Встретим героя Йеледела, веселого принца, который топил мусульманские корабли, ныряя под их днища.
И все они исчезли. И Ханан, который, конечно же, ничего не стоит рядом с этими людьми, тоже исчез, и мы ничего о нем не знаем. И не знали бы о нем ровным счетом ничего, даже если бы он победил дьявола Самбатиона, последнего из отчаявшихся демонов Хазарии. Так что, иди, Ханан, иди, красавчик, иди туда, куда влечет тебя сердце, это уже ничего не меняет.
Кстати, через несколько месяцев ты откроешь, что и за школьными столами и в книгах есть свои разочарования и явно нечестные препятствия, которые тебе не под силу преодолеть. Ну, иди, Ханан, сгинь с наших глаз, ибо мы должны продолжать свой путь, чтобы сообщить страшную весть графу Лопатину.
Глава шестьдесят шестая
Восемь дней назад Деби оставила Ахава. Все ночи и дни Ахав думал только о ней. Каждую минуту, каждую секунду, и даже долю секунды. Он вставал с мыслями о ней утром и засыпал с нею ночью. Даже если она ему не снилась, именно она и снилась. Только раз она возникла с кудрями и в ином одеянии. Днем его не отпускала боль. Однажды, когда он пытался с ней поговорить, она тактично сократила эту возможность, сведя ее до нуля. И он сидел в отдалении от нее, и кровь в его жилах текла наоборот, чем ей полагается течь. Да, именно так это было. Как может любовь к девушке, в которой нет ничего выдающегося, и каждый может заметить ее недостатки, привести к тому, что кровь будет течь в жилах в обратном направлении? Может ли такое быть? Да, может, и это еще ничего, ибо ощущение в теле вообще нельзя описать словами. От этого белело лицо, и пылал мозг, это сжигало и леденило. Целый день он беседовал с ней про себя. Почему ты это делаешь? Он обращался к ее чувствам, к логике, и знал, что ничего не поможет: она сказала – нет, и так думает – нет.
Что делать? Есть в мире кто-либо, кто может сказать Ахаву, что делать? Простыми словами: сделай то-то и то-то, и будет то-то и то-то. Кто знает, пусть скажет, ибо жизнь Ахава разорвана на части. И он не может понять, что сделал плохого. Только не советуйте ему убивать беса, укравшего детей и добрался до Рима, чтоб их найти, и тогда душа Деби снова расположится к нему, и тело ее, и грудь, и губы ее раскроются для поцелуя, а не будут сжаты как в тех поцелуях, которые он еще успел у нее вырвать. Только это не говорите, ибо это не совет, и это не то, что он не в силах сделать.
Почему, Деби, ты перестала любить меня, как раньше? Ведь и раньше я знал, что не способен на такие большие дела, и все же ты любила меня. Говорила – "как я по тебе соскучилась", и таким голосом, что все у меня обрывалось внутри, Почему же ты перестала так говорить, перестала разрешать мне касаться тебя? Почему я чувствую, что ничего в тебе не захватил, и даже то, что было между нами, начисто стерлось? Как это я, который покорил стольких девушек, ощущаю, что ты, девственница, знаешь больше меня то, что неверно сделал. И что не сделал такого, что ты хотела? Дай мне еще хотя бы один шанс, Деби, чтобы убедиться, насколько нам хорошо вдвоем. Ох, Деби, да иди ты ко всем чертям, кому ты вообще нужна, Деби, мне ты нужна. Ты даже не представляешь, что сделала со мной. Влюбилась в меня, и вдруг-хватит. Нет, я не могу, Деби, я знаю, что чем больше буду показывать, насколько тебя люблю, тем скорее ты отдалишься от меня. Так это всегда.
Так почему я не могу хотя бы молчать Держаться подальше. Не говорить тебе о моей любви.
Хуже всего, что разговариваешь со мной с нежностью, как это было вчера, противно даже вспомнить. Я пришел во время, когда ты стирала, стоял за твоей спиной и говорил о своей любви к тебе, что я схожу с ума, и видел, как ты продолжаешь стирку, сосредоточившись на пятнах рубахи твоего брата И я сказал: "Ужасно, ты не со мной".
