил. Машина адская…
- Простите мой реприманд, - перебил Красавицкий, - но если трамвай - "машина адская", то сатана - слесарь-сантехник! - Судя по смешливости в словах Мирослава, он - сатанист XIX века, при всем желании не мог увязать понятие "ад" с маленьким допотопным трамвайчиком.
Но что трамвай, если в нынешнем (или грядущем) 1895 году крестьянин чуть не забил насмерть дубинкой велосипедиста, искренне посчитав того чертом, а велосипед - адской машиной! А ведь велосипед, в отличие от трамвая, никого не убивал…
- Позвольте вам возразить, - обиделся господин. - В кармане у жертвы была обнаружена записка прелюбопытнейшего содержания, имеющая прямое касательство к чертовщине. Мне позволили списать ее.
- Позвольте полюбопытствовать? - Мир уже тянул бесцеремонные руки к записке.
Маша б тоже желала полюбопытствовать.
Желала так сильно, что даже встала на цыпочки и хотя понятно - приблизить к желаемому это ее никак не могло.
- Суеверия. Невежество. Темнота, - охарактеризовал свое отношенье к прочитанному Мир Красавицкий. - Да что я! - не дал он усачу вставить ни слова. - Скажите лучше, мне, неудобопереносимому, где творение ваше читать? Толстой вы наш! Будем-с ждать с нетерпением! Вы ж весь - прелесть! Так где? Где?
- В "Киевлянине", если угодно. Почту за честь. Не обессудьте, спешу. - Господин захлопнул книжку и, отвесив назойливому франту короткий кивок, спешно зашагал прочь.
- Выходит, все-таки журналист. - Мир вернулся к Маше. - Ну, как я его?
- Ты быстро учишься, - похвалила она.
- На, бери. Я знал, что ты захочешь прочесть. - Красавицкий протягивал ей записку.
- Ты украл у него?! - обомлела студентка.
- Ловко?!
- Но некрасиво, - пристыдила его Ковалева.
Тем не менее развернула и жадно прочла:
На острове Кияне, на море Окияне стоит дуб-стародуб.
На том дубе-стародубе лежит кровать тесовая.
На той кровати лежит перина пуховая.
На той перине лежит змея-Катерина и две сестры ее….
Змея-Катерина и две сестры ее, соберите всех своих змеев и змей. Их тринадцать сестер, их тринадцать братей: залечные, подпечные, щелевые, дворовые, подгорожные, подорожные, лессовые, садовые, которую я не напомню, напомните себе сами, самая злая - игольница переярая. Соберите их и спросите, которая из них подшутила, свой яд упустила крещеному телу Отечества-Руси.
Я вас прошу, змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещенного тела Руси! Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному, грозному, с точеным копьем, с каленым мечом. Он вас побьет, он вас пожжет, пепел ваш в океан-море снесет, повыведет все племя и род.
Вот вам один отговор. Сто их тринадцать отговоров вам.
Машу передернуло так, словно ее тело пронзил разряд электричества, засиявшего над Крещатиком в 1892.
"Змея-Катерина…"
"К+2"! "Змея-Катерина и две сестры ее"!
"AAA не прольет…"
- Что-то случилось? - немедленно забеспокоился Мир.
- Я не понимаю связи…
Маша не видела ни малейшей связи меж Катей, дивным заговором (никак не вписывавшимся в историю Анны и Лиры) и Анной Ахматовой (в трамвайной истории никак не участвовавшей).
- И все же она есть, - сказала студентка. - Знаешь, - прибавила она после паузы, - я тут подумала… Первый в России трамвай - погодок Булгакова. Булгаков родился в мае 1891, трамвай пошел в мае 1892. Но ведь трамвай, как и человек, родился не тогда, когда начал ходить. Первый опыт по эксплуатации вагона электрического трамвая на Александровском спуске был проведен в 1891! Они - ровесники. Они родились одновременно. И оба родились в Киеве. Может, не случайно роман "Мастер и Маргарита" начинается с трамвая? Там ведь трамвай тоже выполняет функцию "адской машины"… Это не имеет отношения к делу Ахматовой, это я так, - быстро оправдалась она.
Мир посмотрел на нее со странной внимательностью.
- Маш, я не хотел тебя расстраивать, - сказал он. - Но, возможно, это важно. Тогда я не должен тебе врать. Впрочем, я и не соврал. Женщина ж тоже человек.
