И тут впервые в жизни я испытала приступ настоящей зависти. Оказалось, что это очень противно - как будто тебя бьют под дых на вдохе, и воздух кончается, и на глаза наворачиваются злые слезы.
Мне захотелось залечь вот прямо здесь, на тёплом полу, и утяжелиться, как это делают кошки, чтобы не смогли поднять и унести, чтобы остаться тут насовсем, бесполезным зверьком шарить по полкам, спать в креслах, а кресел было много, по-глупому разных, это выглядело почти нелепо.
- Не смогли выбрать? - спросила я.
- Не захотел.
Я шла вдоль стен-стеллажей, разглядывая корешки книг, проводя рукой по тем, до которых могла дотянуться, и тут появились они.
Сначала одна плоская змеиная головёнка поднялась из кресла, за ней - ещё две, и вот уже волна разномастных кошек хлынула отовсюду. Длинномордые, как их хозяин, грациозные, страшно ушастые, они появлялись ниоткуда, словно призраки, и всё это блеяло как стадо обезумевших коз:
- Мэээ! Мэээ! Мнэээ! Мыр-мыр-мыр! Мэ- ээ! Муэ! Ай-нэ-нэ! Уэээ! Муээээ!
- Кошки! Кошки! Какая роскошь! - воскликнула я.
Раф нагнулся, набрал полные руки кошек и стал поочерёдно целовать их в макушки. Зверьки жмурились, смешно растопыривая уши, кто-то вырывался и сбегал, кто-то карабкался ему на плечи, кто-то смирно висел, не делая попытки удрать.
- Какие! Да сколько! - не могла нарадоваться я и, подхватив одну, пеструю, на руки, прижала к себе, но кошка стекла сквозь пальцы как вода, затанцевала рядом, задрав хвост, мимолётно, словно невзначай касаясь подола моей юбки.
Откуда они? Откуда столько? - спросила я, подбирая юбку и опускаясь на колени, чтобы погладить кого поймаю.
- Купил, - пожал плечами Раф, наглаживая крупную, чёрную с теплым коричневым отливом кошку, похожую на ожившую картинку из бестиария, - змеиная голова, уши нетопыря, подбородок льва, глаза химеры. - Случайно зашёл на какую-то кошачью выставку, влюбился и купил. Как султан - жену. Одной показалось мало. Теперь, как видите, у меня целый гарем. - Он снова смачно поцеловал зверька в макушку. Кошка извернулась, обхватила его руку передними лапами и прикусила пальцы. - Кошки - сплошная нежность, нежность и лень…
- Какая же лень? - удивилась я, указывая на снующих вокруг любопытных, резвых зверьков.
- Нежность и лень, - мягко повторил Раф, лаская кошку. - Они спят по шестнадцать часов в день. Стоит присесть - и встать уже невозможно - оказываешься сплошь облеплен дремлющими кошками…
- Рукава Мухаммеда? - насмешливо поинтересовалась я.
- О да. Невыносима даже мысль о том, чтобы обидеть или потревожить столь совершенное создание. Я, знаете ли, кошмар заводчиков. Не могу кастрировать. Рука не поднимается - здоровое животное под нож. - Раф передёрнулся, кошка вырвалась из его рук и, усевшись неподалёку, стала самозабвенно вылизываться.
- И как же вы справляетесь? Да вы должны бы уже утонуть в кошках! А прививки? Прививки делать у вас рука поднимается? А они… кошки… вольного содержания? Не сбегают из сада, не теряются?
- Сразу видно, что вы держите животных, тихо рассмеялся Раф. - Прививки делаю, кошек регулярно осматривает врач, учёт веду, нет, никто пока, к счастью, не потерялся. Они почему-то не уходят за ограду, а с ноября примерно и вовсе из дома носа не кажут - это ориенталы, они очень теплолюбивы. А что касается кошачьего потопа - бывает не больше пяти пометов в год, друзья разбирают.
- Сколько же у вас друзей? - сделав элементарные подсчёты, озадачилась я.
- О, друзей у меня довольно, - кисло усмехнулся Раф, протянул мне руку, помогая подняться, поманил одну из кошек, и та прямо с пола запрыгнула ему на плечо, когтя тонкую ткань галабеи.
Мы вышли из библиотеки в сад, через такое же, как в гостиной, окно-дверь, и пошли вокруг дома. За нами тянулся шлейф из кошек.
