* * *
Всю ночь снилось что-то белое и беззвучное, словно я оглох.
Я открываю глаза. Надо мной - тент из белого полотна, светло. Легкий ветерок из окна заставляет трепетать веточки лаванды, вставленные в столбики кровати. Я некоторое время лежу, глядя на веточки и их трепетание, - лежу, ни о чем не думая и наслаждаясь покоем. Я в чужом доме - пожалуй, если бы не это, я бы остался и поспал еще. Но надо вставать. Сейчас, наверное, уже третий час - кажется, в дреме я слышал надорванное "пение" местных, германских петухов на рассвете…
Правое плечо побаливает, занемело со сна. Я разминаю его пальцами - под кожей словно колют мелкие острые иголочки, это почти мучительно. Затем откидываю одеяло. Мочевой пузырь по ощущениям большой и твердый, как слиток золота. Теперь надо бы донести слиток до латерны, не расплескав.
Я ставлю ноги на пол - он неожиданно теплый, застелен мохнатым толстым ковром. Цвет оранжево-багровый, восточного типа орнамент намекает, что ковер, скорее всего, приехал сюда из Сирии или Мавритании… А может быть, даже из самой Парфии. Римские владения раскинулись на половину мира. Хотя Парфия, конечно, не наша…
И мятеж в Паннонии, который сейчас подавляет Тиберий, пасынок Августа, - все это показывает, как все хрупко в нашем римском мире. Еще несколько месяцев назад Рим жил в ожидании того, что мятежники, которых набралось почти восемьдесят тысяч, вторгнутся в Италию. В городе царила тревога на грани паники. Словно козлоногий и мохнатый бог Пан где-то рядом, может быть, даже в толпе римской черни, всегда готовый затопать ногами и заулюкать, - и темная, нерассуждающая волна покатится по улицам, вымывая с лиц людей все человеческое, оставляя только животное…
Люди - нелетающие птицы с плоскими когтями. Кто это сказал? Платон? А кто еще, он, родимый.
Возвращаюсь из латерны - налегке.
Рядом с кроватью стоит на табурете таз с теплой водой. Я умываюсь, фыркаю. Мне нужно в настоящую баню - как следует распарить тело и отмыться, за время дороги я зарос грязью, как последний раб. Но сейчас и так сойдет. Плескаясь, я слышу чье-то кряхтение, поднимаю голову - капли стекают по лицу, капают с бровей. Передо мной Тарквиний. Старик держит полотенце.
- Привет, старик, - говорю я. Протягиваю руку, он вкладывает в нее полотенце.
Тарквиний что-то ворчит.
- Что? - говорю я. Не дожидаясь ответа, растираю лицо, шею, за ушами. Ф-фух. Хорошо.
- Завтрак принесут сюда, господин Гай. Местный управитель говорит, что пропретор не сможет позавтракать с вами, но просил располагать всем, что есть в доме.
Завтрак без нудных речей Вара? Прекрасно!
- Да, хорошо.
Тарквиний не трогается с места.
- Что еще? - Я бросаю ему полотенце. Он неловко ловит, я вижу бледное запястье в синих извивах вен, старческие пятна на коже. Как он все-таки стар, мой Тарквиний.
- Вас ждет тот центурион, - говорит старик. - Волтиний…
- Тит Волтумий, - поправляю я. - Подай мне чистую одежду и попроси центуриона позавтракать со мной.
Тарквиний кивает. Но не уходит.
- Что еще?
Я слышу в своем голосе нотки раздражения, усилием воли подавляю. Ты слишком импульсивный, резкий, говорил мне Луций. Прежде чем ты начинаешь думать, ты совершаешь кучу ненужных движений. Остановись, подумай. Досчитай до пяти. И только потом действуй. В бою такое не пройдет, конечно, - там нужно бить сразу, иначе тебя десять раз проткнут насквозь, но в политике - в политике такое работает. Луций понимал, что говорит. Мой умный старший брат. Мой мертвый старший брат.
- Что еще, Тарквиний? - говорю я, досчитав до пяти. Медленно, спокойным тоном.
