У подножия горы Климентин подхватил меня и поднял высоко в воздух. Волк остался стоять с задранной мордой, одинокий и облезлый. Как и в прошлый раз, очень быстро меня охватил лютый озноб. Казалось, я уже не чувствовала своего тела, я просто застыла, превратилась в камень. Я взяла с ветра слово отнести волка обратно, хотя бы немного поближе к его логову. Не думаю, что оба они были в восторге. Ветер стенал и ворчал, что отец его выпорет. У меня даже не было сил смеяться. Климентин поднял меня высоко, мы с ним оказались как раз над горным пиком.
– До чего же страшно, малышка, чуешь, я весь дрожу? Она же не станет вредить собственным деткам, верно? Как говорят, "Мать дитя не слопает, только пошлепает". А вот твоего отца я боюсь ужасно.
Я удивилась. Как можно бояться того, кто принимает роды у коров?
– Да, забыл сказать, бабушка передавала привет. Она просила надеть шарф – но теперь уже поздно об этом вспоминать, верно?
С этими словами он швырнул меня вниз, точно также как и тогда, на балкон, довольно небрежно. Я полетела вверх тормашками, а что еще оставалось? Навстречу любезно раскрыло объятия бескрайнее и прекрасное светлеющее небо с редкими проблесками последних звездочек у горизонта.
Было не похоже, что здесь, на горе, где повсюду безжалостными оскалами торчали одни лишь скалы, и кое-где в расщелинах лежал снег, хоть кто-то захочет меня пожалеть. Я-то, глупая, думала, Климентин осторожно опустит меня на самую нижнюю ветку клена, толстую и удобную, или что-нибудь еще в том же духе.
Вскоре мое падение замедлилось. Я бережно приземлилась, медленно и аккуратно, к изножию большого мшистого камня. Рассвет окрасил воздух в неясный, серый цвет. На камне, скрестив ноги, и вправду, сидела женщина в прозрачном платье небесного цвета. Ее силуэт казался застывшим. Длинные, густые золотистые волосы красиво развевались за спиной, и (быть может, это только казалось мне от испуга) растворялись в воздухе.
Я бодро вскочила на ноги, как будто меня ужалила змея. Женщина сидела спиной к своему королевству. С горы и вправду можно было отчетливо разглядеть бескрайнее море, уходящее за горизонт. А у подножия вилась спускающаяся к воде крохотная полоска огоньков.
– Здрасте, – я шмыгнула носом. – Пропустите меня, пожалуйста. Волк сказал…
– Не говори мне про волка, – нетерпеливо перебила женщина.
– Ладно, – замялась я. – Но я всего лишь хочу спуститься вниз.
Я указала на огни.
– Но почему? Там все чужое. Твой дом в другой стороне. Неужели ты не чувствуешь? Не уходи из дома.
Я посмотрела на свои ботинки. Старые добрые ботинки. Покрутила носом. Медленно начала закипать. И эта туда же.
– Мой дом? В нем никого нет, ни души. Что вы знаете о моем доме? Это пустой, холодный, мрачный каменный замок. Ничего больше.
Женщина вздохнула, глубоко и горько, как будто ей вот только что стало пугающе ясно, что и я явилась для того, чтобы умножить ее печали.
– Твоя бабушка, та, которой сейчас уже нет на свете, – задумчиво промолвила она, перебирая волосы тонкими бескровными пальцами, – просто перемудрила с вязанием. Но твой дом там. Ты должна вспомнить, кто ты такая. Распутать клубок. Найти правду. Убежать – не значит освободиться. Подумай, что я только что сказала!
– Мне все равно, – распсиховалась я и даже пнула камешек, он полетел с обрыва – я устала вспоминать. Распутывать. У меня ничего не вспоминается! Я хочу увидеть наконец нормальные лица, увидеть себя в зеркале!
– О мои бедные глупые дети! – воскликнула женщина.
Кажется, если бы она вскочила на ноги от возмущения, то задала бы мне трепку, как непослушному щенку, который сделал лужу на ковре, а ведь ему столько раз говорили, что надо проситься на улицу.