Придерживая зверька на плече, Раф щурился на солнце и тихо говорил:
- Сплошная нежность, и покой, и душевное равновесие. Мне всегда этого не хватало, был слишком бойким… Ни черта не понимал в покое. Вот как вы. Об заклад побьюсь, что у вас никогда не было кошки. Собаки, да? Вы любите собак?
- Люблю. Но кошка у меня есть.
- Вот как? - удивлённо покосился на меня Раф. - Но что значит - есть? Она у вас случайно? Вы понимаете, о чём я говорю?
- Понимаю. - И, чтобы проиллюстрировать своё понимание, я подхватила первую попавшуюся кошку и стала её тискать. - Ой, а чьи это лапки? Чей это хвостик? Чьи это замечательные усишки?
Кошка, испуганно мякнув, вывернулась и сбежала по моей спине, как по парадной лестнице.
- Я ни с кем так не обращаюсь. Никогда. Ни с детьми. Ни с собаками. Не хватаю тех, кто сам не хочет, не сюсюкаю - особенно с детьми, помню, как меня это бесило, когда была маленькой, - огромный, чужой человек, страшно сморщив лицо, идёт к тебе, расставив руки, и несёт какую-то чушь. Смешно и стыдно. А кошки вызывают у меня припадки слабоумия…
- Это нежность. Неконтролируемая нежность, - сказал Раф, - вы просто ещё не умеете с этим жить. Но меня беспокоит ваша кошка. Как же она одна? Нельзя их держать поодиночке, нельзя силком вынуждать общаться с двуногими…
- Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти, - процитировала я. - Вы об этом?
- Да! Да. Им нужна достойная компания, свой прайд… Как и всем нам, собственно, как и всем нам…
В глубине сада, под тремя тяжёлыми, тёмными елями стоял маленький домик со стеклянной крышей, и я спросила, что там.
- А, это моя мидасова кузня. Ничего интересного. Финансовый кабинет. Там я делаю деньги.
- Ну, не врите. Не врите. Я знаю, что там - мастерская. Серёня говорил, что вы скульптор. Да кто вас не знает…
- Рафаэль Баграмян - известный московский скульптор. Модный, успешный. Его все знают, - с иронией сказал Раф, - я давно уже не художник, хорошая моя, я бизнесмен. Перегорел, устал. Захотел денег. Конъюнктуру, как оказалось, очень легко поймать…
- Вы хороший скульптор. Я видела ваши работы.
- Что значит - хороший? Я делаю то, что они хотят, а не то, что я хочу. Я работаю на заказ, и только на заказ. Единственная вещь, которую я создал за последние пятнадцать лет по собственному вкусу и только на свой и божий суд, - это надгробие для себя, любимого. Хотите взглянуть?
- Хочу, - сказала я.
Продираясь сквозь какие-то кусты, обходя клумбы и большие деревья, мы добрались до дальнего конца сада, где, среди зарослей нагой по осени сирени, сидел бронзовый мужчина с книгой, окружённый дюжиной кошек.
Кошки были как живые - они кружили около мужчины, ластились к нему, одна спала прямо в раскрытой книге, а он, опустив к ним по-птичьи хрупкую руку с длинными узловатыми пальцами, смотрел вверх - выше кошек, выше книги, выше деревьев.
Лицо его было безмятежно, а рука - расслаблена.
Скульптура была выполнена в живой, экспрессивной манере, и казалось, что ветер треплет длинные одежды мужчины, листы книги, а бронзовые кошки сейчас спрыгнут с массивного гранитного основания и смешаются с настоящими - которые сами тут же полезли на подиум, тёплый от редкого осеннего солнца.
- Здесь похоронен скульптор Рафик Баграмян, настоящий художник, великий воин. Все свои битвы он проиграл, но…
- Не был сломлен?
…смиренно радуется и не забывает благодарить Бога за благополучие и покой. - Раф гладил кошек - живых и бронзовых и смеялся.
В смехе его не было ни горечи, ни сожаления, он просто шутил, и я поразилась душевной стойкости этого человека.
Рафик Баграмян, стареющий гомосексуалист, ленивый сибарит, живущий в загородном доме среди кошек, был на самом деле стойким бойцом, это ясно.