- Сегодня будут игры, - говорит старик. - Этот их… как его? управитель сказал, чтобы я вас предупредил, господин Гай.
- Игры? Э-э… в честь чего?
Вроде бы не сезон. Вертумналии уже закончились, а до консуалий - когда начнутся гонки на колесницах и конские бега - еще пять дней. В этот день наши предки украли сабинянок. Ну, что поделать. Наши предки всегда умели брать то, что плохо лежит. Или что лежит хорошо, но выглядит плохо лежащим. Наши предки были те еще хищники.
- Мне-то откуда знать?
Тарквиний забирает у меня таз и уходит, ворча что-то про глупого хозяина. Главное, не разберешь, что именно он там бормочет, но общий смысл понятен. Домашние рабы вообще часто считают себя умнее хозяев и относятся к нам с некоторым… как бы это назвать? - снисхождением. Вот, удачное слово.
В общем, мне остается только развести руками. А что делать?
* * *
Когда я иду в триклиний, мне навстречу попадается Квинтилион, местный управитель.
- Легат? - Он склоняет голову.
Я киваю, останавливаюсь.
Квинтилион быстро поднимает взгляд, лицо хитрое, словно он его тоже где-то украл.
- Вы слышали новости, господин?
И замолкает. Словно я должен прямо здесь помереть от любопытства. Или вытягивать из него слова пыточными клещами.
- Ну! - говорю я.
Квинтилион снисходительно улыбается - как-то чересчур похоже на Квинтилия Вара. Я часто замечал: рабы, слишком долго живущие у одних хозяев, становятся чем-то на них похожи. Даже если они потом получили свободу, это не меняется. Впрочем, то же самое можно сказать про собак.
- Могу ли я… - начинает Квинтилион.
- Можешь.
Вольноотпущенник выпрямляется. В проплешине на голове, смазанной маслом, отражается свет.
- Завтра будут гладиаторские игры. Вы прибыли вовремя, господин.
Я поднимаю брови: правда? Квинтилион продолжает:
- Пропретор в честь вашего назначения легатом Семнадцатого Победоносного легиона устраивает праздничные игры.
- А здесь есть…
- Хорошие гладиаторы? - понимает мое сомнение вольноотпущенник. - Конечно, здесь не Рим… и не Италия… Это особые игры. Так сказать, местная особенность. Германцы, как вы, возможно, слышали, легат, очень воинственны. Они превосходные бойцы. Поэтому в играх будут сражаться - кроме осужденных на смерть преступников, конечно, - все желающие. Кажется, в Риме иногда тоже так делают?
"А то ты не знаешь", - думаю я.
- Делают.
- Вы увидите, господин. Это будет незабываемое, великолепное зрелище!
Он что, издевается? Я только что из Рима. Какое провинциальное зрелище может сравниться с большими играми в столице обитаемого мира? Проклятье! Только игр мне и не хватало.
* * *
Когда-то наши соседи по Италии называли нас "кашеедами" - за любовь предков к каше, сваренной из пшеницы. Сейчас простой кашей завтракают только бедняки.
Повар Квинтилия Вара подает на стол фрукты и свежий сыр нескольких видов, вино с корицей и черносливом, подслащенное медом, разбавленное горячей водой, - от него в носу приятное тепло. Круглый пшеничный хлеб, такой мягкий, что кажется: сожми его как следует - он превратится в блин не толще медного обола, - раб нарезает его крупными кусками. Серебряные ножи и разнообразныеложки лежат на столе рядами, словно у нас впереди десять перемен блюд (а это всего лишь завтрак!), горы чернослива и изюма с орехами - в общем, кормят у Квинтилия Вара на славу. Еще нашего с Волтумием внимания дожидаются медовый пирог, завитки из сдобного теста, посыпанные сахаром, и сладкий творог.
Я пью воду из серебряной чаши и жую изюм - желтый, солнечный. По утрам я почти ничего не ем: не хочу.
Центурион смотрит на меня и говорит:
- Легат?
На его обветренном, загорелом лице отражается вся римская история. Такие, как Тит Волтумий, завоевали для таких, как я, полмира.
