* * *
Отозвавшийся на призыв дом № 12 по Фундуклеевской улице благоговейно поцеловал Машину руку перилами с кованой решеткой в стиле Модерн.
"Четвертое", - пронумеровала модерновые совпадения Маша.
Подъезд, как водится, был пустым и безжизненным.
Стоило Киевице сказать "1 сентября 1911 года. Час, который мне должно знать" - подъезд стал порталом вне времени, проходом между 7-м и 11-м годом. И завершить вневременной переход мог только ключ от двери.
Поднявшись на второй этаж, Ковалева бестрепетно открыла замок, толкнула дверь, прошлась по квартире…
"Я могу делать все, что хочу!"
- А к кому мы пришли? - озабоченно спросил Мирослав. - Здесь же кто-то живет.
Квартира была аккуратной и прибранной, - но всюду, куда ни глянь, "истоптанная" следами своих обитателей.
В кресле жил сложенный кружевной женский зонтик, в вазе нежился букет осенних цветов.
Мир подошел к царившему на столе самовару, круглому, шарообразному, прикоснулся к его золотому боку.
- Маш, он еще горячий, - донес тревожную информацию спутник. - Здесь кто-то есть. Или он только что отсюда ушел.
Но Ковалеву эта новость ничуть не встревожила.
- Это час, который нам должно знать, - чванливо заявила она. - Значит, если мы столкнемся с хозяином, нам должно что-то узнать от него. Если не должно, значит, не столкнемся.
- Ты уверена?
- Раз я так сказала, значит, так и есть. - Маша открыла дверь платяного шкафа. - Черт с ним, с владельцем.
- С владелицей, - выправил Мир.
На столе лежали крупные серьги с шестикаратными изумрудами.
- Сама вижу! - Шкаф был заполнен женской одеждой.
Маша рванула на себя первое попавшееся платье.
- Что ты делаешь? - поразился Мир.
- На мне одежда 1906 года. Я ж больше не возвращалась домой, - пояснила она. - Мое платье и к 1907 не подходило, а к 1911 - и подавно. Раз уж я иду смотреть на царя, должна я что-то надеть! - Киевица подскочила и ловко сбила с полки желтую фанерную картонку для шляп.
- Ты идешь смотреть на царя?
- А куда мне еще идти? - Разведчица Прошлого нацепила на голову широкополую полосатую шляпу. - Прогуляюсь по Фундуклеевской, по пути царского поезда в оперный театр. То есть сейчас он Городской театр… Что-нибудь да найду.
- Как ты на себя не похожа, - покачал головой Красавицкий. - Словно наглоталась чего-то.
- Это "Рать", - сухо объяснила ему Ковалева. - Но мне плевать. Лишь бы работала. Ты ж видишь, все один к одному. Даже дом стоит в нужном месте! Да еще и в стиле Модерн!
- А при чем тут модерн?
"Примите мои верноподданнейшие извинения, моя Ясная Пани, но мой долг повелевает мне сообщить вам то, что мой долг не позволяет мне вам сообщить", - заговорил замолчавший было модерновый дом № 12.
"Ну и молчи себе!" - отмахнулась от его противоречий она.
Мир задумчиво посмотрел на изумрудную серьгу великолепной работы - увесистый изумруд обвивала золотая оправа-змея, кусающая себя за кончик хвоста.
- А мне в чем идти? - хмуро спросил он.
- Мужской одежды тут нет. Так что оставайся в квартире, - отмахнулась Маша.
- Я не могу, - угрюмо сказал он. - Я не могу без тебя.
- Ну, как знаешь… - отмахнулась Маша в третий раз.
* * *
Послушное второму заклятию парадное дома вывело разведчицу Прошлого в сентябрь 1911 года - на запруженную праздничной, громкой толпой вечернюю Фундуклеевскую, устремленную к Городскому театру.
Действие "Рати" усилилось, и Маша совершенно равнодушно объяснила себе: это потому, что без заклятия она волновалась бы сейчас до безумия, и, дабы победить Машино безумие, "Рати" пришлось увеличить воздействие.
В голове и душе стало странно - совершеннейшее бесстрашие делало все нереальным.