- Женщина? - догадалась Маша.
- Да. Под тем трамваем погибла женщина. Она переводила через дорогу девочку лет шести… Но не переживай. Девочка отпрыгнула в последний момент. Она осталась жива. Но это не все, - с запинкой выговорил он. - Той женщине отрезало голову.
- Как Берлиозу!
Эти слова Маша и Мир произнесли одновременно.
Глава седьмая,
в которой Даша собирается умирать
Рика умерла от туберкулеза, когда Ане было пять лет. Рика жила у тети, и ее смерть держали в тайне от остальных детей. Тем не менее, Аня почувствовала, что случилось - и как она потом говорила, эта смерть пролегла тенью через все ее детство.
Виталий Вулъф. "Северная звезда".
Эхе-хех…
Киевица бросила прощальный взгляд на заснеженные остатки Золотых ворот - настоящих! - не превращенных еще в помпезную оперную декорацию.
С грустью посмотрела туда, где за двумя поворотами прятался Самый прекрасный в мире Владимирский собор, еще закрытый, не только для ведьм - для всех посетителей.
"Его откроют в 1896 году - к 900-летию крещения Руси".
Вздохнула, прижала к груди бесценный трофей с золотой этикеткой, взяла Мира за руку, прочитала заклятье и, не сходя с места, перешагнула сто десять лет.
Над ними возвышался псевдосредневековый розовый замок с крылатыми химерами, поддерживающими Башню со сказочным тонкошпильным колпаком.
Их окружало лето.
В шубке тут же стало жарко и неуютно. Мир сдернул с головы тут же ставший дурацким цилиндр и принялся вытряхиваться из пальто.
Маша взглянула на часы.
Уходя в Прошлое, она засекла время: 13.01.
Нынче "Чайка" на ее руке показывала: 13.02.
Получалось, променад по 1894 или -5 году занял ровно минуту по настоящему времени…
Сбоку тут же послышалось:
- Слава Вам, Ясная Киевица!
Маша вздрогнула - перед ней стояла встреченная на аллее Гимназистов полуголая ведьма.
- Позвольте сказать, моя Ясная Пани, - попросила она.
Маша быстро кивнула и потащила просительницу через готическую арку, в каменный и безлюдный мешок двора.
- Говорите. Можно при нем, - аттестовала она Мирослава.
На лице ведьмы отразилось недоумение.
Но его сменил страх:
- Я всем сердцем на стороне Трех! - заволновалась девица. - Но вы должны знать, ночью те, кто против вас, собираются на четвертой Горе.
- Четвертая Лысая Гора - это на Выдубичах? - сказала студентка.
- Да. Там, где казнили убийц.
Маша слегка качнула головой.
Четвертая Лысая значилась и на картах современного Киева, и в романе Михаила Булгакова "Белая гвардия" - там, в романе, взрыв на выдубецкой Лысой Горе тоже был знамением конца старой и начала новой и страшной - революционной власти.
- Значит, у нас революция, - задумчиво вывела Маша.
Но и о "белом" романе Булгакова, и о казненных на Лысой Горе Ковалева знала немного: только то, что убийца Столыпина, киевский юрист Дмитрий Богров был повешен именно там, на Четвертой.
- Все очень плохо! - стрекотала осведомительница. - Их много. Если большинство киевских ведьм придут в полночь на Гору, они проведут обряд против вас. Сложат свою силу и передадут Наследнице.
- Акнир получит силу? - прищурилась Маша. - Спасибо… Как вас зовут?
- Алла.
- Спасибо, Алла, что предупредили меня.
Киевица проводила взглядом полуголую ведьму. Информация была, прямо скажем, безрадостной.
Сила Киевиц (пускай не проросшая, не умелая, не образованная) - единственное, в чем они превозмогали Акнир, - перестанет быть их козырем. А иных козырей у них нет.
Есть полутора суток, - слишком мало, чтоб подготовиться к бою. Но достаточно, чтобы понять: чего ждет от них Киев?
"Я должна спасти Город".
- Хорошо. Я пойду к Анне Ахматовой, - огласила решение Маша и тут же продемонстрировала полную неспособность говорить и нервничать одновременно. - Только, ты, Мир, не ходи со мной… в смысле, к нам в Башню. Может, там уже Даша, а она вряд ли… Подожди во дворе. Я быстро переоденусь для 1906 и найду ключ, если он есть. А если его нет, но есть Даша, выйду к тебе и скажу…
* * *
Даша была.