Старший центурион смотрит на меня своими ярко-золотистыми глазами.
- Легат?
- Центурион, - говорю я. - Как ваши люди?
Он улыбается одними глазами.
- Спасибо, легат, все хорошо. Мои люди отдыхают. Раненые…
Во время стычки с галльскими дезертирами Волтумий потерял одного солдата убитым, двое были помяты копытами, еще двое - легко ранены. То есть из двух десятков солдат, что он привел с собой, выбыло по разным причинам пять человек.
Из моих пострадали два раба - вознице пробили голову камнем, но он вроде должен отлежаться, а вот второго задавили коровы. Неизвестно, будет он жить или умрет - сейчас рабы разместились в пристройке, в комнатах для рабов.
Я говорю:
- Позовите для них врача, я оплачу расходы на лечение. Позже я хотел бы навестить их.
Центурион кивает.
- Это было бы хорошо, легат.
В воздухе - запах утренней свежести. Я слышу обычную утреннюю суету большого римского дома: голоса рабов и рабынь звучат неразличимым гулом, звон посуды, звуки уборки - шлепанье тряпок и шелест веников, приказы старшего над рабами - их даже можно разобрать иногда, если внимательно прислушаться.
Я смотрю на Тита Волтумия. Передо мной загадка, которую трудно разгадать. Ветеран, прошедший десятки сражений, умный и сдержанный - по невозмутимой физиономии трудно (вернее: невозможно!) прочитать, что он думает обо мне или о моих решениях. Эдакий упрямый камешек - хоть и обработанный морем, но все еще угловатый. И очень тяжелый. Таким можно и висок пробить.
- Также я хочу наградить солдат, - говорю я. - Прошу вас выбрать наиболее отличившихся. Кроме того, каждый из ваших легионеров получит по пять денариев.
Центурион кивает: понятно. Он доволен.
- Спасибо, легат.
- И еще… - говорю. - Я бы хотел узнать… - Волтумий поднимает взгляд - внимательный. - Скажите, Тит, откуда вы родом?
Пауза. Когда я обучался в греческой гимнасии ораторскому мастерству, такую паузу называли "драматической".
- Я родился на Скиросе, - говорит Волтумий наконец. - Это было… давно.
Скирос - это островок где-то в Греции. Давно - видимо, лет сорок назад.
- А почему уехали?
В его глазах я вижу тени воспоминаний. Все-таки зацепил я центуриона, камушек сдвинулся - волна делает свое дело. Его лицо невозмутимо и спокойно, но что-то изменилось. Самые яркие воспоминания обычно связаны с детством. По себе знаю.
…Когда я лежал в постели после пожара и ничего вокруг не слышал, пришел Луций. Сначала я не хотел его даже видеть - забурчал и отвернулся, накрывался с головой одеялом… Смешно. Гудящая тишина и ветерок, теплый и белый, долетающий из двери, - и мой старший брат, стоящий возле кровати. Я не видел Луция, я сидел в душной красноватой темноте наброшенного на голову шерстяного одеяла, но знал, что брат стоит рядом. Почему я злился? Не знаю. Я ничего не слышал, я оглох - и в этом был виноват весь мир. И мать, и отец. И даже раб, наливающий воду из кувшина, - я ударил его по руке, чашка выпала - я видел, как она падает - всплеск воды! - она ударилась об пол и с неслышным мне звоном укатилась под кровать.
А потом я снял одеяло и осторожно выглянул. От яркого света после темноты одеяла вокруг сияли цветные полосы. Луций - почти взрослый, спокойный. Он улыбнулся одними глазами и протянул ладонь, закрытую другой ладонью. "Смотри, Гай". Его губы не шевелились, но я помню, как услышал эти слова. Я против воли вытянул шею. Что там? Ладони оставались неподвижны. На коже лежит светлый контур от окна. В теплом воздухе кружится золотистая пыль. "Смотри". Он убирает ладонь - медленно, осторожно. Там…
Я моргаю.
- …легат?
Центурион наклоняет голову на левое плечо, как делают большие собаки. Взгляд внимательный.
