Расписавшись, как полагалось, в книге посетителей, Юлиан вслед за комендантом прошел длинным мрачным коридором. Его шаги гулко отдавались под сводами. Крошечные узкие окошки пропускали слишком мало света, так что даже среди бела дня приходилось пользоваться лампами. Шагая мимо замерших навытяжку часовых к нужной двери, Юлиан Дич напряженно раздумывал. Разговор ему предстоял нелегкий.
Он старался сидеть не шевелясь, боясь нарушить звенящую давящую тишину. Каждое движение отдавалось шорохом, скрипом, хрустом и самое неприятное, самое тяжелое - звоном. Звоном кандалов на запястьях и щиколотках. Три года без малого, три таких прекрасных года он не ощущал прикосновения железа к коже. Не чувствовал давящей, становящейся такой привычной, тяжести. Не терпел боль в натертых до кровавых пузырей и обнаженного мяса руках. Когда-то казалось, что кандалы минули, словно страшный сон. Но вот все вернулось, и теперь уже три года свободы стали казаться бредом воспаленного, повредившегося в тюрьме сознания.
С тех пор как несколько дней назад его сюда привезли, заковали и допросили, никто не вспоминал о нем. Лишь дважды в день приносили еду - утром кашу с куском хлеба, вечером - миску пустых щей. Для питьевой воды имелась бадья, накрытая дощатой крышкой. Рядом с той бадьей, на полу, стояла вторая - для естественных надобностей. Обе стояли тут давно, наверное, поставленные за несколько дней до его появления тут, так что запах у них теперь был общим. Он заставлял себя пить тюремную воду, понимая, что все равно придется привыкать.
В камере было темно, сыро, грязно и тесно. Железная, привинченная к полу кровать занимала четверть помещения. Кроме нее тут был небольшой стол и лавка, где и разместилась бадья с водой. Больше ничего узнику не полагалось. Ему не приносили даже свечи, решив, видимо, не тратить на него казенных денег, пока дни не настолько коротки.
Он медленно выдохнул воздух, прислушиваясь к собственному хриплому дыханию. После падения с лошади и удара о мостовую у него долго болели ребра, и просто чудо, что обошлось без переломов, когда туша смертельно раненного животного навалилась ему на ноги. Слегка оглушенный падением, он почти не сопротивлялся и немного опомнился лишь позже, на первом допросе.
Первом и единственном. Ибо с того разговора миновало уже трое суток. Не общаясь ни с кем, не слыша ничьего голоса, кроме равнодушного бормотания охранника: "Обед", он терзался в неведении и догадках. Что будет дальше? Его осудят? Отправят за Каменный Пояс? Прогонят сквозь строй и, если выживет, отправят куда-нибудь в армию, кровью и смертью искупать свою вину? Или забудут тут, в четырех стенах, решив похоронить заживо, как некоторых участников восстания? Пока еще ему было это безразлично, но недалек тот день, когда узнику захочется узнать хотя бы что-то о своей участи. Ожидание смерти стократ хуже самой смерти. Многие лишают себя жизни, именно не выдержав этого ожидания. Сколько выдержит он?
"Три дня, - подумал он. - Прошло три дня… Нет, уже четыре. На другой день после ареста был допрос, и после него прошло три дня". Интересно, куда отправятся листки с записями его беседы? В канцелярию двора, на высочайшее имя, в следственное управление или так и останутся похороненными в груде таких же бумаг? Скорее бы узнать!
Здесь царил сумрак: узкое, в две ладони, окошко, забранное решеткой, пропускало так мало света, что освещало лишь самое себя. Но ведьмачье ночное зрение пока не спешило отказывать, и он легко ориентировался в камере. Мог с закрытыми глазами добраться до любой бадьи и воспользоваться той или другой по желанию, ни разу не подсмотрев. Более того, он мог бы так же, незрячий, поднять с пола миску с кашей или щами и, не расплескав ни капли, донести до стола. Зрение, слух и обоняние с осязанием усилились в несколько раз. И пусть это была лишь часть утраченных когда-то способностей, их нежданное возвращение одновременно радовало и огорчало. Счастье, что хотя бы что-то вернулось! Горе, что оно вернулось именно сейчас. На что ему умение видеть в темноте и хорошо ориентироваться с закрытыми глазами по звукам и запахам, если весь его мир сузился до размеров этой камеры? И еще неизвестно, как долго это продлится. А вдруг через некоторое время от плохих условий, некачественной пищи и тоски они пропадут снова и не вернутся никогда?
