Когда он ушел, Мара села за стол. Аппетит был слабым, но то, что есть хоть немного, но хотелось, обрадовало. Под недавно заправленным свечой подсвечником она заметила сложенный вчетверо лист бумаги. Машинально потянула к себе, развернула, пробежала глазами неровные строки: 'Я отправляюсь в Киотиссию за помощью, - писал Карс. - Как только доберусь до столицы - пришлю за тобой своих людей. Я должен тебе жизнь не единожды и собираюсь отблагодарить сверх меры. Пусть мой талисман хранит тебя, пока меня не будет рядом. Гирами...'.
Читая, она вдруг воочию увидела, как перо остановило бег по листу и Карс задумался, смотря на написанное, но не осознавая его. Он вспоминал вовсе не о том, что Мара не единожды спасала его жизнь. Он вспоминал плеск волн об их тела, морскими звездами сплетенными на мелководье.
Мара сжала челюсти так, что хрустнули зубы. Не позволять предательской слабости пробить брешь в обороне, растить и лелеять свой страх перед человеком, который - пусть на миг, но заставил забыть о скользких следах на кровном пути!.. Но это последнее, написанное имя. Всего лишь несколько стоящих рядом букв, а на деле - средоточие его тепла и нежности, то многое, что он пытался сказать, уместив в одно только ласковое прозвище. Взгляд зацепился за слово 'талисман'. О чём это? Что-то вспомнилось в череде бредовых ведений предыдущих дней. Медленно, словно сомневаясь в собственных движениях, Мара нащупала ремешок на шее и вытянула из-за пазухи кольцо Карса. Металл совсем почернел, восьминогое существо на печатке различалось едва-едва. Маленькие черные камешки, вставленные в глаза паука, казались мутными, но когда Мара с силой потёрла их грубым рукавом куртки - заблестели неожиданно ярко и зло. Грошовая на вид безделушка полнилась мрачной историей поколений, уходящей в века. Карс отдал родовую реликвию - Мара ощущала такие вещи звериным чутьем. И чем род был старше, тем большую защиту предоставляли владельцам подобные талисманы. Древнее волшебство иссякало, если талисман попадал к новому хозяину не по доброй воле прежнего владельца, и ткалось настолько тонким узором в полотне бытия, что не всякий маг мог установить его наличие. Возможно, именно в этом кольце крылась причина везения в противостоянии с тремя лесничими, несмотря на то, что удача явно поглядывала в сторону противников чаще.
Мара аккуратно сложила листок и засунула обратно под подсвечник, словно и не брала. Хотела снять с шеи подарок, но передумала. Негоже бросать такие вещи, как это кольцо! В Киотиссии она выйдет на след юноши и найдет способ вернуть талисман так, чтобы не встретиться с Карсом.
Она чуть не насильно впихнула в себя остаток еды, скинула перевязь, засунув под кровать, и легла прямо в одежде. Через несколько минут Мара спала, зажимая в кулачке старое серебряное колечко с восьминогим существом на печатке.
***
Кайн разбудил незадолго до полуночи. Монастырь пробуждался с первыми лучами солнца и укладывался сразу же по наступлению темноты, если обряды не требовали ночных молебнов, как в случае, когда просили Пресветлую об исцелении Мары. Поэтому внутри стен смело расхаживал глубокий сон, и никто не был потревожен, когда Мара и Кайн бесшумно вылезли на улицу через высокое окно внутренней часовенки. Толстяк повел спутницу к сараю, подпиравшему частокол, ворота которого на ночь мэтресса запирала сама и накрепко, а ключ носила на ремешке на шее. Чтобы выйти наружу беглецам пришлось забраться на крышу, а затем спуститься вниз снаружи забора. Кайн слез первым и поймал спрыгнувшую следом Мару, к которой, под действием яда лесничих, не спешили вернуться обычные гибкость и сила. В кустах неподалеку толстяк ещё днем спрятал упряжь Амока и свой объемный походный кофр. Мара начала звать коня, едва коснулась ногами земли вне стен монастыря. И жеребец услышал. Нагнал людей под сенью одной из рощ, обильно росших в маленькой долине. С помощью Кайна она оседлала коня, всё больше убеждаясь в собственной слабости и приходя от этого в бешенство. Толстяк с трудом взобрался на круп Амока позади Мары, и она пустила жеребца галопом, желая к рассвету уехать как можно дальше от обители.