- Мне нужно идти. Распорядиться насчет раненых.
- Конечно, - говорю я.
Он кивает и начинает подниматься.
- Один вопрос, центурион.
Он замирает, теперь действительно озадаченный.
- Легат?
- Что вы натворили?
В глазах мелькает нечто странное, тут же исчезает.
- Я не понимаю.
- Вы плюнули кому-то в кашу? Переспали с женой префекта лагеря? Что?
Ноздри Тита раздуваются, но он берет себя в руки.
- Ну должна же быть причина, - говорю я. - Как такой крутой и заслуженный старший центурион, как вы, оказался на такой жалкой службе, как сопровождение и охрана нового легата… во главе всего двух десятков солдат? Не слишком почетное назначение, верно? Просто катастрофа. Обычно для такой ерунды выделяют одного из младших центурионов.
- А если я сам вызвался? - спрашивает Волтумий с интересом. Кажется, его начинает забавлять моя настойчивость.
Я хмыкаю.
- Тогда вы - идиот. Я, может быть, очень давно служил младшим трибуном, но кое-что я все-таки помню. Командовать таким караулом - почти то же самое, что командовать водовозами… ну, или палаческой командой. Не слишком почетно. Верно?
Тут я смотрю на Волтумия и думаю: да нет, не может быть…
- Вы что, серьезно? - говорю я. - Да ну…
- Палаческой командой я тоже командовал, - говорит Тит Волтумий негромко. - Не самое приятное было назначение, легат.
- И? - говорю я.
- Я принес клятву повиноваться, - говорит Волтумий. Конечно. Воинская присяга, ее дают раз в год.
- Хватит, центурион. Что вы сделали?
- У нас с префектом лагеря Эггином, - он усмехается половиной рта, - некоторые разногласия, легат. Поэтому я получаю самые лучшие назначения, какие только можно отыскать.
Моя шутка насчет "жены префекта лагеря" оказалась опасно близка к истине. М-да. Дела.
- Подайте жалобу, - предлагаю я.
Это вариант. Выше префекта лагеря в Семнадцатом легионе - только я, его командир. Волтумий усмехается, потом говорит:
- Не думаю, что это необходимо, легат. Разрешите идти?
Выпрямляется.
- Легат?
Я вздыхаю. Вот упрямый сукин сын. Так и не ответил на мой вопрос. Встаю и смотрю на Волтумия. Долго смотрю. Угловатый булыжник с янтарно-желтыми глазами. Центурион стоит навытяжку. Невозмутимый, как… Он может так стоять неделю. Интересно, что у них там за разногласия с префектом лагеря?
- Вы понимаете, старший центурион, что, раз я командую теперь Семнадцатым, я должен знать, что творится в моем легионе? Отвечайте!
- Да, легат. Понимаю, легат.
Сукин сын!
- Еще раз: что у вас происходит с префектом лагеря Эггином?
Волтумий молчит. В воздухе кружится пыль. Где-то в доме передвигают нечто тяжелое, я слышу грохот и нетерпеливые голоса.
- Тит, я жду.
- Это личное, легат.
Я могу приказать ему отвечать. Я могу лишить его половины жалованья за год - и все равно ничего не добьюсь. Он хороший солдат, этот Волтумий, и хороший центурион. Но мне придется очень постараться, чтобы он мне что-то сказал. Легион - воинское братство, там свои законы. Так что сейчас мне придется отпустить Тита, так ничего и не узнав.
Первое правило военачальника: если не уверен, что приказ выполнят, - не отдавай его. Это бьет по авторитету.
- Хорошо, Тит, - говорю я. - Спасибо, что составили компанию. Можете идти.
Когда шаги центуриона затихают вдали, я пытаюсь понять, что я сделал не так. Кажется, ничего такого, все в порядке - но остался некий осадок. Как в чаше, куда налили плохо процеженное вино. Луций, Луций, во что я ввязался? Ну какой из меня, к подземным богам, легат?
И зачем тебе только понадобилось умирать?!
Из открытого окна слышен городской шум.