Причем вернувшаяся застигла ее в поразительной позе.
Правой рукой Чуб непрерывно, мелко и фанатично крестилась, левой - перелистывала Книгу, пританцовывая и трогательно причитая:
- Господи, пожалуйста, пожалуйста, господи! О… Маша, - искреннейше возрадовалась явленью она. - Христа ради, умоляю, помоги мне найти колдовство. А ты почему в костюме? …Я умираю! Брысь!
Последнее адресовалось рыжей Изиде, суетившейся вокруг Дашиных ног.
- Что с тобой? - Поставив банку с золотой этикеткой на стол, Ковалева кинулась к "умирающей".
- У меня голос пропал!
- Ты ж разговариваешь.
- Лучше бы я онемела, но пела! Я не пою, Маша! Я больше не пою… Брысь, кому говорю!
- Почему?
- Не знаю! Брысь! - ("Брысь" сроду не производило на Изиду ни малейшего впечатления. Не произвело и теперь.) - Я у отца была. Он давай мне упреки кидать: "Кто ты такая, валандаешься без дела…" Я ему: "Я - певица. Я, между прочим, Глиэра закончила! А то, что мне двадцать пять, ничего не значит, Мадонна в двадцать шесть лет прославилась". И хотела спеть ему, чтобы усох. Начинаю… А голоса нет! Его нет! Совсем! - с ужасом объявила Чуб и в подтверждение попробовала пропеть какой-то куплет.
Результат был плачевным: если Чуб не ерничала и не прикалывалась, выходило, что голос ее, сильный и зычный, превратился в нечто непослушно-дрожащее, шипяще-срывающееся, абсолютно беспомощное.
В полное отсутствие всякого присутствия певческих данных!
- Я ж не срывала его, - плачуще заныла Землепотрясная. - Не простужалась. Я даже не курю! Почему вдруг?!
Не придумав, что сказать в утешение, Маша приняла решение помочь делом и отобрала у подруги Книгу.
- Если он не вернется, - забегала Даша по Башне (то и дело спотыкаясь о Пуфик, приклеенную к любимым ногам), - я не буду жить. В моей жизни нет смысла!
- Нельзя так… - Маша спешно осуществляла поиски средства от голосового бессилия.
- А без голоса можно? Брысь, малая, кому говорят. Не до тебя! Видишь, маме хреново…
- May!
- Брысь! Не мешай маме умирать.
- А что твой папа про ведьм сказал? Есть они у вас в роду? - Маша, ищущая, безуспешно постаралась отвлечь Дашу, несчастную.
- Нет ни одной! - гаркнула Чуб. - При чем здесь ведьмы во-още? Ты не въехала?! У меня голоса нету. Я - певица! Певица, а не Киевица! В гробу я видела всех киевских ведьм и их дурноватый Суд. Думаешь, я так мечтаю по ночам на звезды таращиться? Я могу сама стать "звездой"! Могла… Ну! Нашла?
"Нашла".
На странице лежало заклятие "Рать". Ковалева заскользила глазами по строчкам, проверяя память.
Вот оно! Идеальное противоядие против боязни чего бы то ни было. Судя по описанию, прочитав его, Маша могла бы не то что войти - заскакать в ателье Швейцера нагишом, на белом коне.
"У Даши пропал голос…"
- Я помню, - перемахнула студентка через неуместного нынче "коня", - здесь целый раздел, как приманить потерю обратно.
- Ну так давай! Мани ее скорей ко мне в горло… Я повешусь!
- Не надо…
- Брошусь с балкона!
- Подожди минуточку…
- Или под трамвай! Поднимусь на метле в небо и кинусь на землю. Или таблеток наглотаюсь.
- Дашенька, я уже нашла!
Маша развернулась к издающей скулящие ноты подруге, закрыла глаза, желая отстраниться от нетерпеливости звуков, и зачитала вслух:
- Именем Отца моего велю…
- Все? - недоверчиво уточнила певица, дослушав Машино волеизъявленье.
- Все.
Чуб открыла рот и с надеждой зафальшивила:
- "Ой на полi жито, сидить зайчик, вiн нiжками чобиряе…" Не помогло! - истерично "зачобиряла" она "нiжками" об пол. - Ищи что-то другое!
