3
Разругавшись с продавщицей - ни с того ни с сего, как показалось той, - Иван мощно вонзил топор в деревянную чушку, швырнул на пол заляпанный кровью халат, сунул во внутренний карман куртки длинный разделочный нож и, хромая, вышел из здания рынка.
Пара, купившая у него полтора без малого килограмма свиной шейки, как раз скрылась за углом, но Иван успел их заметить. Мясо, подумал он, свежее, молодое, упругое мясо. Он двинулся за парой, остановился на обочине шагов за сорок от остановки маршруток, вытащил несколько сотенных купюр, махнул ими. Немедленно остановились ржаво-белые "жигули". Иван сел рядом с водителем, сказал: "Туда. Триста. Четыреста. Стой пока". Бомбила напрягся, но жадность пересилила.
Двое залезли в подошедшую маршрутку. "Туда, - приказал Иван. - Медленно".
Собственно, из двоих его интересовала только девка. Это она была молодым, упругим мясом. Это она нужна Ивану. А парня прогонит. Если, конечно, тот будет умно себя вести.
В мясе Иван разбирался. В чем другом - не очень, а в мясе - как мало кто. Родичи, конечно, тоже разбирались, и не хуже его, да где они, родичи? Далеко родичи, на родине, в Якутии… Да и мало их осталось: зверь ушел, олень ушел, жить трудно. Родичи, все почти, хлипкие оказались, бросили дело, алмазы добывать пошли, еще какими стыдными вещами занялись. А они ведь не кто-нибудь: абасы. Им, абасы, Высшими Духами назначено мясом ведать, оленя мучить, всякого зверя мучить, мясо пожирать, и с мясом - силы звериные пожирать, а мучения звериные Высшим возносить. Бросили, всё бросили…
Он, абасы Иван, не бросил. Хоть и косились на него родичи - неправильный, мол, абасы, настоящий абасы одноног, однорук, одноглаз, а этот недоделанный, - а он, недоделанный, покрепче других оказался. Свирепо со всеми расплевался, проклял всех - и в Москву подался. Думал почему-то, что в Москве этой всего навалом - и оленя, и медведя, и песца, и вообще зверя разного. Москва же! Оказалось - не так. Зато - бойни большие.
Устроился было на бойню, да на другой день дикие русские его выгнали: неправильно, сказали, ты скот забиваешь. Плюнул, в рубщики пошел.
Не то это, конечно, не то… Ничего, осмотрится - найдет по себе дело. А пока что - вот это нежное, сладкое мясо, на длинных гладких ногах, влажно-пряным пахнущее, с ума сводит.
"Жигули" следовали за маршруткой, Иван зорко следил единственным глазом - не упустить бы. Попытки водилы завязать разговор - пустой, конечно - пресек коротким рыком: "Тихо".
Иван проследил добычу до самого подъезда: когда пара выпрыгнула из маршрутки, сказал бомбиле: "Стой", сунул две сотенные, сверкнул глазом, оскалил зубы - пустой человек за рулем только открыл и закрыл рот, - вылез из гнилого корыта и, держа дистанцию, пошел за теми двоими.
Внутри все дрожало.
Он устроился на скамейке у аптеки наискосок от подъезда и принялся ждать. Он хорошо умел ждать.
Вот тот парень, словно ошпаренный, выскочил из подъезда, перевел дух, потоптался на месте и пошел к остановке. Иван повернулся так, чтобы его лица не было видно.
Мясо дома одно. Пора? Нет, не пора. Парень вернулся к подъезду, держа в руке бутылку пива, сел на лавочку, сковырнул пробку, присосался. Ивана передернуло.
Парень допил свою гадость, понурился и скрылся в подъезде.
Что ж, будем ждать дальше.
Прошло два часа. Или три часа. Какая разница? Иван дождался: пара показалась из подъезда, обогнула дом и двинулась через дворы в сторону леса. Иван последовал за ними. Можно было даже не держать добычу в пределах видимости: пряный запах, источаемый девкой, так и бил в короткий широкий нос абасы.
В лес идут. Это хорошо.
4
Боканон Матвей, нескладная очкастая дылда, крался за опасным монголоидом. Остаться незамеченным было бы нелегко, но монголоида поглотило преследование молодой пары, точнее - Мотя это чувствовал - прелестной юной девушки.