– И чего только они не натворят! Что ж… Но потом не жалуйся. Когда пойдешь обратно…
– Но я не пойду обратно!
– Когда пойдешь обратно, – с нажимом повторила женщина и нетерпеливо тряхнула головой, – пообещай мне одну вещь.
Глаза ее зажглись каким-то недобрым огоньком. Мне бы насторожиться, но я уже так сильно устала, что мне сделалось все равно.
– Да пожалуйста!
– Отдашь то, чего у тебя нет!
– Как можно отдать то, чего нет? – раздосадовано удивилась я.
Но загадочная хозяйка Гедамболы лишь продолжала молча разглядывать меня своими глубокими синими глазами. Можно было сказать, что ее взгляд был полон сочувствия. Или снисхождения. Я увидела там и великую, древнюю, как мир, печаль. Наверное, я разочаровала ее. Что ж. Если бы я была старше, я бы сказала, что так поступают все дети. Но тогда я этого не знала.
Поэтому очень быстро согласилась. Слишком быстро. Мне ничего не было жалко у себя за спиной. Я только мысленно попросила у отца прощения. Да и то, кажется, не черезчур усердствовала. Я ведь его и не знала почти. Даже не очень точно представляла, как он выглядит.
Ветер развернул меня лицом к морю. Его суровое дыхание было тяжелым и недобрым, ресницы покрыл иней. Кончики пальцев стало покалывать.
Вскоре я ощутила сильный толчок в спину. И покатилась с горы, будто мячик. Катилась и катилась кубарем по воздуху – понятно, хозяйка не собиралась особенно-то со мной нянчиться. Не хотела быть ласковой. С какой стати? Я же тоже, можно сказать, ее блудная дочь. Удираю из дома и все такое. Сама не ведая как, я пролетела сосновый бор у подножия горы и, опасно лавируя между янтарными стволами, скатилась с холма. Наконец-то сугроб.
Отплевываясь от снега, принялась осматриваться. Куда бы я ни попала, ясно одно – это зима. И вот что она такое – лед, холод, белизна. Кажется, я ударилась о камень. Голова немного кружилась. Еще мне показалось, что неподалеку в пролеске грузно осела на ветку большая серая сова – будто гору грязного тряпья швырнули с балкона.
Воздух был светлым, уже совсем расцвело. Огни поселка на берегу моря, у подножья горы, теперь сияли совсем близко. Я уже различала отдельные дома, в них окна, а в окнах яркий теплый свет. Кое-где он резко гас, словно задували огонь. Занималось утро. Возле домов в землю были врыты столбы. Я услышала отголоски людской речи, незнакомый шум, кто-то смеялся, кто-то кричал. Я заплакала. Мои руки совсем заледенели. В заплечный мешок набился снег. Я проползла немного, чтобы подняться, попыталась встать. И потерла сознание.
"Как барсук на свадьбе рыбака"
Итак, в моей заплечной сумке, кроме снега, за гору перевалили одеяло, детская книжка с картинками и запасные шерстяные носки. А также "Дети Гедамболы" и "Этикет Гедамболы". Я взяла эти две книги на всякий случай. Мало ли кто мог мне встретиться на пути? Ведь там были записаны имена всех знатных семей. Вдруг родственничек подвернется? Объяснит чего? Но, перелистывая, на страницах я встречала только незнакомую череду ничего не значащих слов. Наверняка, повествование заканчивалось задолго до рождения моих родителей, она была старая, хотя читали ее явно нечасто. Быть может, моя недобрая бабушка использовала ее, когда делала вышивку? Запомнить имена было невозможно. Ни одно из них ничего мне не говорило. Я надеялась, что с помощью этой книги смогу рассказать, кто я, если понадобится. Но сейчас я уже ни в чем не была уверена, честно сказать. Кто я? Как меня зовут на самом деле? Жужа? Это правда мое настоящее имя?
Свет был слишком ярким, чтобы я могла думать о чем-то еще, кроме этого света.
– О, деточка, ты очнулась. Хорошо. Но тебе не стоит так дергаться. Ира, оставь окно в покое, пожалуйста, оно не открывается.