Глава 5
Однорукий
Перед обедом я беру двух рабов в качестве носильщиков и отправляюсь в бани. Ализон выстроен в основном из кирпича - в то время как Рим уже давно мраморный. Варваров в городе столько, что, кажется, это они нас завоевали, а не наоборот. Везде римские патрули - и солдаты в основном регулярных легионов, а не ауксиларии.
Все римские города похожи. Pax Romana - Римский мир начинается с самого простого. Каждый гражданин Рима имеет право, где бы он ни находился, на следующее:
Бесплатные общественные бани с горячей водой и оливковым маслом. Потом - холодный бассейн, где можно освежиться и провести время в беседе;
Базилика, где заключаются сделки и проводятся суды. Там же можно найти юриста, чтобы составить жалобу и завещание, подать иск или нанять адвоката;
Театр, где играются комедии и трагедии, в основном греческих авторов, но иногда и римских - вроде Теренция, сделавшего для римской драматургии то же, что Гай Марий сделал для римской армии. А именно: оторвал ее от обоза - от греков, и приучил быть подвижной, как молния.
Рынок, где предлагают свои услуги все, кто не попался вам в бане, в базилике или в театре: торговцы, расхваливающие товары со всего света, рабы и рабыни, цирюльники и шарлатаны. В угловой палатке за полотняной ширмой практикует зубодер;
Лупанарий - публичный дом. Пользуйтесь услугами гречанок! Скидка на групповые посещения. Только сегодня темнокожие нумидийские "волчицы" проездом из самой Ливии (они что, там тоже были проездом?);
Храмы богов - Квирина и Юпитера, Юноны и Весты, а также Божественного Августа - новый бог империи просит не забывать, кто здесь главный. Здесь же практикуют авгуры и гаруспики, жрецы всевозможных религий (иногда их храм состоит только из грязной чаши для подаяний).
И, конечно, амфитеатр.
Какой город обходится без амфитеатра?
Гладиаторские бои, вспоминаю я слова Квинтилия Вара. Празднование в честь нового легата. Меня.
Я иду по рыночной площади - чистый и хрустящий, в белоснежной тоге. Я только что побывал в бане.
Красные одежды варварских женщин мелькают тут и там. Германки высокие, светловолосые и красивые - как мне кажется. Пока это общее впечатление. Я еще не видел их вблизи… И не видел без одежды. Что, конечно, следует исправить.
Рынок шумит так, словно через час намечено извержение ближайшего вулкана и все исчезнет в дыму и пламени - поэтому давайте сделаем это здесь и сейчас! Но при этом все торгуются с таким остервенением, словно собираются жить вечно.
В центре площади, на возвышении, глашатай хорошо поставленным голосом объявляет о празднестве в честь благородного Гая Деметрия Целеста, нового командира Семнадцатого легиона. Латынь с четким акцентом - но, чеканная и звучная, она летит, ударяется о стены зданий и отлетает. Будут пир и бои, говорит глашатай. Бои до смертельного исхода. Приглашаются все желающие, кроме рабов и вольноотпущенников. Желающие участвовать в поединках должны подойти к… обещаны ценные призы… награда… из рук самого пропретора…
В общем, будет кровь.
Народ шумит и выражает свое одобрение.
Затем то же самое повторяет другой глашатай - но уже на германском. Резкие хрипящие и стучащие согласные, количество слогов зашкаливает, глухих звуков столько, что речь его скорее падает вниз, чем куда-то летит. Германская речь оседает в проемах между домами, как мучная пыль.
Когда я прохожу мимо птицегадателя, тот что-то начинает говорить, обращаясь ко мне, - я киваю и быстрее иду дальше. Еще и тебя не хватало. Две рыжие курицы, дергая головами так, что те вот-вот оторвутся, квохчут и переступают ногами. Зависеть от предсказаний глупых птиц - спасибо, кажется, есть и другие способы выглядеть глупым. Сам Гай Юлий Цезарь (великий Цезарь!) был противником гадателей любого толка: зависеть от цвета печени или кудахтанья курицы там, где в первую очередь требуется отточенный и ясный разум, быстрота мышления и решений, - ну уж нет. И я прекрасно понимаю Цезаря.