Я подумала о его жизни, о прошлом, о простых вещах - о родителях (ведь были же у него родители?), о школе, об армии, наконец - ведь этот человек был пятнадцатью годами старше меня, он рос совсем в другой стране. Где-то он учился, где-то жил до своего райского сада, среди людей, каких-то мужчин и женщин, которые относились к нему, скорее всего, скверно - осуждали, презирали, чёрт знает что ещё, как у нас обычно относятся к геям. И он не стал ни манерной истеричкой, ни мизантропом.
А спокойно признаться - себе, в первую очередь, в том, что перегорел, устал, больше не играю - кто бы смог? Из знакомых мне так называемых творческих людей - самолюбивых, амбициозных, вечно мятущихся и по-детски гордящихся своей мятежностью? Да, пожалуй, никто.
А любовь? Да, любовь. Раф жил один. У него никого не было, кроме кошек.
Рафик Баграмян ни о чём не сожалел и не вызывал жалости. Он был богат, здоров и, по всей видимости, счастлив, а ведь, несмотря на первые два пункта, из этой жизни можно было бы сочинить совсем другую сказку - полную стонов, упрёков и самоедства. И нынешнее его благополучие удачно легло бы поверх всего этого гранитным надгробием - ах, я променял свой талант и свободу на деньги, малодушный негодяй!
Но Рафик Баграмян сидел на тёмном, тёплом камне, улыбаясь, гладил кошек, глядел в ясное небо ясными глазами и был более безмятежен, чем его бронзовый двойник.
"Без-мя-теж-ность, - повторила я про себя по слогам, чтобы запомнить это слово на вкус, - без-мятежность".
Мне захотелось сделать Рафу подарок, настоящий подарок, сияющее чудо радости. Но у меня ничего не было, кроме глупого фейерверка, и мне стало грустно.
- Покажите мне ещё что-нибудь, - попросила я.
- Что же я покажу вам, ангелочек, после собственного могильного камня?
От дома вдруг донёсся отчаянный птичий вопль. Я обернулась и увидела, что по веранде мечется Серёня, мытый, бритый, в свежей розовой рубахе и мягком зеленоватом джемпере без рукавов.
Перехватив мой взгляд, Серёня замахал руками, стал стучать себя пальцем то по лбу, то по запястью и снова крикнул, как отбившийся от стаи журавль:
- Гло!
- Что это с ним? - лениво спросил Раф.
- Беспокоится, что я не успею смонтировать фейерверк к вечеру. Серёня всегда беспокоится, такой уж он. Пойдёмте.
- Не понимаю, что вас с ним связывает, - сказал Раф. - Серёжа - педант, зануда, "белый воротничок". Ханжа. Сухарь. А вы… Вы совсем другая. Да вас должно трясти от звука его голоса…
- Противоположности сходятся. - Я помахала Серёне в ответ и поторопила Рафа: - Вставайте, пойдём. Он сейчас полезет за нами в самую чащу, испачкает башмаки и умрёт от огорчения.
Но Раф явно решил развлечься, снова спровоцировав меня на вспышку гнева.
- Ну, давайте. Признайтесь мне. Я вижу, что вы хорошо его знаете, но любите. Как так вышло?
- Почему "но"? "И". Я хорошо его знаю и люблю.
- Так что же вас привлекает? Пикантное сочетание твердолобой добропорядочности и нетрадиционной сексуальной ориентации?
- Вот чья бы мычала, вы же… гхм… образованный человек. Вашего брата со времен Содома и Гоморры поливают огнем и серой, а вы все "нетрадиционная"… да пойдёмте же!
- Ну, сам себя не похвалишь… Нет-нет, и не умоляйте меня, с места не сдвинусь, пока не получу ответа. - Раф устроился поудобнее, опираясь о колено себя бронзового, и посмотрел на меня с весёлым вызовом. - Тайная связь? Ошибки молодости? Общий ребёнок?
- Общий покойник. - Мне надоела эта игра, я уселась на кучу листьев, подоткнув под себя юбки, как цыганка, и уставилась Рафу прямо в глаза: - Леда.
- Леда, - эхом отозвался он и перестал улыбаться.