Мне захотелось резко вскочить. На самом деле я едва смогла открыть глаза. Я лежала в чистой, правда, очень твердой постели. Глаза резало от белого – белым был потолок, пол, платье на незнакомой тетушке. Она перестилала простынь на соседней кровати. Молодая светловолосая девушка пыталась справиться с окном. Она дергала его и тихо ругалась.
– Все равно. Так холодно, что не стоит.
Белая тетушка, похожая на поздний гриб, бросив простыню, осторожной, но твердой рукой потрогала мой лоб.
– Может, немного проветрить не повредит? – не унималась девушка. – Может, ей станет получше?
Никто не разжигал камина в этой комнате, но было тепло. Свет лился с потолка, но факелов или канделябров со свечами я не увидела.
– Кажется, меня сейчас вырвет.
Обе женщины поспешили ко мне, тетушка проворно вытащила откуда-то белую миску, которая не была ни деревянной, ни железной. Я хотела было отшатнуться, да не успела. Меня и вправду вывернуло.
Девушка погладила меня по волосам. Я едва не подпрыгнула от неожиданности. Это было так приятно.
– Тебе поставили укол.
– Извините, все хорошо, – я вытерла рот салфеткой – но не из привычного полотна, а из тонкой, узорчатой бумаги.
Так хотелось рассмотреть чудную салфетку поближе, помять в руках, но не было сил думать о чем-то необычном. Главное – сдержать тошноту. Хорошо бы просто полежать с закрытыми глазами. Волк говорил, что эти люди за горой совсем другие. Это правда. Они совсем не были похожи на меня.
– Надо сделать рентген, похоже у тебя все-таки сотрясение мозга. Знаешь, как звонить родителям? И нам с тобой надо все-все записать – как тебя зовут, откуда ты, как тут оказалась, куда шла, – весело щебетала девушка, присев ко мне на край кровати.
– Зовут? – я запаниковала. – Нет, не знаю, как позвонить родителям, – пролепетала я и уткнулась в подушку.
Куда я попала?
– Ну, ладно, – женщины переглянулись. – Отдыхай. Поспи. И потом все равно на рентген.
– Стойте, – вдруг вспомнила я, когда обе уже были в дверях. – Очень вас прошу, дайте зеркало.
Наконец я отразилась. И правда – нос картошечкой, веснушки по всем щекам, уши торчком, лоб как лоб, глаза будто два паслена. Отец не наврал. Я ощупала лицо. Неужели это я?
Следующие несколько дней я лежала, думала и ела. Больше ничего. У меня жутко кружилась голова, стоило хотя бы привстать или попробовать спустить ноги на пол. Пол был холодным и гладким, разделенным на квадраты. Вроде бы каменный, а вроде бы и нет. Несколько раз меня стошнило. На какой-то непонятной каталке женщины возили меня в разные комнаты, где что-то светили в голову и делали другие разные вещи – все это пугало до смерти, но я не подавала вида.
Тетушка, которую я увидела первой, полненькая, похожая на гриб, с неестественно рыжими волосами, охотно объясняла мне все, что я у нее пыталась выяснить. Что я в больничном отсеке в научном поселке Ионичева. Ничего не стало понятнее из ее слов и я, конечно же, принялась задавать разные вопросы, типа: кто такой Ионычев, и что значит слово "научный"? Со мной разговаривали очень терпеливо, как с тяжело больной или как с маленьким несмышленым ребенком. Но ничто не помогло – все разъяснения еще больше запутывали, пугали меня, голова болела так, будто ее сверлили черви. В любом объяснении было в 10 раз больше незнакомых слов, чем я могла себе представить. Одно быстро стало понятно всем вокруг – что я ударилась о камень и потеряла память. Тетушка и девушка говорили об этом как о чем-то давно решенном. Людям, которые приходили меня осматривать или лечить, все во мне казалось странным – книги из заплечной сумки, мое любимое зеленое платье с орнаментом, высокие ботинки со шнуровкой. Но главное – то, что я оказалась в такой дали от человеческого жилья, одна, да к тому же настолько легко одетая. В то, что я скатилась с горы, никто не поверил. Я не стала настаивать. Пусть эти "другие" думают, что хотят.