Привал сделали к полудню. Амок внезапно остановил бег, и Кайн еле успел поймать сползающее тело всадницы. Женщина билась в судорогах, с губ стекала желтоватая пена, глаза закатились.
Он спешился, закинул подрагивающее тело на плечо, попытался взять жеребца под уздцы, чтобы отвести в тень, но тот прижал уши и заплясал на месте, далеко и опасно выкидывая длинные ноги. Мрачно сплюнув, Кайн оставил его, где есть, и отнес Мару на берег ручья, журчащего неподалеку в кустах. Уложил на землю, попытался напоить чистой водой, но её горло словно разучилось глотать - вода выплескивалась сквозь стиснутые зубы и текла, впитываясь в тонкую ткань рубашки. С сомнением посмотрев на неё, монах рискнул оставить женщину одну - следовало напоить Мару успокоительным травяным отваром, а для этого надо было запалить костер и вскипятить воду. Когда Кайн вернулся, таща сухие ветки - женщины на берегу не было. Амок пасся у воды, иногда тянул морду к прохладе ручья, но пить не спешил - пофыркивал, мотал головой, словно удивлялся тому, что видел. Монах бросил ветки и поспешил к нему. И застыл. Мара лежала на спине. Небольшая глубина ручья позволила воде только покрыть её лицо и разметать волосы в тщетной попытке унести по течению. Чёрные пряди змеились и стелились по дну, сбиваемые неровным током воды, обрамляли худые щёки. Перевязь женщина предусмотрительно оставила на берегу, но это всё, на что хватило сил - она лежала на дне в одежде и сапогах, и вовсе не походила на утопленницу. Кусая губы, Кайн разглядывал Мару, не делая попыток спасти. Потом резко развернулся и занялся костром и отваром. Спустя некоторое время плеск воды за спиной подсказал ему, что она пришла в себя. Когда монах мельком кинул взгляд через плечо - увидел её, обнажённую, роющуюся в своей седельной сумке. Коричневые следы кнута на спине казались шнуровкой чудовищного платья. С треском переломилась толстая ветка, которую Кайн держал в руках, и он резко отвернулся.
Мара разыскала длинную рубашку из тонкого полотна, натянула на быстро высохшее под полуденным солнцем тело, нашла ветки с рогатинами на концах, натыкала их вокруг костра, развесила одежду и сапоги на просушку. Расседлала Амока, обтерла серую шкуру пучком травы, приласкала коня и села, наконец, у огня, насмешливо посверкивая глазами.
- Скажи мне, монах, это правда, что Пресветлая Сука принимает служение только тех мужчин, которые ради нее отказываются от самого дорогого?
Он попробовал зерновую кашу, которую заправил кусочком сала, щедро положил в глиняную миску, протянул женщине. Подвинул кружку с отваром, даже запах которого горчил в воздухе.
- Сначала выпей, - кивнул Кайн на кружку и без перехода ответил: - Правда.
- И кто это сделал с тобой?
- Ты видела.
- Настоятельница?
Кайн кивнул.
- Должно быть, торжество сверкало в её глазах ярче звезд, - усмехнулась Мара и, морщась, выпила залпом отвар, - когда твоя гордость сморщилась в её руке кусочком окровавленной тряпки.
Монах пожал плечами.
- Ей приходилось делать это и ранее. Но не часто. Поэтому она переживала, как бы не сделать мне хуже. И была скорее сосредоточенна, чем торжествовала.
- А что чувствовал ты? - Мара подалась вперед.
Кайн положил каши и себе, устроился напротив, готовясь к долгому разговору.
- Я думал, что почувствую облегчение, - медленно сказал он, глядя в огонь. - Но я ошибался. И когда понял, что жертва не принесла желаемого - вновь был близок к безумию. Ведь я так сильно верил!
- Ты сказал - 'вновь'! - Мара начала есть. - Значит, был безумен и раньше?
- После пожара, который уничтожил мой дом и... меня самого, - кивнул монах. - Я искал смысл существования того, что видел в зеркале, и не находил. Пока не понял однажды, что это плата за содеянное ранее. С тех пор я ищу себе прощения.
- А за каким кракеном тебе нужна я? - поинтересовалась она, прищурившись.
Кайн взглянул ей прямо в глаза. Помолчал, следя, как полуденные знойные тени разукрашивают радужки разными оттенками лазоревого.
- Теперь ты - мое служение! - просто сказал он и неожиданно цинично усмехнулся. - Считай, что мне было откровение Пресветлой. За тебя я положу жизнь, если потребуется.