"Да, – сказала ты, – это должно быть ужасно, когда говоришь такое в уши, которые тебя не слышат", – и ты даже не повернула голову, не подняла ее от лохани. Но ты слышала боль моего молчания, и ты добавила: – "Мои слышат".
Твои уши слышат? Это верно? Или ты просто жалеешь меня, и хочешь еще лишний час облегчить мне страдание, хотя у тебя уже созрело окончательное решение. Но ты хочешь, чтобы я успокоился, наконец.
Почему мне никто не сказал, что это так больно? Почему говорят, что это пройдет? Это никогда у меня не пройдет. Даже если прекратится боль, исчезнет жжение в груди, одышка. О чем это говорит? Чувство потери останется – Деби не моя, это факт. Факты остаются, даже если жалобы не слышны.
Как ты сказала мне: "Чем я заслужила?" Как ты говорила: "Ты никогда мне не надоешь. Я бы на твоем месте не беспокоилась". И еще: "Я так сильно тебя люблю". Где это всё? Из-за этого и я совсем растаял, даже слишком. Быть может, именно поэтому в твоем сердце чувство погасло. Так это у женщин Нельзя их слишком любить, или любить все более, чтобы и они любили все более. Именно, это я хотел, Деби, и все время рвался говорить, как я тебя люблю. Что, это преступление? Я должен быть за это наказан? Ты же сама была удивлена и сказала: "Ты хочешь мне сказать, что мог не говорить, что ты меня любишь? Это вначале, когда произносил эти слова с осторожностью. Ну, так вот, для тебя я снова произношу эти слова: я тебя люблю. Помогает мне это? Поэтому ты перестаешь меня любить? И что мне с того, что я пытаюсь сейчас доказать тебе, что это из-за тебя? Это еще хуже, ибо ты будешь чувствовать, что я делаю всё по твоей указке, и это не добавит мне уважения в твоих глазах Хватит, Деби. Будь снова моей. Будь моей хотя бы на миг, и я буду в нем жить вечно.
Так это все случилось, и я лишь описал немного из того, что случилось, три, четыре, восемь, десять дней, две-три недели на утро после пасхальной трапезы, когда Деби оставила Ахава.
В эти мгновения четыре товарища Ахава находятся в тумане. И впереди всего неделя до праздника Песах. Если мы бы попытались описать все, что думал Ахав о Деби, не хватило бы всей этой книги. И если мы будет ожидать в будущем момента описания этой боли и беспомощности, примерно, через несколько глав, это будет зря, ибо боль эта доходит до нас, до меня, автора, через время в тысячу лет.
Глава шестьдесят седьмая
"Городской стражник, пожалуйста, защити меня на этом дереве. Не руби этой ветки, моей юности, и он защитил меня и мою любовь, мы были детьми девяти лет. Теперь я защищу его". Так пела Тита про себя песенку, которую помнила из своей деревни, на славянском языке, почти совсем ею забытом. Но песню не забывают.
Она уже совсем отчаялась, объяснит ли ей кто-либо, что такое и кто такие – иудеи, и смирилась с тем, что это так и не случится.
Они сидели на солнце, недалеко от стены тумана, и почти ничего не делали. Время шло, кони с хрустом и удовольствием жевали свежую зеленую траву этих плодородных земель, которые могли отлично прокормить живущих на ней людей, конечно, при условии, что они не отдадут их людям со злыми намерениями, к примеру, монголам, или людям с добрыми намерениями, к примеру, коммунистам.
Тита продолжала про себя напевать, и тут встал один из Капланов и сказал: "Ничего из этого не выйдет. Надо продолжать путь. В тумане, жаль времени".
Он посмотрел на Песаха, а тот – на Титу, и она утвердительно кивнула головой. Все встали, взяли поводья в руки, и вошли в туман. Он тихо и милосердно объял их. И видели они снова лишь на несколько шагов вперед.
Они шли и шли, зная, что туман не рассеется, и потому та пружина напряженного ожидания в их душах того, что все же туман исчезнет, ослабела.
Прошло несколько часов, наступил полдень, и тут Песах воскликнул: "Эй, есть тут ручей".