Киевица протискивалась сквозь толпу, нечувствительная к ответным толчкам. Расширенный "Ратью" взор фиксировал мир так четко и ярко, словно, взглянув на кого-нибудь или что-нибудь, взор заставлял мир замереть на секунду, дабы владелице было удобней рассмотреть каждую мелочь.
И рыская воспаленными глазами, понятия не имея, что она ищет, Киевица пробивалась по Фундуклеевской вниз, ни минуты не сомневаясь - она это найдет.
Потому не сильно и удивилась, когда взор ее остановил кадр: коляска извозчика, завязшая в густейшей толпе зевак, собравшихся поглазеть на венценосца и великих княжон.
И страдающая в коляске молодая, черноволосая, уже женщина - Аннушка. Уже - Анна Гумилева. Уже - Анна Ахматова.
Теперь - пять лет спустя после их не звуковой, а видимой встречи - ее лицо, уже увековеченное Экстер и Модильяни, не было размытым. Проявилось - точно верховный фотограф навел на ее черты резкость.
Лоб перечеркивала убежденная в своей правоте челка, профиль обрел горбоносую горделивость, взгляд потерял неуверенность. И все это вместе было смурым и совсем не смиренным.
А еще лицо Анны - крупноносое, округлобровое, русалочье-хищное, каноническое лицо женщины стиля Модерн! - словно сошло с фасада ее дома на Меринговской, 7. Словно бы Киев счел нужным увековечить его там загодя…
Вертум!
С хамоватой непосредственностью Даши Чуб Ковалева преодолела метраж, отделявший ее от коляски, и, ухватившись за поручни, брякнулась на сиденье рядом с мадам Гумилевой.
- Чудо, ей-богу! - объявила она.
Сидящая отпрянула от бесцеремонной.
Губы и брови Анны зафиксировали гнев и испуг.
- Какое счастье, что я вас приметила, - застрекотала ретивая, ничего не боящаяся Маша. - Вы, верно, и не помните меня, Анечка? Я - Мария Владимировна! Припоминаете, как мы с вами на Владимирской горке вашу брошку искали? - Стоп-взгляд Маши остановился на крохотной Лире, приколотой к лацкану пиджака Горенко-Гумилевой-Ахматовой. - Надо же, вот она! - ухмыльнулась Мария.
Аннушка рефлекторно прикрыла брошь.
Коротко вздохнула - без радости, но с облегчением.
- Да, конечно же, я вас помню. У меня невероятная память. Я даже помню, что уже говорила вам это. Вы и не изменились совсем. Мария Владимировна?
- Так точно, Мария Владимировна. Не трудно и позабыть. Сколько с тех пор воды утекло. А вы изменились, - сказала Киевица. - И замуж, вижу, вышли.
Анна приподняла правую руку.
Слегка выставив безымянный свой палец, посмотрела на завладевшее им обручальное кольцо, посмотрела с тускловатым сомнением.
- Вышла. Год как…
По улице медленно полз царский поезд: кители, мундиры.
- Мы с мужем живем в Царском селе. Я к матери погостить приехала. И вот застряла тут. А у вас красивая шляпа, - безэмоционально похвалила мадам Гумилева. - В Париже такие носят. А в Киеве и не встретишь.
Маша постаралась припомнить, как выглядит шляпа на ее голове, но не преуспела.
- Так и не любите наш Город, - скуповато улыбнулась она.
- Нет… Я его теперь совсем по-иному вижу, - призналась поэтесса. - Я часто сюда приезжаю. Все по храмам хожу. В Михайловском вот была… Необычен и недаром над тем обрывом поставлен. Это он меня не любит.
- Не Город не любит вас, Аннушка, - сказала Маша.
И остановилась, понимая, что сказала не то.
Еще мгновенье тому сдержанно-скучливый взгляд Анны бросился к Марии Владимировне с такой силой, с такой яростной тоской, что один этот взгляд почти подтвердил теорию Маши.
А миг спустя "почти" и вовсе растаяло.
- Вы ведь знакомы, - осознала мадам Гумилева. - Вы нас и познакомили с ним. Он вам говорил обо мне? - спросила с болью. - Как он? О-о-о-о…
Руки Анны, большие, но красивые, прекраснопалые, с силой обхватили Машины кисти.