Женщина разглядывала его, словно невиданную прежде рыбешку, склонив голову на бок. Сдунула непослушную прядь с лица и вдруг отшвырнула миску в сторону и расхохоталась так громко, что с деревьев вспорхнули спугнутые лесные птахи. Поднялась, и, все еще хохоча, скрылась в кустах.
Монах доел кашу, подобрал брошенную миску, сполоснул посуду в ручье и сел на берегу, глядя на течение, ласкающее разноцветные камешки. Его губы привычно зашевелились, повторяя псалмы. Конечно, никакого откровения не было. Кайн просто знал, что отныне его место рядом с ней, и рано или поздно он умрет на её руках, обретя, наконец, то, к чему так долго и так мучительно стремился...
***
Мара прижалась животом и грудью к стволу дерева, обхватила его руками, как обхватила бы любимого, и застыла, вдыхая запах разогретой коры, древесных соков. Сквозь тонкую ткань рубашки шероховатость и морщины дерева будто ощущались кожей, и она коснулась их лбом и щеками, и губами. Дерево было живым и благосклонным. Пускай не дарило жизнь, подобно воде, но делилось душевным спокойствием, внутренней силой и свободной волей существа, живущего по законам не человеческим, а природным. Стихия растений не являлась первоначальной, как стихия воды, всепоглощающей, как стихия огня, непоколебимой - как земля, легковесной - как воздух. Но, как и всякая стихия, могла бы поделиться с Марой своими чертами. Даровать волю в безволии, силу в бессилии и мудрость в молчании - если бы она захотела взять. И, возможно, часть боли, вызываемой воспоминаниями, свернулась бы сухим листом и осыпалась осенним прахом, оставив лишь терпкий аромат горечи на губах. Но Мара была молода. Вместо того чтобы растворить свою боль в том, что предлагала природа, она скручивала ее пружиной столь туго, что иногда казалось - еще немного, и она, Мара, не выдержит. Обхватит цепкими пальцами рукоять старого капитанского кортика, зайдет по грудь в океанский прибой и полоснет себя от уха до уха по горлу, позволив красному порезу дарить волне нежные розово-алые тона. Подобные мысли впервые вернулись после расставания с Такайрой. Его жажда жизни и неукротимые ласки, каждый день рядом с ним, прожитый, как последний, схватки и погони, в которых они то и дело участвовали - не позволяли возвращаться этой тоске, временами накатывающей, словно туман, шедший с болот, окрашивая жизнь в серо-жёлтые унылые краски. Тогда Мара становилась безвольной, словно в прядях ещё играл самоцветами роскошный гребень, которым Ганий заколол её волосы, едва понял, что ни он, ни слуги не могут справиться с грязным, худым и яростно сопротивляющимся новым приобретением.
Мара развернулась, обхватив ствол ладонями. Окружающее плыло перед глазами. Что такого было в яде лесничих, что взбаламутило и перемешало слои памяти, поднимая на поверхность вещи, о которых она предпочла бы вовсе не вспоминать?
Справа мелькнула в кустах тень и затихла. Она повернула голову, почуяла опасность, но видение уже оттянуло зрение туда, где яркие пятна от солнечного света играли на стенах, занавешенных шелковыми платками, где мелодично звенели многочисленные лампадки из разноцветного стекла под потолком...
...Спустя пару месяцев после сделки Мара покорно сидела в углу комнаты, сложив руки на коленях и глядя в пол. Тяжелый черепаховый гребень, украшенный опалами и изумрудами, придерживал боковые пряди волос, открывая лицо. Чёрные локоны, чистые, расчесанные и умащенные благовониями, рассыпались по серебристой ткани платья, которая, хотя не была прозрачной, не скрывала ничего, отображая малейшую выпуклость или впадинку на коже. Её руки и ноги были украшены тонкими серебряными браслетами, скромный серебряный обруч рабыни на продажу, рабыни, еще не обретшей хозяина, оплел высокую шею. Иногда Ганий просил что-нибудь сделать для него - принести воды, подмести в лавке или подать гостю положенный кубок гостеприимства. Понуждал Мару к движению не для себя - для покупателей или их посредников, заходящих в лавку. Слух о новой жемчужине рынка уже пополз улицами и переулками Невольничьего квартала, и металлические трубочки, издававшие приятный уху звон, едва открывалась входная дверь, пели чаще обычного. Но, разговаривая с покупателями, которые предложений пока не делали - приглядывались, Ганий всё чаще посматривал в сторону двери. Он ждал иного гостя. Вопрос был в том, как скоро до того дойдет молва о странных рубцах на шее Мары. Ганий знал, что это произойдет обязательно и неумолимо, как судьба, но всё же переживал и начинал нервничать. И все-таки он пришел. Эрл Дарий - Мастер-распорядитель ежегодного Большого торга, мужчина редкой, утонченной красоты и строгих, даже суровых манер. Поговаривали, что эрл - один из незаконнорожденных детей Пресветлого. В это верилось - стоило взглянуть в чуть раскосые, рысьи глаза цвета старого ореха, увидеть гордую посадку точёной головы, благородную седину на висках и в аккуратно выстриженной бородке.