– Если бы она пришла с альпинистами, мы бы знали. Конечно, если это заявленная группа. Только дурак потянет ребенка на "Высокую". Да к тому же посмотрите, как она одета. Как из сказки. Может, новый год отмечали? – это начальник экспедиции. – Ролевики какие-нибудь?
Я выучила эту фразу: "начальник экспедиции". Высокий, худой, на носу какие-то стекла. Он в шутку все время называл меня "младшим научным сотрудником", и народ вокруг смеялся – очень по-доброму.
Большинство людей здесь, в поселке, решило, что я вполне могла бы жить где-то в соседней деревне. Но все удивлялись, как я добралась до них по бездорожью, холоду и снегу, одна и совсем без зимней одежды.
– Только вот на местных она совсем не похожа, – вздохнула Ира и обменялась с начальником экспедиции понимающими взглядами.
Мне сказали, что придется лежать примерно месяц, так как сотрясение серьезное. Я часто выглядывала в окно – там не было ничего интересного. Лютая стужа. Голова шла кругом от мысли, что сейчас в Гедамболе – конец лета. Чтобы успокоиться, я целыми днями читала детскую книжку с картинками или ту, где сплошь странные, казалось бы, незнакомые имена. Я держала их под подушкой или засыпала в обнимку – хоть что-то знакомое.
А ведь раньше я замок считала странным. Чужим. Ненавистным. Иногда мне ужасно хотелось плакать, но я сдерживалась, боялась, что снова разболится голова.
Рыжую тетушку звали Кристиной. Были здесь и люди, которые говорили на непонятном языке. Обычно при них все вокруг переходили на этот язык, а я закрывала глаза. Женщины были ко мне очень добры, обычно они приносили сладости, называли меня "бедняжечкой" и гладили по голове. Я млела. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь наконец объявил себя моей мамой, и мы пошли бы домой. Куда домой? Куда-нибудь, где пахло бы хлебом и… Мне почему-то вспоминался аромат теплого парного молока, который я чувствовала, едва отец входил в комнату. Но вокруг – один глубокий снег. Да еще море ревело по ночам, выбрасывая на берег льдины.
Утреннее солнце я любила больше всего. Оно било в глаза, но мне казалось, что именно это делает меня живой.
– В любом случае, вертолет прилетит только по весне, можно попробовать, – услышала я как-то утром.
Шепот.
На краешке кровати сидела Ира – та самая девушка, что боролась с окном. Когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись две маленькие ямочки, совсем как у ребенка. Сейчас она что-то бормотала себе под нос, поправляя на мне одеяло – будто бы уговаривала саму себя. В поселке ее называли психологом, хотя я не знала, что это значит.
– Ну, вы психолог, вам виднее, – так сказал "начальник экспедиции" и махнул рукой.
Мол, поступайте, как знаете. Прозвучало солидно. Ира с самого первого дня стала задавать мне вопросы, на которые я не представляла, что отвечать.
Я упорно называла себя Герогхой, считая, что новую жизнь надо начинать с правильным именем. А имя волка мне нравилось. Ире я честно объяснила, что никогда не видела своего отца, хотя слышала его, а про маму знаю только, что она была из простой семьи и хорошо пекла хлеб. Что одна моя бабушка умерла, а другая готовит еду, но я никого из них не помню. Что с горы меня сбросил ветер.
Все эти объяснения ее немного смутили, временами, глядя на меня, она начинала нервно теребить хвостик, в который были заправлены ее светлые волосы и криво улыбаться. Иногда от моего рассказа ее лицо вытягивалось, а глаза расширялись.
Может, вообще не стоит сообщать людям то, чего они не хотят услышать?
Несмотря на то, что мне отчаянно не хотелось врать, я решила, что надо придумать себе новую историю. Ведь это были живые, настоящие люди, я видела их лица, слышала их смех. Каждое утро, просыпаясь, я уговаривала себя: "теперь я дома". Мне надо было к ним подстроиться, притереться, разве нет?