Перед ними в густом тумане раскрылось скалистое пространство, множество пней, заросли кустов и корней, зрелище, характерное для берегов ручьев, больших и малых. Куда он течет?
Ручей тек на юг, вправо. Поэтому решили идти вдоль него, по совету пастуха. Только кони вдруг стали сопротивляться и их надо тянуть за поводья. Они словно бы говорили: не туда, не туда.
Пройдя, примерно, полчаса, более километра, услышали совсем близко женский голос, говорящий: "Мне нужны пеленки для моего ребенка".
Голос был тих, но в нем чувствовалось дрожание губ и попытка сдержать себя от крика.
"Кто ты?" – спросил Песах, и голос его тоже слегка дрожал, ибо он знал, да и все знали, может, кроме Титы, которая еще не понимала, кто это.
"Он ловко нас обманул, этот пастух", – сказал Ханан.
Они только не уловили, каким образом он их обманул. Не тем, что неправильно указал направление ручья, а тем, что изменил это направление. Дьявол Самбатион был тут как тут, и вы, читатели, поняли это раньше.
С этого момента и Тита поймет, и будет смотреть на мир совсем по-другому. Это был урок для Титы, а Тита, вы еще это увидите, усваивает уроки быстро.
"Сейчас туман исчезнет", – сказала Тита. И вправду, с неестественной быстротой туман отступил и поредел, и они увидел все вокруг. Стояли они на берегу широкого ручья, в котором текли спокойные зеленые воды, образуя некое подобие небольшого озера. Теперь воды вернулись течь в правильном направлении, вливаясь в это озеро и огибая небольшой островок, на котором росли вербы, и стояла соломенная избушка.
"Хорошо, что вы пришли, – с улыбкой сказала женщина, волосы которой свисали белыми прядями. Она стояла у входа в избушку. – Пожалуйста, если вам не трудно, толкните ко мне лодку, которая на вашей стороне. Мне нужны пеленки для моего ребенка".
Они стояли молча. Отлично знали, кто эта старуха. Ведь именно это было им сказано, что случится, если они не будут осторожны.
"Ну, – сказала старуха, – небольшой толчок ногой, и лодка дойдет до острова. Давайте, я ведь не могу добраться до лодки своими силами, ее утягивает течение, а ребенок мой уже сто тридцать лет без пеленок".
Берег острова был очень близок к противоположному берегу, на котором они стояли. Примерно, пятнадцать-шестнадцать шагов. Старуха не должна говорить громко, чтобы говорить с ними, и они не должны были кричать., если бы было что ответить. Лодка была рядом с ними. Один толчок ногой, и лодка пересечет воды, и уткнется в остров.
"Ну, чего вы тянете? – закричала старуха, – сдвинься, парень. Она смотрела на Гедалияу Каплана.
Гедалияу опустил глаза.
"Она вовсе не выглядит больной", – шепнул он товарищам.
"Даже не думай это сделать, – шепнул ему Песах в ответ, – ты что, не слышал о матерях, у которых дети умерли при родах, и они выходят по ночам искать пеленки для младенцев? Она мертва, эта женщина, она умерла от страшной болезни".
Они развернулись и отошли на несколько шагов.
"Не смейте уходить", – закричал женщина, и сила ярости в ее голосе была такова, что они не сразу удалились. И тут она стала выть: "Оставляют меня тут есть корки корней из озера".
"Она не хочет, чтобы мы ее увезли с острова, – сказал Ханаан, – она только просит, чтобы толкнули ей лодку. Как мы можем заразиться, если только толкнем лодку и удалимся?"
"Что уже рассказали вам обо мне?" – кричала старух. – Что уже налгали обо мне? Не верьте людям, злым людям, которые забрали у меня трех первых детей, ну, только небольшой толчок. Что вы хотите, чтобы я сделала. Перепрыгнуть воды я не могу".
Она взяла длинную клюку, пытаясь ею дотянуться до лодки, но только могла вытянуть клюку на полпути к лодке, прикрыла лицо и начала рыдать: "Пеленки ему нужны, пеленки. У него там жжет, а я не могу добраться до него с пеленками".