Доброе сердце боканона сжималось. Девушка, случайно встреченная на рынке, совершенно очаровала его. Столкнулись носом к носу, она что-то - Мотя не разобрал - говорила прелестным голоском своему спутнику, Матвей мгновенно влюбился и - надо же! - тут же испортил воздух. Смутился страшно.
Влекомый силой любви, Мотя, как мог осторожно, потащился за красавицей. Повезло - она направилась к соленьям, где стояли сильнейшие запахи. Выпускаемые боканоном газы там почти не ощущались, так что он позволил себе приблизиться к любимой. Ах, кружилась Мотина голова, богиня, настоящая богиня!
Потом богиня покинула рынок, боканона потащило за ней. И тут появился этот страшный монголоид, и Матвей понял, что предмету его любви грозит ужасная опасность, и решил, что спасет свою волшебницу, спасет во что бы то ни стало, и, может быть, благосклонная улыбка станет ему наградой.
Да, боканон Мотя отличался нежным сердцем, влюбчивостью и исключительной застенчивостью. Как же не быть застенчивым, если в Черном Реестре про род боканонов сказано: дух безобидный, но зело смрадный и, поворотившись задом к супостату, газами оного до смерти поражает!
Матвей всю жизнь очень боялся к кому-нибудь невзначай задом повернуться, ибо газы из него выходили почти непрерывно. Потому слыл человеком хотя и страдающим метеоризмом, но хорошо воспитанным. В школе, где он работал учителем по начальной военной подготовке - это было удобно, потому что часто ученики сидели в противогазах, - Мотю любили, а по поводу непроизвольного газоиспускания - сочувствовали. До того, что на последний День защитника Отечества подарили, помимо бутылки коньяка, патентованные противометеоритные трусы. Матвей тогда чуть не умер от смущения и стыда, хотел даже увольняться, но, когда выяснилось, что трусы подарила мужская часть коллектива - директор, физкультурник, трудовик и молодой географ, - причем подарила втайне от женской части, немного успокоился. "Не бзди, Маттеус, - пошутил тогда разбитной физрук, - прорвемся!" Трусы эти, впрочем, почти не носил - в них его крайне неприятно и как-то безысходно пучило. К тому же гнилостного запаха отрыжка покою не давала.
Хорошо было бы не в школе работать, а в армии служить, в химвойсках. Но в армию Матвея не брали по причине плоскостопия.
"Горькая наша боканоновская доля, - размышлял Мотя, преследуя монголоида. - Для чего нас создали? Зачем мы живем? Всего-то и смысла - воздух портить. Ну да, нечисть же мы… Но к чему тогда создатель наш, кто бы он ни был, дал нам добрые, любящие сердца? Какая злая ирония двигала им, когда ко всему обрекал нас еще и на одиночество? Всегда стремиться к любви - и всегда быть одному-одинешеньку… Маленького боканончика, которого я рожу в пятьдесят лет, думал Матвей, конечно же буду любить, жалеть, воспитывать. Но ведь это не та любовь, совсем не та…"
Он из последних сил сдерживал рвущиеся наружу газы - боялся выдать себя раньше времени. А время настанет! Мотя чувствовал это и вновь убеждался, что когда-то давно нашел верный ответ на мучивший его вопрос: он живет для того, чтобы защищать тех, кого любит. Пусть даже защищать своей непереносимой вонью, но - защищать!
Его богиня со своим спутником вошла в лес. За нею последовал монголоид. Матвей втянулся туда последним.
5
- Вот, Смирнов, на этой лужайке и остановимся, - сказала Вика. - Кто-то тут, видишь, шашлыки уже жарил, кирпичи стоят. Ставь сумку и давай-ка хворосту набери.
- Викусь, - засомневался Дима, - что-то очень уж от дорожки близко. Люди ходят, увидят нас…
- И пусть смотрят! - заявила Вика. - Мы что, плохое что-нибудь делать будем? - Глядя на мужа, она медленно облизнула губы. - И вообще, риск придает сексу пикантность.
Дима вздохнул, поставил сумку, вытащил из нее туристский топорик и двинулся к ближайшей березке. Вика тем временем уселась на удобное бревнышко, вытянула ноги, запрокинула голову, закрыла глаза и мечтательно улыбнулась.