После положенных приветствий Дарий сел в одно из низких кресел, а Ганий послал Мару на кухню, за дорогим угощением и старым, изысканным вином в сине-красных бокалах ротманского стекла. Девушка вскоре вернулась - рабыни Гания, заранее предупрежденные хозяином, собрали поднос в мгновение ока - и остановилась около торговца.
- Что же ты, - мягко сказал Ганий, - угощай дорогого гостя.
Из-под полуприкрытых век в него двумя кинжалами вонзились её зрачки. Впрочем, Гребень Безволия стоил тех денег, что Ганий отдал за него - взгляд был единственным проявлением воли, которое допускало изобретение хитроумных имперских магов.
Дарий хмыкнул.
- Так опасна?
Торговец честно кивнул головой. Гость был не тем человеком, перед которым стоило утаивать правду.
- Очень. Один из моих слуг на пути к Пресветлой, еще двое искалечены и бесполезны.
- И что они пытались с ней сделать? - вежливо поинтересовался тот.
Теперь хмыкнул Ганий.
- Надеть гребень.
Мара наклонилась над столом, балансируя тяжёлым подносом, который держала одной рукой, другой составляя яства. Дарий положил ладонь на ее спину и провел от поясницы до затылка - словно лошадь оглаживал. Девушка застыла, на висках выступила испарина. Чуткие пальцы Дария нащупали отметины на тонкой шее, пробежались по ним - нежно, внимательно. Мастер-распорядитель сдвинул её волосы, не без удовольствия намотал на ладонь и потянул девушку к себе, отчего она едва не уткнулась лицом в его колени. Хозяин, привстав, ловко выхватил поднос из ослабевших рук. Сердце его пело. Даже если он, Ганий, продешевит в торге благородному эрлу, денег всё равно будет много. Очень много!
Несколько минут эрл осматривал розовые шрамы, затем за подбородок повернул Мару лицом к себе. Она косилась на него, словно бешеная лошадь. Огромный зрачок дышал страхом. И где-то в глубине его разгоралась тусклая искра отчаяния, грозящего перерасти в ярость. Дарий воспринял взгляд спокойно, лишь поднялись уголки губ в усмешке. Так забавляет распорядителя боев ненависть бойцового пса, ярящегося на врага, но еще не спущенного с цепи. Медленно, методично и беззастенчиво эрл ощупал руки, ноги, груди, живот и ягодицы девушки. Он не стремился сделать больно, хотя сильные пальцы крепко прихватывали кожу, пробуя упругость грудей, крепость костей и суставов.
Мара мелко дрожала и губы, ставшие совсем белыми, прыгали, как у истерички. Ганий осторожно протянул руку и поправил Гребень, вгоняя глубже. Страшно было подумать, что она сделает, если выйдет из-под контроля!
Наконец, эрл сжалился и отпустил её, напоследок заставив открыть рот и придирчиво осмотрев зубы. Девушка отшатнулась к стене, да так и осталась стоять, уткнувшись в неё лицом.
Дарий первым поднял бокал, и Ганий не сдержал торжествующей улыбки. Они молча выпили, после чего эрл встал. Только у дверей он положил руку на плечо осчастливленного торговца.
- Завтра я пришлю тебе приглашение на Закрытые торги, мой друг. Я рад, что слухи не обманули моих ожиданий и доверия к тебе!
Дарий низко склонился перед эрлом. А когда выпрямился - тот уже садился в закрытый портшез, который удерживали шестеро мощных светловолосых уроженцев Гонтари, подобранных друг к другу по росту и подобию лиц. На их широких грудях лежали золотые рабские торквесы.
Они подняли портшез и понесли прочь. Ганий медленно оглянулся и вновь наткнулся на взгляд Мары. Если бы взгляды могли убивать - ему предстояло бы умирать бесконечно.