"Мы уходим отсюда, – сказал Гедалияу, – привет тебе, госпожа. Мы не можем тебе помочь. Запрещено нам". Но сам не сдвигался с места, а все смотрел туда, куда направлены были взгляды всех – на старуху, которая сейчас плевала в их сторону.
"Тьфу, пусть будет вам стыдно! Не хотите помочь женщине, тьфу на вас!" Если быть более пристальным, можно было заметить, что слюна ее голубого цвета и сверкает в воздухе. Каждый в те дни, когда была Хазария, и были демоны, и еще много такого, во что сейчас не верят, знал, что голубая слюна цвета утренних небес – это слюна мертвых. Слюна эта продавалась в баночках рядом с другими красками. Из нее изготовляли лазурь, голубую краску. И если ею пользовались дети в своих рисунках, рисунки эти оборачивались реальностью, в которой можно было двигаться.
"Двинулись", – сказал Гедалияу на этот раз всерьез.
И все оторвались от лодки и умоляющей старухи, и пошли. Ноги были тяжелы, словно бы привязали камни к бедрам. Так они давили прибрежную траву вдоль ручья, прошли несколько шагов, пока обрели смелость вскочить на коней.
Воздух был чист, земля отлично видна, и так они продвигались вдоль ручья, пока Песах сказал: "Чего это мы просто движемся вдоль ручья? Пересечем его и дойдем до нужного нам ручья, который действительно течет на юг".
Собрались перейти ручей, и тогда Ханан сказал: "Теперь я возвращаюсь".
"Ну, ну, надоел, – сказал Гедалияу, – хочешь вернуться – возвращайся".
И этими словами, которые явно не были словами прощания с тем, кто почти два месяца был с ними, завершились их с ним разговоры. Ханан повернул коня, пришпорил его и ускакал. И не в ешиву он поскакал, а вверх вдоль ручья. И четверо оставшихся, Гедалияу и Тувияу Каплан, Лолита и Песах, перешли ручей без всякого труда и сопротивления коней, и двинулись дальше.
И только Тита была удивлена в душе: как это он так вот все отрезал и оставил их. Ведь она чувствовала, как он хотел ее, до потери сознания. Ощущение потери, что разбивает сердца, слабо коснулось и ее. А ведь он мог добиться ее вопреки всем правилам ухаживания и логики.
Но его не было, и он не использовал момента, и это уже не вернется.
Перед ними была ясно видна река. А Ханан галопом вернулся к старухе и лодке.
Увидела его старуха, страшно обрадовалась, двинулась к ручью, держа в руках рубашку младенца и маленького слонёнка, сделанного из цветных тряпок.
"Слушай, добрый мальчик, только толкни лодку. И все. Ничего больше не прошу".
Ханан спустился с коня, толкнул лодку, быстро вскочил опять на коня, успев увидеть, что нос лодки доходит до острова, и старуха впрыгивает в нее с победной улыбкой после столетних неудачных попыток убеждения.
Ханан скакал обратно, по уже знакомой дороге, и серая его лошадка давила весенние желтые цветы.
К его удивлению, никакая болезнь не прилепилась к нему. Он щупал все время лоб и не чувствовал жара. Щупал кожу, но признаков проказы не было. А проклятье? От какого проклятья он спасся, и какое проклятье обрушилось на ребят? Может, и на Лолиту? Он не знал, не думал, не интересовался, и другие тоже. Жаль, это было интересное проклятье, при котором у проклятого запутывалось имя.
Никто не помнил его имени, и все окликали его "алло" или "эй" из боязни перепутать его имя, или обращались к нему, хлопая по плечу.
Так имя Тувияу стало – Цувияу, а Гедалияу – Гдадияу. У Песаха имя стало – Псаах.
Обратный путь был короток, ибо в тумане они очень мало продвинулись. Преодолев полдневную весеннюю грозу, скача в мягком свежем весеннем воздухе месяца Сиван, Ханан спрыгнул с коня у входа в ешиву, оставил седло и поводья, и зашел прямо в кабинет раввина.
Кабинет был открыт, и раввин поднял голову.
"Ты не сможешь здесь остаться, – сказал раввин, – я же сказал, тебе надо продолжить путь и сделать все то, что я тебе сказал".