Дима примерился и нанес березке первый удар.
Из глубины леса протяжно заухало. Дима замер.
- Ё-моё! - сказал он испуганно. - Это еще что такое?
- Да филин какой-нибудь, - легкомысленно ответила Вика. - Чего ты испугался-то?
- Филины, - возразил Дима, - и совы там всякие, они по ночам только ухают.
- Да какая разница? Ты, в конце концов, хочешь или не хочешь, а, Димкин? Ну ладно, заждался, мальчик, ну иди ко мне… Первый сеанс, дрова потом… - Вика потащила через голову свой топ.
В этот момент на лужайку вышло сразу трое мужиков: с одной стороны - двое молодых, коренастых, коротко стриженных, с бычьими шеями, чистые братки; с другой - рубщик мяса с Бугровского рынка.
- Ёкэлэмэнэ! - воскликнул один из братков, глядя на рубщика. - А ты, косоглазый, куда приперся-то? Тебя кто звал-то? Понятия не для тебя, что ли? Давай вали, пока цел! Ты, чувак, - обратился он к отвесившему челюсть Диме, - тоже свободен. А ты, красивая, - браток уставился на замершую с тряпочкой топа на голове Вику, - оставайся. Мы пацаны правильные, обижать не будем!
Второй заржал.
Рубщик мяса оскалил зубы и зарычал. С деревьев полетели листья.
- Ой, страшно! - издевательски пропищал первый браток.
- Я щас прям обосрусь! - подхватил второй.
Вика наконец сняла топ. Глаза ее странно блестели.
Рубщик двинулся на братков.
- У, лешаки проклятые! - прохрипел он.
- Не ссы, абасы! - проронил второй браток. - Наша территория, сейчас свистнем, братва подвалит, последний глаз на очко натянем!
На лужайке появилось новое действующее лицо. Дима узнал нелепого очкастого дылду, мельком виденного на рынке.
- Руки прочь от девушки! - выкрикнул очкарик. - Все прочь! Девушка, ничего не бойтесь, я с вами!
- Ну, бля, набежало! - усмехнулся первый браток. - Ты-то куда, лошина позорная?
- Девушка, ложитесь! Лицом вниз! Быстро! - Очкарик дал петуха, но Вика почему-то послушалась и упала ничком.
Очкарик повернулся к браткам и рубщику спиной.
…Что было потом, Дима помнил плохо. Его неудержимо рвало, а на лужайке никого, кроме рыдающей Вики, уже не осталось. Только, в успевших надвинуться и даже сгуститься сумерках, как показалось, выглянуло из-за деревьев лицо с косматыми бровями, коротко, жутко ухнуло и исчезло.
…Когда они добрались до дому, совсем стемнело.
- Ну тебя, Смирнов, к чертовой матери с твоим экзотическим сексом! Извращенец! - сказала Вика, запираясь в ванной.
"Ну вот, - подумал Дима, - как всегда… Переклинится на дряни какой-нибудь, меня втянет, а потом я же и виноват. А кто ж еще виноват, как сказала Вика, когда в прошлом году ей на трусы, что на балконе на веревке сушились, голуби нагадили. Ты, Смирнов, и виноват!.."
…А смотрящий леший Викентий, сделав строгий выговор двум молодым отморозкам, Аркадию и Григорию, принял окончательное решение: пробиваться к этому… к Вильмоту… а то погибнет лес.
Глава 5
Лед и пламень
1
- З-з-з-з! - басовито звенят высоковольтные провода.
- З-з-з-з! - вторят вьющиеся на чахлыми цветами мушки.
Август, зной. Девятилетняя Злата сидит на занозистом деревянном ящике, принесенном кем-то к опоре ЛЭП. Кругом зонтики. Это такие растения - голый стебель, а сверху вроде абажура. В августе, мама говорила, они ядовитые. А может, в апреле, Злата забыла.
Вообще-то зонтики бывают в ее, Златин, рост - а она девочка мелкая, хотя и крепкая. Тут, под проводами, вымахали в два Златиных роста. Как деревья. Таких больше нигде нет. Папа объяснял - мутанты. Все равно непонятно. От электрического поля, добавлял папа. Тоже непонятно. Поле-то электрическое, это да - вон провода какие, - только зонтики-то при чем?