Взгляд переметнулся куда-то за Машино плечо.
И остановился.
Метрах в двадцати от них в разношерстной, возбужденной близостью верховной власти толпе, поигрывая тростью, стоял Киевский Демон.
Он не смотрел на поезд, не смотрел на Аннушку.
Его профиль хмурился вправо.
И отследив направление, Маша вздрогнула всем существом, и ее потрясение не смогла сдержать даже "Рать".
Там, куда с такою тревогою смотрел Демон Анны, стояла женщина с золотыми волосами. С васильковыми глазами, с губами, похожими на неочерченные лепестки. И легкая вуаль, прикрывавшая ее волосы, глаза, губы, не могла помешать Маше узнать Киевицу Кылыну.
Мать Акнир, обвинившей их в убийстве матери!
Убитую.
Но еще живую, полную сил, вершащую здесь неведомые дела.
"AAA не прольет, БД не пойдет, вор не будет, Ц остается".
На шее Кылыны висел кулон - изумруд в оправе золотой змеи, кусающей себя за хвост, - родной брат сережек, найденных в квартире на Фундуклеевской.
В квартире Кылыны!
"Вот отчего дом не мог мне сказать то, что должен. Он не мог наябедничать на одну Киевицу другой. Но в 1911 году должна быть своя Киевица! Где же она?"
Машин взор бросился к Демону. Но, ужасающе хмурясь, Киевицкий-Прошлого уже изучал левый фланг.
Там, спиною к царскому поезду, равнодушная к царям и придворным, стояла еще одна женщина.
С золотыми волосами. С васильковыми глазами. С губами, похожими на неочерченные лепестки. С изумрудным кулоном.
Другая Кылына!
Вторая!
Слегка повернув голову, Вторая неприкрыто прислушивалась к не слышимой Маше оживленной беседе, которую вели меж собой белокурый юноша в студенческой форме и юная девушка.
"Булгаков! Миша!
Он!
А это наверняка Тася Лаппа. Его невеста".
В первую секунду она, большеротая и большеглазая, показалась Маше страшно некрасивой. Но во вторую, увидав несомненно влюбленный булгаковский взгляд, Маша сочла ее настоящей красавицей!
"Поженятся в апреле 1913 года. Обвенчаются в Подольской Добро-Николаевской церкви. Мать Булгакова будет против этого брака…"
- Мария Владимировна, вы знаете эту даму? - спросила Анна. - Ту, на которую он смотрит?
- Знаю, конечно. Это его невеста.
- Невеста?!
Маша покосилась на наперсницу по экипажу.
Анна давно оставила Машины руки. Развернувшись всем торсом, вцепившись в спинку коляски, мадам Гумилева испепеляла зрачками Кылыну.
- Ах, эта, - поняла Ковалева. - Нет, я говорила о том молодом человеке с барышней. А это - не невеста…
- А кто? Она его?.. Нет, не надо. Не отвечайте! - Анна решительно отбросила взглядом золотоволосую даму, перекрутилась, села, как подобает, положила руки себе на колени.
- Она не стоит вашего любопытства, поверьте, - как могла, утешила Анну Мария Владимировна. - Господин Киевицкий ее не выносит.
Однако Машиного любопытства не мертвая Киевица Кылына стоила однозначно.
Две не мертвых Кылыны!
Ковалева наново пересчитала их взглядом - одна слева, одна справа, за спиною Булгакова.
"БМ очень тревожно?"
- Я не хочу знать. Ничего. Простите. Это пустое. - Анна опустила глаза. Выпрямила спину. Принялась натягивать перчатку на правую руку. И остановилась.
То была перчатка с левой руки!
- Мука какая, - раздосадованно проплакала Аннушка. - Боже, какая мука… Сил нет терпеть. Можно ли так людей терзать? Больше получаса стоим, - страдальчески вскликнула она. - А они все не проедут! Царь, дворяне… А мы… Я… - Она положила пальцы на горло.
Она задыхалась.
- Они заплатят за это, - сказал голос.
Анна и Маша дружно повернули головы вниз и обнаружили там вступившего с ними в беседу мужчину, прижатого толпой к бедру их коляски.