- Леда. Вы были знакомы, да? Она погибла два года назад. Нелепо, страшно. Её изнасиловали, да ещё избили до полусмерти - потому что она была сильной, как мужчина. И сопротивлялась. Как мужчина. Но они одолели её. Она жила ещё целых четыре дня. В больнице. А потом… У неё никого не было. Кроме нас с Серёней. Мы и хоронили. Хоронить перевёртыша, транссексуала, женщину, которая по документам - мужчина, да в Москве, да не будучи ей кровными родственниками, это, я вам скажу, трип не для слабонервных. А Серёня… Вы говорите, что он сухарь. А он кремень, скала гранитная, китайская стена. Он всегда там, где должен быть, он всегда делает то, что обещал… Я не знаю человека надёжнее, чем он.
- Я не знал… То есть я знал, что она умерла в больнице, но не знал, что… Боже мой, да если бы я знал, я бы помог… С похоронами помог и вообще…
- А что это вы вдруг сменили тон? Серёня перестал быть ханжой и занудой? Всё, что я рассказала, - дела давние, обычная шлюхина история, и у вас, я уверена, таких навалом.
- Что вы такое говорите? Шлюхина история - что за чушь!
- Обычное дело. У каждой шлюхи, простите, добропорядочной шлюхи, есть своя шлюхина история - он меня обманул и бросил, а мама меня никогда не любила, а папа бил, в общем, тяжёлое детство, деревянные игрушки. И, знаете, это всегда - чистая правда. Но шлюха от этого не перестаёт быть шлюхой.
Раф встал, схватил меня за руку, поднял рывком и потащил к дому. Он шёл быстро, не разбирая дороги, подол галабеи хлопал на ветру, как парус, бил его по щиколоткам, цеплялся за ветки кустов. Я едва поспевала за Рафом и попыталась выдернуть руку, но хватка у него была железная. Раф ломился сквозь заросли, как дикий кабан, тихо бормоча:
- Шлюхина история! Маленькая безжалостная дрянь… Надо же - шлюхина история!.. Да вся моя жизнь - шлюхина история…
Я подхватила юбки и ускорила шаг, оставив попытки вырваться.
Когда мы вышли на мощённую плиткой дорогу, Серёня устремился к нам навстречу. Раф взял себя в руки, а меня, наоборот, отпустил. Я остановилась, потирая запястье.
- Не смейте сердиться. И не смейте ябедничать, вам ясно? - сказал Раф, строго глядя на меня.
- Я и не сержусь. Мужчина, будь он хоть трижды гомосексуалистом, всегда наказывает надерзившую ему женщину, демонстрируя своё физическое превосходство.
- Убил бы, - проворчал Раф и тут же, улыбаясь, как Король-Солнце, сладко сказал подоспевшему Серёне:
- Не волнуйтесь, Серёженька, вы всё успеете. Сейчас около четырёх, а гости начнут съезжаться ближе к вечеру. - Но увидев, что Серёня весь извёлся, добавил: - Ну, идите, идите. Сажайте свои огненные цветы.
Раф, ссутулившись, направился к дому. Серёня метнулся к машине, достал мой ящик с пиротехникой и, пока мы прикапывали мортиры, непрестанно зудел:
- Что ты ему наговорила? Он был явно чем-то огорчён… У человека день рождения, между прочим, и ты могла бы придержать свой гадкий язык хотя бы из вежливости… Господи, кому я это говорю? Разве ты знаешь, что такое вежливость? Ты…
- Серёня, скажи, тебя мама в детстве часто ругала?
- Почему ты так решила? Мама очень любила меня. - Серёня выпрямился и брезгливо посмотрел на свои испачканные руки.
- Ну, может быть, не ругала. Может быть, делала тебе замечания…
- Конечно, делала. Как все мамы, которые любят своих детей и хотят, чтобы их дети выросли честными, аккуратными, порядочными людьми. Вот твоя мама, вероятно, баловала тебя сверх всякой меры…
Серёня встал, отряхнул прах со своих брюк и стал ходить божьим маятником вправо-влево, продолжая читать мне нотацию.
"Маминым голосом, - думала я, - он говорит со мной голосом своей мамы. Мама любила его и всё время бранила и одергивала ~ чтобы мальчик вырос честным, аккуратным, порядочным человеком. А мальчик вырос и говорит теперь с теми, кого любит единственно верным голосом любви - голосом своей мамы. И Серёня действительно похож на журавля - как я раньше не заметила? - нос чуть длинноват, губы чуть узковаты, лопатки торчат как крылья, нескладный, длинноногий". Я почувствовала прилив неконтролируемой нежности, и мне захотелось как-то сказать ему об этом, как- то так, чтобы он понял.