Когда мне разрешили ходить, я стала понемногу гулять по поселку. Мне выдали странную одежду, которая оказалась сильно велика, но это было даже забавным. Поселок состоял из десятка домов. Почти всегда стояли жуткие морозы, и сквозь морозную дымку я могла различить только невысокие строения, пару-тройку людей в таких же странных одеждах, делающих их похожими на неуклюжих зверей, зачем-то вставших на задние лапы, столбы и сугробы в человеческий рост.
В общем, я оказалась тут, как говорится, "как барсук на свадьбе" – ни то, ни се, чужая и непонятная. Волк был прав. И спесивая хозяйка Гедамболы была права – но я пока не готова была признаться в этом даже самой себе. Поэтому держалась отважно.
Еще я всегда спала, намотав лямку сумки на кулак. Думала, может, это придаст уверенности? Или просто готова была сбежать, вдруг что не так.
Если окна не замораживало наглухо, сковывая ледяными узорами, я иногда различала силуэт совы – она сидела на подоконнике, на заборе или каком-нибудь шесте. Но каждый раз я одергивала себя. Что, если я все это только выдумываю, чтобы чувствовать рядом хоть кого-то знакомого? Может, это тень или призрак прошлой жизни – той, из которой я убежала. Навсегда.
– Этой птицы тут раньше не было, – поглядывая в окно, сказала как-то Кристина, она принесла мне ужин. – Теперь Уве хочет ее прикормить, чтобы измерить и может, окольцевать.
Уве – орнитолог, ученый, и я по-прежнему не знаю, что это значит. Он приехал сюда изучать птиц. Он говорил на непонятном языке, а Ира переводила. Уве смешил меня, показывал фокусы. Темные волосы все время падали ему на глаза, и он поправлял их обеими руками.
Иногда люди из поселка, или ученые, как они сами себя называли, возились с морскими котиками, раньше я такого зверя тоже никогда не видела. На наших котиков, каких я видела в книжке, сказать по правде, они совсем не походили. Если эти самые котики выбирались из холодного моря на берег или на прибрежные льдины, люди их измеряли и что-то записывали. Однажды, правда издалека, я видела белого медведя – почти неразличимого среди снега в пургу. Жители поселка побежали за "камерами" – я так и не поняла, что они делали – стали смотреть сквозь эти свои "камеры" на медведя и щелкать, нажимая на что-то. На меня они тоже смотрели сквозь "камеру", и потом показывали мой портрет. Это странно, как я у них получилась такой похожей и так быстро, хотя никто из них толком не умел рисовать.
В один из таких особенно непонятных дней – коротких и сумеречных, я спрятала в свой заплечный мешок ножницы. Мне почему-то стало очень страшно. Честно говоря, настало время признаться, что я стала ощущать себя еще более одинокой, чем в замке.
Ночь доедала остатки света. Теперь почти целыми днями за окном было темно. Все позже и позже наступал рассвет. Дни превратились в узкие блеклые полоски.
"Сбежало молоко – нечего рыдать, надо новое наливать!"
Ира, психолог, каждый день, даже пожалуй слишком часто, чем мне хотелось бы, объясняла, как важно вспомнить, кто я и где живу, кто мои родители и как я попала сюда. Она говорила, что если я не вспомню, меня отвезут в интернат или дом ребенка. По-моему, это ее не очень радовало. Хотя я и не знала, что такое интернат.
– Ты крепкая девочка, – хвалила меня тетушка Кристина. – Сильная. Очень хорошо выздоравливаешь.
Мне нравилось смотреть, как она возле меня хлопочет – поправляет подушку, убирает посуду. У нее на руке был браслет – тонкая серебряная цепочка, а на ней разные ключики. И я честно пыталась вспомнить – какие ключи были в Гедамболе. Всплывали в памяти только комнаты – пустые или закрытые.
Когда меня перестало тошнить, голова сделалась ясной и больше не беспокоила болями, я выяснила, что вполне могу проскакать на одной ноге от своей кровати до выхода на улицу по коридору. И обратно. Кристина при любом удобном случае выпроваживала меня погулять – она считала, что мне надо больше двигаться.