- Премного вам благодарен, - церемонно сказал прижатый - молодой, темноволосый, очень бледный, во фраке. - Примите мою благодарность за то, что последние мои сомнения погубили. Вот и все, видимо.
Анна Гумилева-Ахматова насупилась, явно сочтя поведение фрачника непозволительным.
Маша же непроизвольно подалась к нему - его слова, тон, мертвецкая бледность, чернота его глаз, его слова подозрительно-таинственные и многозначительные, сами по себе заслуживали внимания. Но дело было не в них.
Буквально в двух шагах от прижатого Киевица углядела новую даму.
Золотоволосую, васильковоглазую…
Третью!!!
- Как вас зовут? - быстро полюбопытствовала Мария Владимировна у человека во фраке.
- Дмитрий, - ответил тот и, полоснув Машу отчаянным взглядом, усмехнулся ей криво. - А фамилию завтра в газетах прочтете.
Но Маша уже знала его фамилию.
"АННУШКА ПРОЛИЛА МАСЛО!"
Голова загудела.
"Рать" - ("Нельзя, наверное, применять ее два раза подряд!"), - пытаясь справиться с нахлынувшим Знанием, ударила Машу в солнечное сплетенье.
А потом произошло то, из-за чего заклятие, кажется, окончательно утратило силы, не сумев сдержать выплеснувшуюся из Маши истерику.
- О боже! Боже! - запричитала она.
В тысячеголовой толпе Мария Владимировна увидела неповторимое, редкое, изумительно красивое лицо, - и выстроенную "Ратью" плотину бесстрастия прорвало.
- Катя! - заорала Маша. - Катя! Катя…
Она соскочила с коляски.
- Царь!!! - крикнул кто-то. - Царь-батюшка… Вон он!
По Фундуклеевской ехал царь.
Его лицо было пустым, отчужденным. Рядом с ним сидели две великих княжны.
Толпа накатила на Машу.
Сплющила, смяла, поволокла. Ковалева закатила глаза, проваливаясь во мрак. Небо над ней закружилось. А потом кто-то обхватил ее сзади, отбирая у всесильных объятий толпы, и она покорно и равнодушно обмякла, уступая ему свою жизнь и этот бой. Ее тело не понимало уже ничего, лишь слепо отмечало: теперь кто-то тащит его не хаотично, а упрямо и целенаправленно…
К спасению.
"Мир, - подумала она. - Это Мир".
Глава одиннадцатая,
в которой трамваи ведут себя неприлично
Многие думают, и я в том числе, что если бы не было преступления 1 сентября, не было бы, вероятно, и мировой войны и не было бы и революции с ее ужасными последствиями. Столыпину приписывают многократно повторенное им утверждение: "Только война может погубить Россию". Если с этим согласиться, то убийство Столыпина имело не только всероссийское, но и мировое значение.
Академик Г. Е. Рейн. "Из пережитого. 1907–1918"
- Где ты была? Даша объясняла, но я не поняла.
Катя стояла посреди круглой комнаты Башни, с банкой Машиного сухого варенья в руках.
Банка была наполовину пуста, поскольку в другой Катиной руке была ложка.
- Очень вкусно, - одобрительно облизнулась Дображанская. - Где ты это купила? Никогда ничего вкуснее не ела!
- В Прошлом, - ответила Маша. - Я была в Прошлом и купила в Прошлом варенье. Его сейчас не выпускают.
- Ты туда уже за продуктами бегаешь? - весело фыркнула Землепотрясная Чуб. - Хороша!
- Это вместо того, чтобы к экзамену готовиться! - по-матерински отчитала студентку Катя. - Мы ж специально освободили тебе целые сутки.
- Разве нам сейчас до экзаменов? - удивилась та. - Я была в 1911 году. Я нашла там… Я нашла…
"Рать", передозированная неуемной разведчицей Прошлого, обернулась отвратительной глухой тошнотой и давящей болью в затылке.
Но занявшее ее место Великое Знание могло поспорить с ней силой.
- Нашла? - Катерина оторвалась от гастрономических утех. - Ты искала свои корни в Прошлом? Разумно. Ты нашла там бабушку-ведьму?
- Нет.
- Тогда танцуй! - выпятилась на первый план Даша Чуб. - У нас землепотрясные новости!