Жарко. На асфальте - особенно. Тут, на электрическом поле, еще ничего.
Раньше, папа рассказывал, на этом поле картошку выращивали. Совхоз какой-то выращивал. Чудно́е имя - Совхоз. Не русское. Злате представляется черный-пречерный дядька, злой-презлой и старый-престарый. Потому что папа говорил, что он сдох. А когда он сдох, поле захватили под огороды и тоже стали картошку сажать. А потом этих, которые захватили, кто-то прогнал. Теперь тут ничего не сажают - само все растет. Зонтики, кусты разные, трава, цветочки.
Если выглянуть из зарослей, то впереди увидишь большую дорогу - МКАД называется. До нее недолго идти, только дойти трудно - трубы какие-то лежат здоровущие, через них перелезать неудобно. Да и нет там ничего интересного. Машины одни.
Обернешься - улицу увидишь, совсем близко. Машин на ней немного, а на той стороне - пруд. Мама только не разрешала в этом пруду купаться - вонючий он, говорила, грязный. И еще у него недобрая… эта… как ее… репутация, вот! Злата думала, что репутация - это вроде как улыбка. Тоже бывает недобрая. Мама про соседку одну сказала как-то раз: сама сюсюкает, а улыбка-то у нее недобрая. Только откуда у пруда улыбка?
Ну и ладно. Тут, у опоры, тоже неплохо. Вот через одну опору - там страшно, особенно когда стемнеет. Потому что около той опоры глупые люди своих собак и кошек хоронят. Мама с папой очень на этих людей сердились.
Вправо, влево посмотришь - конца полю не видно. Но Злата знает, что справа тоже ничего интересного, а слева поле вдруг переходит в маленькую рощу, а за ней всегда глубоченные лужи, а потом озеро, все травой заросшее. Называется Темное. На другом конце озера трава расступается, там купаться можно, но только одной - ни в коем случае.
Мама, правда, ничего уже не запрещает - она болела-болела, болела-болела и умерла. Теперь мама на небе, но оттуда-то все видно, а огорчать маму не хочется.
Папу тоже огорчать не хочется, только папа и не огорчается больше. Он, как мама умерла, пропал куда-то на целых два дня, пришел совсем пьяный, а потом уехал. Тетя Геля, соседка, сказала: слабый он, как все мужчины, вот и сорвался. Глупости какие! Папа сильный очень, уж посильнее тети Гели. И ниоткуда он не сорвался, просто уехал. Поговорил с тетей Гелей и уехал.
А тетя Геля за Златой присматривает. У нее улыбки недоброй нет, она вообще не улыбается. Строгая, учительницей же была раньше. Но незлая и присматривает не сильно. Все занята чем-то, люди к ней разные приходят то и дело. А сильно-то присматривать и не надо: Злата уже не маленькая. Скоро в третий класс…
Тетя Геля все ждет, когда Злату бабушка к себе в Липецк заберет. Надо, говорит, чтобы до первого сентября. А бабушка, говорит тетя Геля, тоже болеет. Но скоро выздоровеет и заберет.
В Липецк неохота, Злате в своем классе хорошо. Но тут уж ничего не поделаешь.
А вообще-то теперь плохо. Без мамы. Что дома, что в Липецке.
Злате надоедает сидеть, она поднимается с ящика, выходит из зарослей гигантских зонтиков, бредет по тропинке налево, поминутно отвлекаясь на жучков-червячков. "Дойду до больших луж, - думает Злата, - посмотрю на паучков, что по воде бегают, и - домой. Тетя Геля ужином накормит, а спать я сама улягусь".
Ой, в кустиках слева лягушонок! Какой хорошенький! Куда ты? Не бойся, дурачок!
Что-то мягкое под ногами, пищит. Злата отступает в сторонку.
Налетает порыв ветра, горячего, даже раскаленного. Девочку почему-то охватывает дикий страх, хотя еще светло, и машины шумят, и голоса человеческие слышны вдалеке. Но жутко - почти до обморока. Злата пронзительно визжит, несется сломя голову, не разбирая направления, спотыкается, ссаживает коленку, плачет взахлеб, поднимается, бежит, и что-то ужасное, нестерпимо жаркое вот-вот догонит ее, и обернуться некогда, и она снова растягивается на тропинке, на этот раз поскользнувшись, и понимает, что встать уже не успеет, и отчаянно кричит, изо всех сил надеясь, что на небе слышно:
- Мамочка!