И я сказала:
- Серёня, так нельзя. Вот у меня спина болит, а ты чего? Расслабь поясницу, отпусти плечи, а то кажется, что у тебя стальная спица в заднице.
- Какая ещё спица? - возмутился Серёня.
- Стальная. По самую голову. А должна быть пружина, понимаешь? Задница - важное коммуникативное средство, ею надо подавать сигналы, а не таскать за собой как гроб с младенцем.
- А откуда белая женщина узнала страшную тайну чёрных про пружину в жопе? - вопросил внезапно голос с небес, и я подумала: "Хандец. Неужели молнией убьёт? Надо умереть достойно, а не раком".
Почти без усилий разогнувшись, я увидела здоровенного веселого негрилу в красной майке с надписью They Killed Kenny, линялых джинсах, плотно обтягивающих крепкие ляжки танцовщика, и завизжала:
- Кен! Кенниии! И ты здесь, черномазый ублюдок!
- Белая шваль! - Кен обхватил меня за талию, но кружить не стал, только слегка приподнял. - Что, спинку потянула, darling? Ходишь, как кошка перекошенная. И грустненькая такая, что ты такая грустненькая, мой маленький печальный светлячок? Кто обидел? Покажи говнюка папе Кену, систа, и папа Кен сделает из говнюка двоих.
- Зачем же нам два говнюка, браза? Никто меня не обижал, это я, я обидела Рафика. А теперь не знаю, как его развеселить… - Я склонила голову повинную и боднула Кена макушкой под дых.
- Ай, улыбнись, sweetheart, это мы моментом поправим. Посмотри, каких я орлов, sorry, голубей привёз! Мы его сейчас не то что развеселим, мы его плакать от счастья заставим! Я же свой стрип-дэнс полным составом в гости притаранил!
- Так я, чай, тоже не пустая приехала, браза! С огоньком! - похвасталась я.
- Так мы им сейчас тут подзажжём не по-детски! - подмигнул Кен и повел меня знакомиться с коллективом.
По саду шлялись ещё человек шесть верзил разного цвета. С некоторыми из них я уже была знакома, мы пообнимались, поулыбались, как-то быстро все поладили и стали изобретать праздничное шоу. Серёня сдал нам два хозяйских чулана, из которых мы повытащили кучу садовых и ёлочных гирлянд, фонариков, плошек, проволочек и проводов. Тут-то и пошло настоящее веселье - мы оплетали деревья гирляндами, тянули провода, расставляли плошки, "разводили выходы".
Кен подсадил меня на дерево, как больную белку, и вот, сидя на ветке, подгрызая проводки и соединяя их заново (чёрненький с чёрненьким, красненький с красненьким, ага), я вдруг нашла себя абсолютно безмятежной. И даже счастливой. Да, сидя на дереве. С проводом в зубах, одним солнечным днём. В красных сапогах и чёрной юбке в пол, с розовым подъюбником. Так всё и было.
Я смотрела на Кена, который репетировал со своими парнями, зубоскалил и почти без усилий изображал здоровенного весёлого негрилу. - Кен, Кеша, Иннокентий, русский мальчик, коренной москвич, подарок той самой легендарной олимпиады, названный мамой в честь любимого актёра Смоктуновского.
Кен поймал мой взгляд и проорал: - Систа, ты похожа на обезьянку! И я бросила в него горсть золотистых листьев.
Я подумала о покое и безмятежной, безадресной нежности, когда уже всё есть или всё было, и уже не нужно никуда бежать и никого хватать, о своей любви, которая, может быть, последняя и навсегда. Что сердце моё спокойно сейчас и звучит глухо, как шаги по траве, оно не бьётся взбесившейся лошадью и не застывает мёртвой ящерицей. И этот ровный ритм даёт какую-то новую силу, я просто ещё не привыкла. Что вот этого мне и недоставало последнюю пару лет, вот этого совершенно дояблочного райского братства, детского сада этого.
От глупых мыслей меня отвлекло тихое урчание серебристой "тойоты", аккуратно ползущей по садовой дороге.
Гости собирались, и надо было поторопиться с монтажом вечерних чудес.