Именно это страшное слово "никогда" и заставляло его то и дело пользоваться своими Силами, хотя реальной пользы не было ни на грош. Но хотя бы напоследок ощутить себя полноценным, каким был когда-то, девять лет назад!
Он прикрыл глаза, тихо дыша через рот. Горло, уши и нос связаны между собой в единое целое, и, когда дышишь носом, воздух, проходя в горло, еле-еле, но заставляет барабанные перепонки колебаться в другую сторону, приглушая слабые отзвуки и делая их неразличимыми. Поэтому все ведьмаки так часто дышат ртом. И теперь он…
Шаги. Трое… нет, четверо. Двое солдат - привыкли чеканить шаг - и двое штатских. Один шагает легко, наверное, еще молод, совсем мальчишка, или же это женщина. Зато второй топает, как бык. И ступает широко, уверенно, как у себя дома. Комендант? А кто второй или вторая?
Остановились возле его камеры. Заскрежетал засов. Он открыл глаза.
Вошедший первым солдат поставил на стол масляную лампу. Едва он попятился, как в камеру шагнул подтянутый мужчина в темном, скромного покроя сюртуке, при одном взгляде на которого стало жутко. Такой холодный и пристальный взгляд бывает только у палачей и инквизиторов. Это и был он, обладатель легкой походки.
А еще от него веяло Силой. Той Силой, которая заметна лишь тем, кто отмечен той же печатью. Ведьмак. Но в расцвете сил и лет.
Комендант, остановившийся на пороге вместе с солдатами, просительно взглянул на гостя.
- Может быть… э-э…
- Оставьте нас.
- Вы хотите… - Комендант спал с лица.
- Да, именно этого я и хочу. Можете оставить человека снаружи. И закройте дверь с той стороны!
Последнее было сказано таким тоном, что даже сидевший на кровати узник невольно дернулся в сторону выхода. И тут же криво усмехнулся - надо же, поддался приказу, предназначавшемуся не для него. А что будет, если гость захочет ему что-то приказать?
Тот обернулся к узнику.
- Ну вот мы и встретились. Как вас там… Иван Горский? Или как вас прикажете называть? Петр Михайлик? Или, может быть, Лясота Травник?
- Вы… знаете? - Сохранять безразличие пока еще удавалось легко.
- Я все про вас знаю. Ну или почти все. - Гость не присел на лавку, остался стоять, в своем чистом сюртуке прислонившись к грязной, покрытой слизью стене камеры. - С тех самых пор, как на пароходе "Царица Елизавета" встретил некоего субъекта, которому было дано редкое умение видеть невидимое. Увидеть волховца дано не каждому. Только обученный ведьмак способен не только разглядеть его среди бела дня, но и понять, кого он увидел.
Лясота медленно выдохнул. Он вспомнил мимолетную встречу на палубе. Трудно забыть эти глаза!
- Узнали, - удовлетворенно кивнул гость. - Вижу, что узнали. А вот я вас не вдруг признал. Вы сильно изменились за эти девять лет, Лясота-Александр Травник-ович, один из учеников школы ведьмаков.
- Не напоминайте! - прошептал он, все еще стараясь казаться спокойным. Ведь в день оглашения приговора его не только лишили дворянства и офицерского звания. Государственный преступник не может носить дворянское имя. Ему место среди простонародья.
- Понимаю, - кивнул гость. - Прошу прощения. Милость к падшим - не пустой звук. Полагаю, вы точно так же помните, кто я?
Лясота кивнул. Юлиан Дич, старший дознаватель Третьего отделения, советник инквизиции, старший над всеми ведьмаками, создатель и один из учредителей школы ведьмаков.