- К тебе голос вернулся? - искренне обрадовалась Маша.
- Нет. Но мы спасены!
- Весы выпрямились?!!! - поверила Ковалева.
К сожалению, нет - она убедилась в том сразу.
Хотя, безусловно, показатель равновесия в руках Киевицы Марины стал еще немного ровней.
"Я права! Они показывают мне… Но как это сделать? Как убедить Катю с Дашей?"
- Катя нашла бабушку-ведьму! - отвлекла ее Чуб.
- Прапрабабушку, - поправила Катя. - Предположительно ведьму.
Дображанская медленно облизала варенье с ложки.
Ее новость явно не произвела на студентку-гуляку должного впечатления.
- Можно подробней? - сказала та сухо и вежливо.
- Я звонила Василисе Андреевне. - Оценив нежеланье студентки радоваться прежде времени весьма положительно, "предположительно ведьма" перешла к важным подробностям: - Есть ряд обнадеживающих фактов. Всех женщин в нашем роду обзывали ведьмами. Мужчины липли к ним как мухи. Хотя они были некрасивыми…
- Некрасивыми? - не могла не усомниться Маша.
- Просто уродливыми! Я в нашем роду - белая ворона. Это еще один факт. Но Василиса сказала: успех у мужчин - не доказательство. Многие в нашем роду гибли из-за несчастных случаев. Василиса сказала: и это не доказательство, проклятие можно наслать и на род слепых. И открытка на станцию Ворожба, где жила моя прапрабабушка Анна, - не доказательство. Точнее - доказательство косвенное. Ворожба названа так не случайно, там в XIX веке поселилось несколько ведемских семей. И все это взятое вместе выглядит обнадеживающе. Но главное - камея!
- Маша, сейчас ты упадешь!! - предупредила Землепотрясная Даша, почти минуту страдавшая от недостачи внимания к своей звездной персоне.
Но Демон запугал ее основательно. В контексте "Неужто вы думаете, что, победив, Акнир оставит Трех в живых?" нелюбимая Катя временно стала спасительницей, а утерянный голос был временно провозглашен проблемой второй.
Даша соскочила с дивана, желая посмотреть, как Маша будет падать.
Катя подошла к тонконогому бюро - постаменту книги Киевиц - и взяла помещенную ею рядом с символом власти находку.
- Василиса сказала: это уже не косвенное доказательство. Это улика! - горделиво улыбнулась "предположительно ведьма". - Не зря я тысячу баксов тетке за нее отдала! Тетя Тата точно в меня пошла, сразу смекнула и заломила цену.
- И что в ней такого? - серьезно спросила Маша.
- А ты на Катю в профиль взгляни! - предложила ей Чуб.
Катя старательно повернулась указанным местом.
Маша последовала прозвучавшему совету и заморгала измученными "Ратью" глазами.
- Брошке сто лет! - вставила свои пять копеек неугомонная Даша.
Но женский профиль, вырезанный на пожелтевшей кости, был точною копией тридцатипятилетнего профиля Екатерины Дображанской. Профиля, похожего на врезающуюся в память печать. Незабываемого. Неповторимого.
- Это брошь моей прапрабабки! - Катерина подняла прислоненный к книжным полкам фотопортрет в траурной раме, демонстрируя Маше снимок дамы с камеей. - За портрет еще триста долларов, - сказала она.
- Какая некрасивая, - высказалась женская часть Ковалевой. - И все же вы чем-то похожи. А что Вася сказала по этому поводу?
"Что бы она ни сказала - это чушь в сравнении с тетрадью Кылыны!" - закричало внутри.
- Сказала, что мы не должны терять ни секунды и раскопать всю историю фамильной камеи. Сказала, что, скорее всего, прапрабабкина брошь часть какого-то сложного ритуала. Ты сказала, что была в Прошлом? Ты правильно мыслишь! Мне нужно туда.
- Я была там, - напомнила Маша. - В 1911 году. 1 сентября.
Знание вырывалось из нее. И Маша сдерживала его, как могла, зная и то, что подсунуть ее Знание двум другим Киевицам будет очень и очень непросто.
Почти невозможно!
"Но я видела "Вертум"! У меня все получится! Я ж видела Катю…"