2
Захар закончил смену и вышел из Дворца. Жарко. Слишком жарко. Он перебежал через дорогу, сунул голову в окошко киоска при автобусной остановке, сказал толстой потной продавщице:
- Два "Старопрамена".
- Холодного нет, - отдуваясь, предупредила продавщица.
- Какое есть… - согласился Захар. - Одну откройте, пожалуйста.
Он взял пиво - теплое стекло сразу стало охлаждаться, пришлось немного придержать себя, - сел на скамейку, тут же, на остановке, под навесом. Глотнул пива, принялся ждать Зою. Ей еще не меньше часа с малышней возиться. Ладно, времени навалом…
Он представил себе Зойку на льду, который сам же и готовил только что. Другие тренеры в теплом на лед выходят, а она - как на соревнования. Те удивляются, а ей - все нипочем. Веселая жена Захару досталась, с характером сильным, но ровным и легким. А уж красавица! А умница!
Его душу приятно кольнула ласковая прохлада.
Собственно, досталась - не то слово. Подходили они друг другу, еще с детства далекого. Всем подходили, а особенно тем, что оба в большой мир хотели, не желали на веками насиженном месте сидеть.
Тут ведь как? Человеческий мир наступает, кто-то умеет к нему приспособиться, остается там, где обитал испокон времен. Кто-то - не умеет, таким приходится отправляться восвояси, подыскивать места по себе.
Водяных, например, взять или леших. Понятно, на осушенном болоте никакой водяной не останется - уйдет, хоть на отстойники, а уйдет. Или если лес сводят… Домовые тоже - ломают люди дом, значит, уходить надо, на развалинах или там в многоэтажном гараже домовому делать нечего.
Они, Захар с Зоей, другое дело. Они зюзи, их суть - холод. Зюзя везде проживет. И коли старые, обжитые места покидает, то не потому, что трудно стало, нет: новое зовет, вот и все.
Таких, как они, правда, и среди зюзь немного. Привычка - даже не вторая натура, скорее первая. И на тех, что к новому стремится, толпа - да хоть обществом ее назови - искоса смотрит. "Больше всех им надо… Ишь умники… Да непутевые, и все тут…" У людей, между прочим, так же, усмехнулся про себя Захар.
А им с Зоей новое позарез требуется. Без нового хоть в печку лезь. Вот и сошлись.
Зяблинька моя, подумал он.
Тут, в Новокузине, пока интересно и уютно. Место славное, родичи дальние имеются - лешие, водяных поблизости парочка хороших (жаль, теплую воду в озерах своих предпочитают), коты с Той Стороны забегают иногда, забавные. Джинн даже приблудился. Тяжелой судьбы джинн, сразу видно, но фигура, если уметь смотреть - а зюзи умеют, - ох, незаурядная.
Может, даже наверняка, и еще кто объявится. Черный Реестр длинный, а они, Зо́рченковы, тут недавно. Будет время - со всеми, кто есть, познакомятся. Зюзи народ компанейский.
И - малоосвоенное место, есть чем зюзям заняться. Тем более глобальное потепление кругом. И людей полным-полно, а зюзям такое окружение на руку - теплообмен интенсивнее.
В общем, не то что в родном селе, в Старозюзине их фамильном. Там зюзя на зюзе сидит и зюзей погоняет. Полдеревни Зюзиных, Зорченковых тоже много. Все как облупленные. Многие пить пристрастились, да не пивка литр-другой, а до потери сознания и сути. Недаром присловье пошло: "Напился как зюзя".
Нет, тут лучше. А захочется родню проведать - так вот оно, Старозюзино, в двадцати верстах всего.
Но пока что не тянет. Да и некогда - дел полно. В супермаркетах, положим, без него, без Захара, с холодильным оборудованием справляются. Зато во Дворце зимнего спорта он лучший ледовар. Кто бы, собственно, другого ждал… А Зойка фигурное катание освоила, что твоя Роднина. Она, Ирина Константиновна, кстати, на четверть зюзя.
Ну, правда, Зойка-то в большой спорт не лезет. Чистокровной зюзе не положено. Зато детишек ко льду приучать, к холоду - это миссия. Даже не так: Миссия.