- И ваш наставник, господин Травникович. Учитель, пришедший к сбившемуся с пути ученику.
- Значит, это были вы? - произнес он. - Это вы послали волховца за…
- За вами? Не льстите себе. Делать мне нечего, кроме как размениваться на такие мелочи. Конечно, я заинтересовался неучтенным ведьмаком, но заниматься слежкой за собратом по Силе? Да еще так грубо?.. Что вы с ним сделали?
- С кем? С волховцом? Пальцем не тронул. - Лясота усмехнулся. - А что, надо было убить?
- Волховцы объявлены исчезающим видом нечисти, редким, подлежащим охране, - серьезно объяснил гость. - Так что ваше нежелание прервать его существование достойно только похвалы.
- Полагаю, вы явились сюда не за тем, чтобы вручить мне награду за спасение последнего представителя вымирающего вида? - не выдержав, съязвил Лясота.
- Правильно полагаете. - Юлиан Дич улыбнулся. От его улыбки мороз пробирал по коже. - Как я уже говорил, я многое о вас знаю. Я знаю, что вы, путешествуя под именем Петра Михайлика, сбежали с парохода "Царица Елизавета" в компании некоей Владиславы Загорской-Чарович…
- А вот это не ваше дело, - перебил Лясота.
- И опять вы правы. Это дело не мое, - он сделал паузу, - а ваше.
Лясота заставил себя казаться спокойным.
- Ошибаетесь.
- Нет. - Губы его собеседника еще улыбались, но глаза были холодными и злыми. - Ваш побег был обнаружен. За вами следили… не со стороны Третьего отделения. Отчим вашей спутницы, князь Михаил Чарович, сделал заявление, что вы, под именем Петра Михайлика, похитили его падчерицу. Он просил Третье отделение предпринять меры по розыску похитителя девиц.
- Я никого не похищал! Она сама напросилась ко мне.
- Допускаю такую возможность. Как бы то ни было, вам удалось обойти всех ищеек. И вы, и княжна Владислава просто-напросто исчезли из поля зрения. А потом неожиданно объявились в столице. Порознь. Вы под именем Ивана Горского наведались в дом своей бывшей возлюбленной Аполлинарии Матвеевны Лякиной, в девичестве Мамыкиной, где, скорее всего, превысив допустимые меры самообороны, случайно пристрелили ее супруга.
Лясота вздрогнул, узнав о вдовстве Поленьки.
- Он… умер?
- Да.
- Бедная Поленька.
- Не могу, знаете ли, разделить вашу скорбь, - ответил Юлиан Дич. - Вы ведь помните, где вас арестовали в первый раз? После разгрома мятежа?
- У нее. У Поленьки, - припомнил Лясота. - Когда меня уводили, она…
- А известно ли вам, что это именно она, Аполлинария Матвеевна Мамыкина, донесла жандармам, что у нее в доме скрывается мятежник? - Юлиан Дич улыбнулся, глядя на ошарашенное лицо собеседника. - Я мог бы затребовать из архивов ваше дело. Там есть ее письменные показания. Так что она получила то, что заслужила. А вот Владислава Загорская - нет, - резко сменил он тему.
- А что с нею могло случиться?
Юлиан Дич помолчал, при свете масляной лампы пытаясь прочесть мысли, бродящие по лицу его собеседника.
- Княжна Владислава Загорская исчезла четыре дня тому назад, - отчеканил он.
- Но это не я! - Лясота больше не мог оставаться спокойным. - Я ушел от них. От нее…
- И бросили. - Как приговор, прозвучали жестокие слова. - Бросили на произвол судьбы.
Лясота обхватил голову руками, задел виском железный браслет на запястье.