Ханан замер в потрясении. Внезапно, без всякой ясной причины, его охватила сильная дрожь. Он упал, корчась в судорогах. Вирус болезни, который предрекали ему, если он вернется к старухе, сработал немедленно, чтобы люди не говорили, что проклятье не сбывается.
Счастье Ханана было в том, что вирус не атаковал его через несколько дней или неделю, и он все же оказался в ешиве.
Положили его в постель. Через две недели исчез жар, но обнаружилось, что ноги Ханана парализованы.
Так остался он в ешиве. Ученики переносили его в учебный зал на утреннюю молитву и занятия. Так он и жил там, и так ушел из нашего повествования.
Жаль, юноша с нежной кожей, еще ни разу не брившийся, Ханан покинул нашу книгу.
Он еще будет связан с историей похищения детей, и на суде будут обсуждать и его участие в этом деле, и его обвинят, а потом помилуют. Но все это будет по обочинам повествования, ибо парализованный Ханан уже не вернется на эти страницы, и мы будем заниматься теми, кто продолжит странствие, и описаниями тех мест Хазарии, которые они пересекут.
Глава шестьдесят восьмая
Три парня и Тита пересекли ручей и доскакали до реки. Ошибиться было невозможно: это была река по широте и коричневому цвету вод. Даже бес не в силах изменить направление течения такой реки.
Они двигались три-четыре часа вдоль берега по узким тропам, встречая множество мужчин и женщин. Поначалу спрашивали каждого встречного, правильна ли дорога. После того, как они получили ответ от группы рыбаков, которые беспомощно смотрели на груды наловленной рыбы, не зная, какую из них вернуть в реку, всадники поняли, что нет нужды еще спрашивать и дорога верна.
По пути попадались тут и там дома, иногда соединялись в хуторки, и всадники поняли, что им найдется ночлег на ночь.
Они въехали на центральную улицу села, и стук лошадиных копыт возвестил о новых гостях. Мальчики и девочки бежали за ними. Белые вороны сердито посматривали на птиц села, которые слетелись и чирикали, облетая их. Долгие годы еще птицы рассказывали о странности, удивлявшей и пугающей, которая объявилась в их местах.
Всадники уперлись в тупик, тропа оборвалась между плантациями. Пришлось вернуться назад.
"Эй, малыш, – крикнули одному из детишек, – где все?"
"Все пошли провожать Конана, – ответил малыш, – вернутся завтра".
"Кого? Конана? – спросил один из всадников, подумав, что ослышался.
"Конана, Конана, – закричали дети, образовали круг и начали танцевать.
Они остановили коней. И Тита поняла, что чего-то недопонимает. Это стало ее раздражать. "Что происходит?" – сердито спросила Песаха.
"Минуточку, – сказал ей Песах. – я и сам еще не понимаю. Может, дети просто играют. Иди-ка сюда, малыш", – позвал он первого встреченного кудрявого рыжего ребенка с озорным и несколько нагловатым выражением лица, – прыгай на коня".
Малыш весьма обрадовался, взобрался на коня лицом к Песаху.
"О чем ты говоришь? – спросил Басах. – И не крути мне мозги, а то я сейчас же спущу тебя с коня".
"Ничего я не выдумываю. Конан был у нас в селе три недели, а сейчас уплыл по реке в сторону торгового города Шаркил. Все жители села, и мои родители, сопровождают его. Завтра они вернутся с подарками. Мне привезут счёты".
"Что за Конан" – с явным подозрением спросил Лесах.
"Имя его – Конан-варвар. Учитель говорит, что назвать его надо – Конан-иностранец".
Тут на улицы вышло несколько стариков и старух, зовущих осевшими голосами детей. Имя рыжего малыша было Шауль. "Меня зовут", – сказал он и Песбах сошел с коня и спустил ребенка. Гувияу и Гдадиясу тоже соскочили с коней.
Завязалась беседа между пришельцами и местными жителями. Выяснилось, что дети говорили правду. Все село ушло в плавание. Остались лишь старики и, главное, старухи, с материнской гордостью согласившиеся следить за малыми детьми.