Ее кругло-кукольные глаза орали отчаянием.
- Прости, - извинилась Ковалева. - "Именем Отца моего" - самое сильное ведовство, оно всегда помогает. Я его именем воскресила Катю из мертвых.
- Так воскреси мой голос!
Маша зажмурилась и повторила заклятье второй раз.
Результат был тот же.
Пять заклятий - послабее - тоже ничем не помогли.
Пять последующих - и подавно.
- Может, попробовать зелье? - расстроенно предложила Маша минут двадцать спустя. - Дождевик и плакун-трава у нас есть. Нужно варить три часа.
- Я не могу так долго ждать. Я умру! Ищи что-то быстрое! - Чуб была уже на грани инфаркта.
- Я не могу так, на ходу…
- Тогда сядь, - приказала Землепотрясная. - Сядь и ищи! Или у тебя есть другие дела, когда я умираю?
- Даш, у нас Весы…
- Не до Весов. Я умираю. У-ми-ра-ю! - громко отрезала Чуб по слогам.
Маша же рефлекторно перевела взгляд на упомянутый ею предмет и обмерла.
- Ну, чего ты застыла?!
- Даша, Весы стали ровней! - благоговейно прошептала студентка, поднимая счастливый указательный палец. - Какое счастье! Ты видишь, левая чаша чуть-чуть поднялась. Мы спасены!
- В каком месте мы спасены? - Землепотрясная оттолкнула взглядом отвлекшие Машу Весы. - И ни фига она не поднялась! Она такая и была. Ты видишь, видишь, Пуфик? - Подхватив свою кошку, Чуб прижала громогласно замурчавшую "доцю" к груди. - Одна ты меня любишь! Мой пуфичек, мой диванчик, канапе мое ненаглядное. Одной тебе не пофиг, что мама умрет!
- Mon amour! - призналась ей в кошачьей любви Изида.
- Ты просто не видела, - возликовала Ковалева. - Утром левая чаша опустилась еще ниже. А теперь поднялась! Выходит, я пошла правильно!
Маша ощутила несказанный прилив сил. Счастья. И облегчения.
Мир был прав.
Город говорит с ней!
Ей достаточно слушать Его!
- Она такая и была! - ощетинилась Даша. - А вот где была ты? - обличающе повысила оставшийся в ее распоряжении голос она. - Куда ты таскалась в этой шубейке? К своему Врубелю, в то время как я умираю?
- Я ходила к Анне Ахматовой. Даша, она правда нашла эту Лиру…
- То есть вообще ничего, что я умираю? - окончательно обиделась Чуб.
- Я видела, как ее сестра чуть не умерла!
- Она умерла!
- И брат ее чуть не умер…
- Он умер. Все умерли! А я умираю!!! - Безголосая певица смотрела на Машу, как на распоследнего врага.
- Кто все? - сбилась Маша с пути.
- Все три ее сестры и брат. Все родственники Анны Ахматовой умерли! Могла бы никуда не ходить, просто спросить меня.
- А откуда ты знаешь?
- А по-твоему, одна ты у нас умная? - визгливо вскрикнула Чуб. - Мы, между прочим, тоже не село неасфальтированное! У меня, между прочим, мать-маяковка. А самоубийства поэтов - ее конек.
- Разве Ахматова покончила с собой? - бесповоротно запуталась Маша.
- Хрен она покончила - это вокруг нее все дохли, как мухи! Сестры умерли. Брат с собой покончил. Друг, который был в нее влюблен, - тоже покончил. Студент-католик, который в Ахматову был влюблен, - покончил тоже. По этому поводу в Питере был жуткий скандал… Муж ее, Гумилев, раза три пытался из-за нее покончить с собой. А потом его расстреляли. Но моя мама считает, что расстрел Гумилева - типичное латентное самоубийство, он сам всю жизнь нарывался на смерть. И Ахматова сама говорила, это она виновата в том, что он умер. А сына Анны Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли… А она преспокойно прожила до восьмидесяти лет. Еще и написала в старости, "и умирать в сознаньи горделивом, что жертв своих не ведаешь числа".
- Жертв? - Маша замерла. - Она так и написала: "жертв"?
Донельзя довольная моральным убийством великоразумной подруги, Даша даже забыла о собственных суицидальных потугах:
- Что, съела? Вот и иди, вроде как отобедавши!