- Я не понимаю…
- Четыре дня назад, как я вычислил, практически в тот же день, когда вас арестовали второй раз, княжна Владислава Загорская тайком вышла из дома и не вернулась. Ее хватились только поздно вечером. Предприняли розыски. Искали всю ночь. Только утром, при свете дня, в ее комнате обнаружили записку, написанную от имени некоей Манефы, горничной ее матери, княгини Елены Чарович, бывшей жены князя Загорского. Тот отправился по адресу, где проживала чета Чарович, и обнаружил, что дом пуст. Нет даже привратника. Единственной живой душой… пока еще живой душой была найденная брошенной на произвол судьбы княгиня Елена. Князь Загорский вызвал врача, и тот сообщил, что женщина некоторое время назад раньше срока разрешилась от бремени. Роды были тяжелыми, она потеряла много крови. Внутренности были практически разорваны, как будто младенца вырывали из нее насильно… Не буду вас утомлять подробностями, скажу лишь, что после такого вмешательства роженицы не выживают. И ее, истекающую кровью, бросили на произвол судьбы в пустом доме.
- Я не понимаю, - Лясота чувствовал, что у него кружится голова, - зачем вы рассказываете мне все это?
- Заявление Владислава Загорского о пропаже дочери сначала было принято в обычном порядке. И лишь когда кто-то из письмоводителей сообразил, о ком идет речь, его передали в Третье отделение. Только позавчера оно попало ко мне на стол. Мне, конечно, понадобилось какое-то время, чтобы все сопоставить…
- А я-то тут при чем? - стиснул зубы Лясота. - Я все это время был здесь. Под замком. Я даже не был представлен княгине. И что случилось с Владиславой?
Судя по прищуренным глазам князя Дича, тот наслаждался его страданиями, упивался ими, как упырь кровью.
- И этот человек, - протянул он, - еще называл себя ведьмаком. Впрочем, вы же не знаете, что род князей Чаровичей - это род потомственных чародеев и колдунов. Не буду читать вам лекцию по истории древнего мира, скажу лишь, что в роду князей Чаровичей были жрецы Волоса, бога подземного мира. А на территории княжества Загорского находится один из входов в подземное царство.
- Я помню. - Лясота выпрямился. - Его сиятельство рассказывал мне что-то. Владислава, говорил он, страж этих ворот?
- Время от времени предпринимались попытки открыть эти врата. Последний раз сие событие имело место примерно десять лет назад. Кем бы ни был взломщик, он остановился буквально в шаге от задуманного. Разобраться с этим делом мы поручили вашему товарищу Теодору Звездичевскому, пропавшему без вести… и без результатов. И вот теперь - очередная попытка. И у нас есть все основания полагать, что уж на сей раз она будет удачной.
- Почему?
- Вы себе при падении с лошади что отбили? Мозги? - С начала разговора Юлиан Дич впервые позволил себе повысить голос. - Князь Михаил Чарович, как я уже говорил, далекий потомок жрецов Волоса, бога подземного царства. В его роду все колдуны обладали выдающимися способностями к магии крови. Наибольшей силой для совершения обрядов обладает кровь невинных дев и нерожденных младенцев. Десять лет назад, - слова грохотали в камере, эхом отдаваясь в душе Лясоты, - при невыясненных обстоятельствах умер младший ребенок четы Загорских. Умер во чреве матери, убитый, как я теперь полагаю, с помощью черной магии, чтобы с помощью его крови отпереть подземные врата. Сейчас трудно судить, почему его кровь не подошла и в ней ли все дело. Но несколько дней назад раньше срока на свет насильно появился и дал свою кровь для нужного обряда еще один ребенок. Ребенок, к появлению которого на свет прямо причастен князь Михаил Чарович.
- Жрец Волоса? - как со стороны, услышал Лясота свой голос.
- Может быть. Как бы то ни было, слишком много совпадений, что дает мне право утверждать: князь Михаил Чарович причастен к похищению Владиславы Загорской. И если его не остановить, он может наконец отпереть врата подземного мира. И кто знает, что тогда произойдет.
Лясота потер руками лицо, задевая подбородком свои кандалы.
- А я? - промолвил он. - Что могу сделать я?
- Вы - ведьмак. Не самый лучший ученик, если судить по вашим старым испытаниям, к тому же потерявший большую часть своей Силы. Но я все-таки буду настаивать, чтобы именно вас отправили в Загорье разбираться с этим делом.
В Загорье? Его? Лясоте показалось, что он ослышался? Не издевается ли над ним инквизитор?
- А если я откажусь? - хрипло спросил он.
- Не откажетесь. - Его бывший наставник был спокоен и холоден. - Вы - офицер. Дворянин. Вас лишили имени и чести, но есть кое-что еще. Я знаю все о вашем Обществе. Вы ведь хотели положить жизни на алтарь отечества, вы боролись за лучшую участь для него. Всем известно, чем закончилась эта борьба. Восстание подавлено. Но не все его участники казнены. Они живы. Самим своим существованием - там, за Каменным Поясом - они продолжают свое дело. И у вас есть шанс внести посильный вклад. Помочь своей стране, исполнив свой долг офицера, гражданина и честного, человека.
- "Гражданина"! - фыркнул Лясота. - И это мне говорите вы!
- Однако, - как ни в чем не бывало, продолжал Юлиан Дич, - у вас есть, так сказать, и личные мотивы. Я имел беседу с князем Загорским. Он утверждает, что его дочь влюблена в вас.
- Владислава? - После всего услышанного это было самое вероятное. Ведь он же помнил ее глаза, ее голос. Значит, предчувствия не лгали? И Владислава…
- Соврите теперь, что вы к ней равнодушны! - с усмешкой бросил Юлиан Дич. - Как бы то ни было, я даю вам шанс. Официально вас нет. У вас три имени. Сюда вы поступили под одним, отсюда выйдете под другим, и никто ничего не сможет доказать. Если, скажем, Ивана Горского на этом пути постигнет неудача, какой смысл наказывать за чужие грехи Петра Михайлика? И наоборот. Если же вы сделаете то, о чем я вас прошу, вам представится возможность заслужить прощение. Восстановление в правах, возвращение имени, офицерского звания, титула. Вы согласны спасти мир… и любимую девушку?
33
Она брела в густом лесу, ничего не видя в темноте. Слепо протянутые руки натыкались на стволы деревьев и кустарник. Одной рукой отводя ветви от лица, другой она нащупывала путь, вздрагивая всякий раз, как босая нога касалась толстой лесной подстилки - мелких веточек, колючек, шишек, порой травы и чего-то скользкого и мягкого. Несколько раз она наступала на что-то острое, однажды ногой попала в лужицу, в другой раз что-то зашевелилось под ступней, рванулось прочь. Пахло прелой листвой, грибами, травами. Но мрак царил такой, что больно было глазам.
Над головой смыкались ветви, закрывая собой небо. Но она знала, что в мире ночь, и мечтала только о том, чтобы выбраться на открытое пространство. Слишком долго она блуждает в этом странном лесу.
Огонек? Не может быть! Это ей мерещится. Вот он пропал… Так и есть.
Нет, появился! Скорее туда!
Больше не замечая ни колючек, ни грязных луж под ногами и не обращая внимания на хлещущие по лицу ветки и цеплявшиеся за платье сучки, она поспешила на огонек, молясь лишь об одном - чтобы он не исчез. Чтоб у нее хватило сил добраться до него, чтобы это не было миражом, чтобы…
Это не было миражом, но, раздвинув руками последний вставший на пути куст, она увидела крошечную полянку, на которой стояла небольшая избушка, окруженная тыном из отесанных кольев. Одни колья были невелики, чуть ниже человечьего роста, другие - в два раза выше. За частоколом виднелась крыша. В ночное небо - тут его было видно - поднимался белесый дымок.
А источником света служил человеческий череп, укрепленный на одном из шестов. Желтое сияние лилось из его глазниц, и она оцепенела, не в силах сдвинуться с места. Вспомнилась другая ограда, украшенная черепами…
Ноги приросли к земле, дыхание перехватило. От страха закружилась голова, в ушах зашумела кровь, и она не сразу услышала низкий сиплый голос:
- Чего встала? Иди!
Не в силах сопротивляться, она сделала шаг… другой…